Nature morte

В какой-то момент Влад начинает записывать кружки, и Миша может его не только слышать каждую ночь, но и видеть. Курящим на балконе, отплясывающим в клубе в шумной компании не то друзей, не то знакомых. На коротких записях он неизменно красив. Только тогда Горшок впервые замечает щербинку, подмигивающую ему из ряда передних зубов. Миша спрашивает у Саши, как записывать кружочки. Дочка звонко смеётся, когда папка снимает бороду и подбородок, неловко тыча пальцем в экран, чтобы прекратить запись. В итоге всё равно промахивается и снимает уже второй подбородок и ноздри. Он так и не разбирается, как нормально снимать, чтоб не казалось, будто телефон попал в руки алкаша на измене, зато они веселятся с Сашей, которую Ольга привезла на выходные. С дочкой два дня проносятся одним махом, Горшок не успевает и глазом моргнуть, когда прощается с Сашей, подавая ей чёрный кожаный рюкзачок с заклёпками. Она обещает, что будет по нему скучать, быстро, как птичка, клюёт в колючую щёку и уходит к машине Ольги, которая, поздоровавшись с Мишей, спрашивает, чем они занимались. Миша с энтузиазмом рассказывает, как они пытались испечь печенье в виде черепов, как Сашка уломала его дать себя накрасить — поздно отказываться, когда Горшок уже проснулся с клубничным блеском на губах. Миха может быть горд собой — с ним не боятся оставлять ребёнка. Миша должен быть ответственным — такое условие, иначе Сашеньки ему не видать, как собственных ушей. Они быстро договариваются, когда Ольга вновь оставит дочку у него, и она садится за руль, пока Сашка машет Мишке рукой из заднего окна. Миха улыбается до последнего, провожая машину взглядом, покуда она не выкатывается с территории жилого комплекса. А потом Миша на онемевших ногах идёт до бордюра и садится на полосатую жизнерадостную бетонную змейку. Одиночество — страшное слово. Голова спорит, утверждая, что он не один. Сердце не верит. Горшок читал, что одиночество разрушительно тогда, когда не имеет выхода в вечность. Он согласен. Когда Миша был уверен, что умрёт до тридцати, его одиночество носило созидательный характер. Миша сидит до того, пока к нему не подходит моложавая бабулька, на поводке ведущая болонку, и не спрашивает: — Мужчина, с вами всё хорошо? Горшок кивает и сидит ещё немного. Потом уходит в дом. Он не пытается компенсировать и забивать дыру в груди, пусть копошится, полная разложения. Если болит, значит, он жив. Дом опустел — только на полу в прихожей находится напоминание — девчачья резинка-пружинка. Миша поднимает её и несёт в комнату, устраивая на видном месте, чтобы не забыть отдать. Лето горит, пламенеет потрясающе красивыми закатами. Скоро выступление — в театре аврал, по две репетиции на день, он выходит мокрым мышем. Жизнь идёт своим чередом. Всё как прежде, кроме одного момента. v_konoplev: Как дела, Михаил Юрьевич? Влад всегда пишет первым, но Миха каждый раз поддерживает разговор. Как может поддерживает, Влад, вроде, не жалуется на ржущие смайлики, которые Миха отсылает вместо плачущих. Горшок не предлагает перейти на «ты», Влад не настаивает. Видимо, мирится с тем, что Миха ещё пытается держать дистанцию — это бред. Будто это уже хоть что-то решает. v_konoplev: Я хочу прийти на ваше выступление. Вы не против? :) Выдерживает театральную паузу, а потом вываливает на Горшка это. Миша кидает взгляд на календарь — уже очень скоро. Почему же он должен быть против? Gorshenev: Приходи Можешь не покупать билет, я тебя так проведу v_konoplev: Поздно, я уже купил — в первом ряду ;) Горшок невольно улыбается и шлёт стикер с анимированным котом, показывающим «ОК».

***

Для Гамлета Горшок стар. По правде говоря, был стар уже тогда, когда впервые пришёл просить роль. В дань уважения к его прошлым заслугам, со скрипом и видимым сомнением дали добро — это же Горшок. Тот самый Горшок из знаменитого КиШа. Без связей из прошлой жизни и здесь не обходится, но Михе грех жаловаться. Эта роль была константой в его творчестве. Он играл с надрывом, как в последний раз, ещё не до конца отойдя от болезни, поразив публику, тронув их души, ещё не уверенный, что останется на сцене. В этой жизни. Ныне, посеребрённый сединой как инеем, он слишком стар и холоден. В любительской интерпретации роль всё ещё могли отдать ему, но не в классическом прочтении. Теперь нет. Но сегодня на сцене отец русской драматургии — Островский, комедия «Шутники», в которой Миха — Павел Прохорович Оброшенов, отставной чиновник и паяц, принявший свою судьбу маленького человека в сценах Московской жизни. Мишу гримируют, он сидит перед зеркалом, опоясанном лампочками по всему периметру, чувствует, как лицо лижут кисточки. Кажется, что их много, что они везде и сразу, щекочут, ластятся, если прикрыть веки, вдыхая запах косметики и старины. Кисточка всего одна, просто стремительная. Он чувствует, как наползает тень — ассистентка гримёра Любаша склоняется над ним, просит открыть глаза. В имени всё — тугая русая коса с запястье, синие как небо над Волгой глаза. Видная грудь, круглая тальица и талант от Бога. — Зал полный, — с возбуждением, дрожа от восторга, говорит Любаша. — Аншлаг, — краем губ улыбается Миха, прикрывая глаза, пока его густо пудрят. Он уже в костюме — чёрном жилете, белой хлопковой рубахе, которая хрустит от выстиранности и накрахмаленности, в светлых брюках, скроенных будто по нём. Любаша колдует над последними штрихами в образе, а потом, довольная проделанной работой, отступает. Приходит время выходить на сцену, и у Миши решительно загораются глаза, окажись рядом горючее — полыхнёт. Он врывается на сцену, с первой секунды заскакивая в роль, как в последний вагон уходящего на юг состава. В этот раз текста много. Склероз боится работы?.. Что ж, Мише он не светит, текст отлетает от зубов — Горшок чувствует своего героя, он его знает! Лично руку жал. — …А вот я со всеми в ладу, я всё больше шуточкой, шуточкой, а где так и поклонами. Оно точно, что на тебя как на шута смотрят, да зато кормимся. Сцена ему нужна больше, чем Миша сцене, но вот оно. Сегодня здесь, с ним рядом. Театральный демон.

Несёте свой талант, а я ваш секундант! Отринув боль, примите роль!

Покрытый вуалью тёмного капрона зал, который застывает в неискушённом безмолвии до последней минуты выступления. Отблески лорнетов из партера, как прицелы винтовок в стёклах витрин. Миша не видит зрителей, зато они безотрывно наблюдают за каждым его шагом, ловят каждое сорванное с дыханием слово. Где-то там притаился Влад, как ловкая хищная пума в засаде. Он жертва — Миша понял. Сменяются декорации, окунающие жителей двадцать первого, бездушного века в другую эпоху, и проходят четыре явления с антрактом, нужным, чтобы перевести зашедшийся от накала дух. Он живёт это выступление, позабыв обо всём — сегодня Миша шут, подхалим, сносящий насмешки тех, кто выше и богаче — но как же прекрасно чувствовать! Живая жизнь в каждом слове и движении. Театр — это сплошное действие, нет и минуты на сомненья и раздумья, Горшок выпьет всё до дна, до капли, и опьянеет. Не от вина, не от дозы. Вот что такое «возможность торчать избежав укола», вот что такое зависимость. Среди наркоманов нет бывших, нет завязавших — есть пересевшие. Слезшие с иглы бросаются под колёса. А он бросается в чужие жизни, потому что не прожил свою. Зал тонет в оглушительных аплодисментах, люди встают со своих мест, зажигается свет. Многоликая толпа — пёстрая масса с букетами. Горшок выходит на поклон, когда зал рукоплещет, когда он держится за руки со своими названными в этот вечер дочерьми и ловит их улыбки — лучики солнца, резвящиеся, как ящерки в разгар бабьего лета. Миша жив — сердце бьётся от счастья, он хватает его за ободранный хвост и не пускает, ещё немного!.. Опускается занавес — история продолжается, а Миша отпускает хвост синей ощипанной птицы. Она никогда с ним не задерживалась.

***

Влад перехватывает его за сценой с охапкой жёлтых роз наперевес. Горшок промакивает платком пот, струящийся за шиворот, ненадолго спрятавшись ото всех, чтобы прийти в себя, но Влада это не останавливает. Он врезается в него, как волна в скалу и Горшок ничего с этим не делает. Не делает и тогда, когда брызги-поцелуи градом осыпают его прохладное лицо. Миша знает — Владу солоно. А придавленные розы наоборот сладко благоухают — солнца с бахромой нежных лепестков зажаты между ними и колются необрезанными шипами прямо в грудь — лучше дефибриллятора и не придумать. Мишу реанимируют. На взмокшей шее замком смыкаются руки. Они вдвоём сейчас прямо мост поцелуев, остаётся бросить ключик в воду. Миша не сопротивляется, по-медвежьи обнимает плечи, скованные кожанкой, немного клонясь вперёд, чтобы Владу не пришлось тянуться. Их штормит, сносит к стене, а они целуются, задыхаясь рот в рот. — Вы… — Ты, Влад, какое уж «вы»? Довыкались, ё-моё. — Ты прекрасно отыграл свою роль, — заглядывая в глаза, не таясь восхищается Влад. В его широких зрачках обожание, признание таланта. — Спасибо, — вполне скромно отзывается в ответ Горшок, внимательно рассматривая раскрасневшегося Влада, который покорно ждёт любого Мишиного решения — это развязывает руки. Его тёплый чайный взгляд приглашает, и Миша, вспоминая, каково это, неуступчиво его целует. Как хочет он сам, сминая с сопением губы. Поскрипывает кожа косухи, подземный гул шагов-голосов. Миха позабыл, как это, когда желания совпадают. Они шарахаются друг от друга только тогда, когда Влад чудом слышит чужие шаги, которые, впрочем, обходят их стороной. Миха остаётся запыхавшийся и с букетом в руках приглаживать растрёпанные в яростном порыве волосы. Тогда Влад быстро приникает отстреливающейся грудью к его плечу и шепчет Мише на ухо марку машины и номер. Он подождёт на парковке и надеется, что Горшок ничего не планировал на вечер после выступления. Миха не планировал.