***
По поместью семьи Остеров словно пронеслась банда мародеров. Тридцати лет хватило, чтобы усмирить буйную южную роскошь этого дома, превратив ее в по-военному скромную сдержанность. Но это все равно была та умеренность, в которой безошибочно угадывалось высокое благосостояние и не менее высокое положение хозяев. Сейчас же оскудел даже сад. Если бы не слуги, бережно вывозящие за ворота деревья вместе с корнями, Сула решил бы, что случилась беда, и магический барьер пал под натиском серых песков - в приемных залах давно не обновляли золотую роспись, исчезли нежно звенящие от любого дуновения воздуха занавески, пропали золоченые лампы, расписные вазы, ширмы, вся драгоценная мебель. Покои закрылись для гостей и превратились в склады — с оружием, тканями, военной формой. В воздухе вместо легкой прохлады царили сухость и жар — видимо, генерал больше не видит смысла тратить дорогие амулеты на опустевшее поместье. Почти нетронутой оставалась небольшая часть дома, в том числе и те просторные покои с окнами на садовый фонтан, в которых раньше любил останавливаться Сула. Сейчас на месте фонтана нелепым каменным пнем торчало лишь основание, а сад перекопали и куда-то вывезли. Вокруг лежавшего в переносной ванне командующего слаженно двигались слуги — мыли, стригли, приводили в порядок ногти. Грязная вода сливалась в ведро, когда один из слуг поворачивал кран, а в это время другой подливал в ванну уже подогретую чистую воду. Впрочем, новая вода уже давно была того же цвета, что и вода в ведре. Кожа и волосы впервые за долгое время остались без слоя пыли, корка песка на лице отмокла и смылась вместе с грязной водой, руки будто потемнели, но все еще по-прежнему напоминали иссохшие и обглоданные пустынным ветром коряги. Сула иногда поднимал этой худой корягой запотевающее зеркало, всматривался в отражение, не узнавал себя, снова всматривался, отбрасывал зеркало на колени слуги, потом снова просил подать и снова всматривался. За последние два года поместье семьи Остер избавилось от последних следов роскошного прошлого — горячий целебный источник пересох, и купальня превратилась в склад конской амуниции. Воды в поместье все еще было вдоволь, но это была обычная вода, поступавшая по акведукам с севера. Поэтому, вместо целебной купальни Сула довольствовался переносной ванной, которую он распорядился принести в свою огромную спальню и поставить у дверей. Всю вторую половину спальни и большую кровать скрывали выставленные в ряд высокие ширмы. Издалека услышав уверенные тяжелые шаги, Сула окончательно оставил зеркало и начал с помощью слуг подниматься навстречу вошедшему генералу Остеру. — Где там серый прах носит этих гильдийских немощей? — сипло выругался Сула, увидев, что генерал вернулся один. — Сегодня прибудут, — успокоил Остер. Руки слуг быстро втерли масло в еще влажную кожу, расчесали подрезанные до плеч волосы, накинули простыню, пропитанную благовониями и усадили командующего на кушетку в мягкие подушки. Дай слугам время и волю, втирали бы масла до самого утра, промассировали бы каждую мышцу и каждую точку тела. В это время остальная прислуга исчезла, забрав с собой ванну и вытерев пол насухо. Все это время генерал Остер седым утесом возвышался у ближайшей ширмы и больше всех в комнате выглядел похожим на настоящего боевого командующего. Пока Сула с помощью слуг одевался, он неспешно доставал из кармана длинную тонкую трубку, по-стариковски обстоятельно набивал ее табаком и нагнетал своим тяжелым молчанием нужную атмосферу, заставляя слуг шевелиться... За прошедшие два года, что они не виделись, морщин на лице генерала прибавилось, седина целиком захватила голову и уже переползала на густые брови. Младший из трех генералов, он слишком быстро старел, и ему по рождению суждено было умереть раньше остальных. Когда посторонних в помещении не осталось, Остер, так и не закурив, положил трубку на стол. Сула даже с закрытыми глазами почувствовал, как тяжелый взгляд светлых, как песок пустыни, глаз остановился на расстегнутом воротнике. — Что за паразита ты повесил себе на шею, сынок? — Низкий глубокий голос звучал мягко, будто генерал разговаривал с маленьким робким ребенком. С командующим уже лет тридцать никто не разговаривал таким тоном. — Тебе не кажется, что оно похоже на ожерелье? — подавив неуместное сейчас раздражение, отшутился Сула. — Очень дорогое и драгоценное ожерелье. — и щелкнул пальцами по амулету. — Настоящая драгоценность не та, за которую получишь только золото, а та, которая удержит жизнь, когда золото бессильно. — Философствовать тоже оно тебя научило? Оно живое? Можешь от него избавиться? — Пускай этим занимаются маги. — Как знаешь. Лицо Остера выразило сомнение, но настаивать он не стал, признавая право Сула самому распоряжаться своей шеей и тем, что на ней. — Оно слилось со мной, дядя, вросло в мою плоть и кости, и если я его сейчас сниму, всем придется искать нового командующего. Старик Де-Эмей будет счастлив, а вот насчет его наследника я не уверен. Это ведь от радости Саллет напился так, что путает стены с дверьми? — Именно что от радости. Недостойное поведение для наследника столь уважаемого рода, к счастью, не успело стать достоянием его солдат. Я натравил на него лекарей, он скоро протрезвеет, — и добавил очевидное для обоих: — Все же пустыня ему не подходит. — Я с самого начала это говорил, но его старик считает иначе. Пускай бы этот упертый гриб сам сюда приехал, пожарил бы свои дряхлые кости под местным солнышком, почистил деревни от нелюдей. Мерзкий паук предпочитает черпать жар руками своих потомков. — Ты-то за что его так невзлюбил? Вы едва знакомы. — Зато я знаю Саллета. Ему бы по приемам шастать, да книги писать, а не коптиться на границе и рубить нечисть. — Он уже давно взрослый мужчина и сам о себе позаботится. Приляг лучше. Тебя даже сидя шатает. И зря ты прогнал моих лекарей. — Эти бестолочи бесполезны! — вот сейчас Сула не смог остаться спокойным. — Я говорил им, что моя требуха давно превратилась в песок, а они не слушали и продолжали вливать в меня свои настойки, и не прекратили даже, когда я чуть не захлебнулся этой вонючей жижей, и даже когда меня не переставая тошнило на их чистые лекарские передники. — Дыхание сбилось, и Сула ненадолго замолчал, откинувшись на подушки. — Знаешь, что по-настоящему отвратительно, дядя? Когда до смерти мучает жажда, ты не способен сделать и глотка воды, а эти выкормыши блохи льют тебе в рот горячую свиную мочу. — Не преувеличивай и не наговаривай. Ни на лекарей, ни на свиней. Ложись, лучше, отдыхай. И разговаривай поменьше. Лекари сказали, будешь много болтать, навсегда сорвешь горло. — Сейчас-сейчас, — вопреки словам, он поднялся и нетвердым шагом обошел ширму и остановился у огромной кровати, на которой лежал чистый и переодетый мальчик. Вымытый не так тщательно, потом что Сула умывал его собственноручно, смочив в нагретой воде одну из предоставленных Остером простыней. — Ты сказал Саллету, что это твой сын. — Остер сдвинул край воротника детской рубашки и осмотрел черный тонкий узор на коже. — Он до сих пор озадачен. — Озадачен? Ха, ты просто не видел его лицо! Он не посмел со мной спорить при всех, но явно чувствовал себя дураком. Я же не знал, что прошло всего два года. — Сула забрал из рук мальчишки свой драгоценный ларец, примостил у себя на предплечье и, повозившись, осторожной открыл крышку. — Но я был почти правдив. Смотри, дядя. Смотри внимательно. Остер наклонился и прищурился. — Какое-то ... яйцо? Личинка? — Дядя, твои глаза тоже постарели, как и твои брови? Всмотрись получше. Ты внутрь всмотрись. Остер приблизил лицо почти вплотную, и вдруг резкое движение внутри заставило его отпрянуть. — Там внутри... ребенок? — Да! — с триумфом воскликнул Сула. — Мой ребенок, дядя! Мой наследник! Живой и скоро родится. В этот раз Остер не отпрянул, и долго всматривался в то, что до сих пор скрывала крышка ларца. — Он слишком маленький, чтобы скоро рождаться. Где его мать? — Мать не хотела его рожать, как должно. Нельзя было допустить, чтобы она избавилась от моего первого и, вероятно, единственного наследника. — В таком случае, кем она была? — Никого не должно интересовать, кем была его мать. Достаточно того, что в нем течет моя кровь, и это сможет подтвердить любой гильдиец. Поэтому пускай Де-Эмеи не засматриваются на мою печать командующего. Если они когда-нибудь и вырежут свое родовое имя поверх имени Сула, то не в этом поколении. Остер надолго застыл в неудобной позе над ларцом, пока крышка не захлопнулась перед его носом, и только после этого выпрямился и, наконец, закурил. — Не хотелось бы тебя огорчать, сынок, но ребенок еще не родился. Не вырос. Не доказал, что не скорбен умом, и неизвестно, сумеет ли он продолжить род. Не буду напоминать, что род Сула исчезает именно из-за таких вот необдуманных смешанных браков. — Не смешанные браки погубили моего отца, дядя, — он ответил тихо, но так, что стало понятно, лучше эту тему не развивать. — Да, — Остер предпочел оставить за собой последнее слово. — Его убили такие, как он. — Мой Аше и блохи не убьет! — Его зовут Аше? — Я назвал, — с гордостью произнес Сула, присаживаясь на край кровати и возвращая ларец под бок мальчика. Под пристальным взглядом Остера он стянул ленты на маленьком воротнике, чтобы скрыть черные полосы. — Когда он научится разговаривать, я стану называть его полным именем — Шемаар. — Так значит, он даже не говорит. — Он все понимает, дядя. И умеет кивать. Тоже я научил. — Ну, если умеет кивать... — дым изо рта вырывался вместе со словами. — Но что с ним? Он умирает? — Ни в коем случае. Ему еще рано умирать, мой сын еще не родился. — А когда родится, будет уже не рано? Ответа он не дождался. — Когда мы подошли к каньону с той стороны, — не слушая и не отвечая Сула, положил голову мальчика себе на колени и принялся переплетать все еще пыльную косу. — Аше стало плохо. Он не ранен и не истощен. Может быть, его что-то напугало. Пускай пока отдохнет, мы с ним прошли очень длинный путь. Как думаешь, его пропустят в кольцо? — Исключено. Сейчас с этим стало очень строго. Если и Дагил узнает... — Вот поэтому я сразу и пришел к тебе. Дядя Дукхар слишком непримирим, а ты не тронешь ребенка. — Кто сказал, что не трону? Лучше избавься от него. Ты хоть видел, что он из себя представляет? — Видел, дядя. Видел. Это не важно. Он не может причинить вред ни мне, ни моему сыну. Об этом я позаботился. — Тогда сбежит. — И не сбежит. — Ты все же научился накладывать правильные заклятья? Ты же учел, что убивать собственноручно ему не обязательно... Можно ведь навести убийц... Услышав внезапный сиплый смех, Остер сомкнул зубы, чуть не прокусив тонкий мундштук насквозь. — Лекари сказали мне отдыхать. Поэтому я пока прилягу. — Правильно, довольно суеты, неугомонный. Поспи немного. — Вот это уж вряд ли. Если я усну, с ними может случится что-нибудь плохое. — Пока я здесь, ничего с ними не случится. — Я в этом не уверен. — Не доверяешь? — Может быть, я отвык доверять, — Сула запахнул рубашку, будто замерзая, хотя на южной границе по-прежнему стоял жаркий сухой сезон, и прикрыл глаза тыльной стороной ладони. Протяжно выдохнул. — Когда долгое время есть только одна цель — идти вперед, привыкаешь доверять только тому, что знаешь — своим ногам, рукам. Песку доверять. На самом далеком юге все слишком прозрачно и понятно. А здесь, дядя, людей, как песчинок в пустыне, и море суеты, слепоты, амбиций, и каждый вольно или невольно может стать стать тем камушком, который запустит оползень. Пока я был там, то думал, что научился доверять миру, но оказывается, я напрочь забыл, что доверие идет рука об руку с сомнением. Я знаю свои ноги, я знаю песок, даже Аше я знаю лучше, чем любого человека здесь. Знание не равно доверию, дядя. Когда я перестал знать, я перестал и доверять. — Расфилософствовался, — смущенный этой речью, Остер ворчал и дымил. — Значит, будешь учиться заново. — А стоит ли? Учиться подставлять спину и гадать, ударит ее в этот раз кинжал или обойдется? Сейчас я не могу позволить себе такую роскошь, как доверие. — Но ко мне ты пришел. Значит, доверяешь? — Я тебя слишком хорошо и давно знаю, дядя. Вот ты с нашей встречи смотришь на меня с непонятной мне жалостью. Наверное, думаешь, что мне голову изнутри отшлифовало песком или серой пылью. Но в одном ты прав, я тебе доверяю. И в то же время боюсь, что ты обманешь мое доверие, — Сула приподнял руку с лица и со всей возможной искренностью взглянул на Остера. — Он должен жить, дядя. Это не только моя прихоть. Только он поможет моему сыну родиться. А ты знаешь, что значит для меня первый, и скорее всего, единственный наследник. Именно он — моя единственная надежда не дать угаснуть роду Сула и выполнить, наконец, посмертную волю отца. Я обе руки готов отдать за то, чтобы мой Аше жил. Ты же хочешь от него избавиться... но разве ты готов отрубить мне обе руки? Остер только пыхтел трубкой, перекатывая ее из одного угла рта в другой. — Оставь свои руки при себе — Ох, — Сула снова накрыл глаза ладонью и протяжно выдохнул. — Как остальные? С ними все по-прежнему? Остер с готовностью поддержал смену темы. — Люценио вновь собирался жениться. — Собирался? Значит, снова все отменил, а потом напился и рыдал на плече дяди, что не женится раньше него? — Почти так и было, выпили лишнего, побуянили, подрались и разъехались. Люценио поехал чистить окрестности, а Дагил отправился в Топсу. — Чтобы дядя Дукхар буянил... Никогда не видел. Почему вообще армию отдали Де-Эмею, а не ему? — Дагил и хотел забрать печать, его очень расстроило твое исчезновение. Но ему по-прежнему нельзя приближаться к столице ближе, чем на тысячу лин. Запрещено управлять армией, участвовать в битвах. — Даже не представляю, чем он так досадил Его Величеству. — Что бы там ни было, это произошло еще до твоего рождения. — И все же представить не могу, чтобы дядя Дукхар с кем-нибудь дрался. Тем более, с дядей Люценио. — И не нужно. Детям такое смотреть нельзя. — Если бы у меня росла борода, я бы отрастил ее только ради того, чтобы вы не забывали, что перед вами не мальчик, а почти сорокалетний старик. — Сейчас ты выглядишь, как сорокалетний труп. Но ты прав, ты давно вырос. Наверное, просто мы все увязли в том году, когда ты был еще ребенком и когда потерял отца. Снова какая-то неприятная нотка жалости в голосе Остера заставила подавить вспыхнувшее раздражение. — Я лишился отца, но взамен приобрел трех. А дядя Дукхар потерял все, и меня одного не хватило, чтобы восполнить его потерю. Если кто и увяз, то это он. Я его люблю и почитаю как второго отца, но доверить ему моего Аше не готов. В тихих болотах — самые страшные топи. Я видел, как при виде черных меток на коже у него рука тянется в мечу. Поэтому я, конечно, расскажу ему все, но только после того, как спрячу Аше и своего сына в поместье Сула. — Ты не провезешь его через кольцо. Маги не пойдут на уступки. — Это мы еще посмотрим. Если для них слово командующего не пустой звук, то провезу. — Гильдийцы прибыли. — донеслось из-за приоткрывшейся двери. Без церемоний и расшаркиваний к Остеру могли обращаться только кто-то из очень близких и хороших потомков. Один из многочисленных внуков, например, или даже сын. Роду Остеров точно не грозило исчезнуть в песках и раствориться в пыли. — Наконец-то, — Сула с облегчением оперся руками о изголовье кровати. — Дядя, постереги моего Аше, не дай этим немощам увидеть лишнего. — Я унесу его. Их. — Нет! Пускай будут рядом. Не заставляй тревожиться мое сердце, оно и так трепещет, как у старой пичуги. Оставь их здесь, лучше дай мне слово, что будешь оберегать их. Хочу знать, что если со мной что-то случится, ты о них позаботишься. Сейчас мне больше некому довериться. — Позабочусь, успокойся, — и увидев, как Сула схватился за сердце, добавил торопливо. — Даю слово. Этого достаточно? Впусти лекарей. Сула выдохнул, поднялся с кровати и с улыбкой похлопал Остера по плечу. Когда вся дальняя половина спальни оказалась надежно скрыта ширмами от посторонних глаз, и Сула улегся на кушетке, обложившись подушками и приняв вид умирающего, в открывшуюся дверь неспешно, по-стариковски медленно прошаркали две похожие, как литые по одной форме, тощие фигуры. Серые шелковые одежды магической гильдии висели на сутулых плечах невнятными складками. Бледная кожа головы просвечивала сквозь редкие, собранные в хвост, волосы. На первый взгляд вошедшим было за пятьдесят, тяжелых пятьдесят лет, прожитых впроголодь и в трудах. — Это больной? — спросил один, как будто Сула был немой мебелью. — Больной-больной, — не выпуская трубку из зубов, процедил Остер, стоявший у ширм, как страж у сокровищницы. Тусклый взгляд мага заметно оживился. И совсем скоро, увидев амулет, оба пришли в восторг, их глаза заблестели, щеки раскраснелись, они вдруг напомнили подростков, впервые допущенных в оружейную комнату. Сула не шутил, когда говорил, что ожерелье вросло в кости. Магам пришлось взять в руки нитяную пилу. Командующего лишили кусочков ключиц, зато амулет целый и невредимый ушел в руки магов. И когда на память об ожерелье остались только небольшие ранки и затертая чуть ли не до мяса кожа на плечах и шее, Сула напоследок успел взглянуть на Остера, будто прося не забывать о данном слове, после чего безвольно осел на подушки и перестал дышать. Маги, наконец, засуетились по-настоящему.***
Темнота едва разгонялась безогневой горелкой. Большего сейчас и не нужно. Разговаривать и слышать можно и без света. Хотя говорил, в основном, истощенный неподвижно лежащий мужчина. Его верхнюю половину лица накрывала лечебная повязка. Легчайшая ткань прикрывала обнаженное, изрисованное магами тело исключительно, чтобы соблюсти приличия. — Почти все это время я прожил в безночных землях, дядя. Нет, конечно, не пешком. И не на коне. Нет такого коня, который способен туда довезти. В тот день, когда наш отряд загнали в глубь каньона, я уже к ночи остался единственным выжившим. Нет, это были не люди, иначе можно было бы заподозрил заговор и предательство. Мы думали, нас разорвут или сожрут заживо, но вместо этого обвал размазал всех о стены ущелья. Меня накрыло куском скалы, он меня и спас, хотя и помял. Не уставая благодарить предков за крепкую шкуру и кости, я пролежал под завалом несколько дней, пока не расшатал камни и не сумел пробиться на поверхность. Видимо, я сильно ударился головой, потому что потерялся и вышел с другой стороны каньона. Вот я тогда удивился. На той стороне есть город, дядя, я пошел туда в поисках воды и еды, а вместе с тем удачно стащил краску и разукрасил себя черными полосами на манер мунго... Тогда мне показалось это отличной идеей. Краска оказалась едкая и стойкая, и еще ядовитая, из-за чего первое время я путал реальность и странные видения, и очень долго еще ходил полосатый с ног до головы. Мне казалось, я прекрасно сливаюсь с местными. Ха. Когда мой сын подрастет, я буду рассказывать эту историю на ночь, чтобы его повеселить. Ах да, как я попал в безночные земли... Сначала я нашел что-то вроде нашего транспортного кольца и тех, кто его сторожил. Как я их уговорил? У меня тогда еще при себе был меч. Я планировал вернуться в империю, но вместо этого меня забросили еще дальше на юг. Там я еще раз попытался отправиться назад, но меня снова закинули южнее. Туда, где уже даже небо другого цвета. И знаешь, тот сказочник, Энрио-как-его-там, ничуть не врал. Хотя ему было проще, он не был человеком, ему не пришлось рисовать на лице черные каракули и таскать на шее ожерелье. Не знаю как рассказать тебе, как я жил там. Это как на трезвую голову описывать видения от дыма фурги. Возможно, я когда-нибудь напишу об этом книгу и стану вторым Энрио. Там поразительно тихо. Нет солнца, и нет ночи. Не видно горизонта. Нужно было назвать не безночные земли, а безвременные небеса. До сих пор мне сложно поверить, что прошло всего два года... Да, дядя, ты прав, я стал немного болтлив. Не упрекай меня за эту мелкую слабость, когда есть недостатки, за которые и впрямь стоит упрекнуть. Гильдийы еще не вернулись? Выдохлись? Жалкие немощи. Я посплю немного, охраняй моего Аше, дядя. Нет, я спокоен, с тех пор как ты дал слово, я спокоен.***
— Да, уже лучше, видишь, сажусь и у меня не темнеет в глазах. Снова ты про Энрио? Лжец и фантазер этот Энрио, не верь его словам. Это же он писал, что жители безночных земель питаются песком и жаром? Я жил там, и я не ел песок. Не пил воду. Кажется, даже не дышал. Я разучился разговаривать и чуть не забыл слова — они там не нужны. Сама жизнь покрывает там землю, как песок. И висит в воздухе прозрачным туманом. И тем, кто может использовать это богатство, очень легко там выживать. Сначала мне показалось, что там пусто, но оказалось, эта пустота наполнена жизнью больше, чем леса долины Джовала. Будь магия водой, то безночный юг был бы полноводной рекой, а Объединенная Империя — серой пустошью. — ...Я не жалею, нет, но... каждый миг, когда моя голова не занята мыслями, а рот — болтовней, я как будто проваливаюсь туда, в ту реку. А реки-то уже нет, и я барахтаюсь, как рыба в болоте. Думал, уеду подальше, и со временем станет проще, но пока становится только тоскливее. Может, это проклятье? Мне до сих пор кажется, что я вернулся не до конца, и часть меня осталась где-то там... Не бери в голову, дядя, это я образно, видишь, я тут перед тобой целиком, все половины на месте. — ...Это не я вернулся, это долг меня вернул. Долг перед Империей, перед Югом, перед родом Сула, в конце-концов. Этот долг — сильнее проклятья. И знаешь, что еще сильнее проклятья? Посмертная воля отца. Из-за нее мне пришлось спешно бежать оттуда, чтобы спасти сына. Если бы мать не захотела от него избавится, я бы, может, и не вернулся. Может быть когда-нибудь, когда мой сын заберет мой титул, я снова вернусь, только не сюда, а отсюда... — О чем ты говоришь, дядя, я был достаточно взрослым. Конечно, я помню последние слова отца. Тебя просто не было рядом, а позже мне было стыдно говорить о себе, когда вокруг у всех было еще хуже. Сейчас нет, не стыдно. Да, я очень хорошо помню, как в тот день отец вернулся в поместье Дагил почти слепым и глухим. Я поил его водой, а он в ответ кашлял на меня кровью. Я был рядом все время, все дни пока он умирал у меня на глазах. Спал на полу у его кровати. Он был молодым и крепким, но серая пыль все равно разъела его нутро. И некому было нам помочь. Мы много дней были заперты в поместье и отрезаны от всего остального мира, и каждый сходил с ума по-своему. И мой отец тоже. Умирал и сходил с ума. Все твердил, что я — последняя надежда рода Сула, что я должен сделать все, чтобы наш род не прервался. Маму вспоминал. — Остальные? Им было не до меня. Дядя открыл настежь ворота и выставил наружу праздничный колокол, и слуги из-за барьера били в него длинными колотушками почти непрерывно. Поэтому много людей сумели добраться до поместья. Потом все они лежали в саду и умирали. В дом их не несли, они были не такие крепкие, как мой отец, и умирали очень быстро. Их выносили за стену поместья и оставляли там, за барьером, потому что они смердели и разваливались на куски, как переваренные, и люди боялись заразиться, потому что мало кто понимал, что происходит. Я не умирал, не был ранен, не плакал громко, поэтому меня не трогали. Дядя Дукхар, кажется, плохо соображал тогда, наверняка он уже все понимал, но до конца надеялся, что вот-вот пыль рассеется, и он увидит башни Диркейма. Пыль не рассеивалась, колокол непрерывно звонил, люди умирали. Это были долгие дни без солнца. А ты говоришь, я был слишком мал. Именно потому что я был мал, каждое слово отца намертво вырезано на моих костях, и его последнее дыхание навсегда поселилось в моей груди. Зато сейчас у меня есть сын. И Аше. И наш род не прервется даже если я завтра утону в серых песках Пустоши. — ...Украл. Заболтал. Он очень любопытен, как все дети. Маленьким проще задурить голову. Не смотри на меня так. Нет, ему не десять, ему точно больше. Тринадцать или четырнадцать. Четырнадцать, скорее. Может, пятнадцать. Они там все небольшие. Наверное, и мой сын будет низеньким. И наверное, таким же любопытным. У них, наверняка, будет много общего. Он тоже будет любить интересные истории. Только красивые истории. Как ты и говорил когда-то, если собрался продать слепого беззубого коня, показывай покупателям только смирную конскую задницу. Вот я и показывал. Так старательно показывал, что и сам чуть не поверил.***
Обитель Тонгун почти не изменилась за последние годы. Все та же каменная галерея, окружавшая бывший храм змеерукой богини. В давние времена, когда жрецы отрекались от своих богов или живыми хоронились за воротами храма, древние маги, пришедшие на смену жрецам, предпочли оставить сам храм нетронутым. Только разбили и расплавили статуи, алтари и изображения. Имя богини запрещать не стали, но переименовали ее из Йенки в Йенку-людоедку, настоятельно рекомендовали называть ее именем дешевые бордели, а ее символ — спираль, выжигали на повозках золотарей в трущобах, чтобы стала она символизировать совсем другое. Всего два поколения потребовалось магам, чтобы полностью вытравить почитание к богам юга. С одобрения Его Величества место богов и храмовников заняли древние маги. В отличие от обычных жрецов, они, и впрямь, могли закончить засуху, остановить мор и оживить умирающего. Да — дорого, да — редко, но все равно чаще и дешевле, чем жрецы во время весенних жертвоприношений и молений об урожае. Потомки тех магов уже тридцать лет как покинули эти места, теперь тут жили и работали гильдийцы — маги уже другого происхождения и совсем других умений. Маги-долгожители прошлого внушали уважение своим могуществом. Нынешние маги если что и внушали командующему, то только смесь презрения и жалости. Они плохо переносили все — жару, холод, голод, раздражающие вопросы и тех, кто пытался пойти против установленных правил. — Нужно получить разрешение и документы, — упрямился маг, кутаясь, не смотря на жару, в длинную накидку. Его тихий слабый голос как будто принадлежал умирающему от легочной болезни. — Я имею право переправить вас, командующий Сула, но не это. «Это» в данный момент не подавало признаков жизни, хотя Остер утверждал, что Аше просто ушел в спячку по ему одному известной причине. Было видно, что генералу очень хочется сунуть в зубы трубку, но руки уже были заняты — они держал мальчика. К командующему до сих пор не вернулись силы. Без привычного ожерелья он слишком ослабел и теперь с трудом носил даже самого себя. Шесть гильдийских лекарей по-очереди поддерживали в нем жизнь, пока Сула не смог дышать, есть и сидеть самостоятельно. Но потом то ли лекари закончились, то ли сочли состояние здоровья командующего удовлетворительным и больше не появлялись. Зато прибыло приказное письмо, приглашавшее командующего незамедлительно вернуться в столицу. Поэтому, едва встав на ноги, Сула заторопился домой. Но гильдийские маги его желание не поддержали. — Давайте найдем какой-нибудь выход, — терпеливо уговаривал Сула. Его голос уже не был похож на шорох сухого песка, он скрипел и срывался, как перекособоченая дверь в кабаке. Уговорить кого-то таким голосом можно только в одном случае — тебе дадут то, что ты хочешь, лишь бы не слушать этот противный скрип. Поэтому Сула, зная нервозность и трепетность магов, старался скрипеть побольше. — Нельзя в столицу, но вы можете отправить нас в Топсу. Транспортное кольцо, которое сейчас выглядело мертвым куском камня, считалось одним из величайших достижений — сначала богов, а после — магов империи. Но Сула видел подобное далеко на юге, и выглядели те кольца гораздо древнее не только гильдии, но и всей Объединенной Империи. Если бы сейчас гильдийцы не выказывали такую принципиальность, оно бы позволило оказаться в столице без необходимости десятки дней трястись по пыльным южным дорогам. — В Топсе недостаточно безопасный выход. Я бы мог переправить в Топсу мешок песка, раба или даже золото под вашу ответственность. Но правила не позволяют рисковать головой целого командующего. Голова командующего ценится Его Величеством несколько выше, чем мешок песка. Таковы правила. — Хороший тон в ваши правила, я вижу, по-прежнему не входит. За два года, что меня тут не было, вы совершенно потеряли уважение к правителям Южной империи. — Вы можете обратиться с письменной претензией, и мы обязуемся передать ее нашим наставникам, они донесут просьбу Его Величеству. Если Его Величество пожелает, мы с покорностью будем тратить время жизни хоть на хороший тон, хоть на танцы, хоть на этикет. — Если я и готов закрыть глаза на ваше неподобающее отношение и слишком длинный язык, то только если в ходе этих переговоров нам удастся найти решение, которое устроит обе стороны. — У нас нет полномочий вести переговоры, — заметил маг, уже заметно раздраженный. — Вашу просьбу мы со всем уважением доведем до сведения наставников, но сейчас нести «это» во дворец категорически запрещено. Только прямое разрешение наших наставников... — Я все понимаю. Верность гильдии и Его Величеству на первом месте. Вы же по-прежнему обязаны докладывать обо всем, что сейчас произошло? Маг промолчал, видимо, не считая отвечать на очевидные вопросы. — И вас никогда не просили забыть и сделать вид, что ничего не случилось? — Об этом мы тоже обязаны докладывать. Особенно это касается попытки провести во дворец нечисть или демоническое отродье. — Ну что ж, значит, договориться не удалось. Одно движение — и самый близкий к кольцу маг упал с ножом в горле, и второго Сула просто раскроил мечом — от паха и до горла. И оперся рукой о колено, переводя дыхание. — Одну проблему решили, — улыбнулся он и пошатнулся, когда попробовал вытереть меч куском шарфа. Остер подставил плечо. — Ты утратил разум? — тяжело заговорил он, а когда Остер хотел быть внушительным, у него это получалось без особых усилий. — Гильдийцы сейчас все наперечет, на них запрещено даже кашлять слишком резко. Я не рассказывал, как карторский торговец лишился своих земель и шахт только за то, что проломил голову такому вот магу, когда тот отказался переправлять его руду? — Звучит так, будто немощи становятся неприкасаемыми. И как далеко все зашло? — Им покровительствует Его Величества. Не исключено, что гильдийцам хватит наглости потребовать компенсацию или даже твою печать. Сула притворился ошеломленным. — Неприкасаемость гильдийской немощи выше, чем неприкосновенность командующего? Не верю, что ты это всерьез. — Времена меняются. Генерал достал-таки из кармана трубку, не раскуривая, сунул в зубы, и Сула сразу же почувствовал себя как перед грозой посреди равнины. Лояльность Остера почти безгранична, но не хотелось именно сейчас проверять, где именно заканчивается это «почти». — Признаю, поторопился, — примирительно заговорил он. — Услышал, как этот колдунишко назвал моего Аше, и вспылил. Согласись, раньше, когда немощь открывала рот в присутствии командующего, ей требовалось аккуратнее подбирать слова, — он прислонился к стене, будто в приступе слабости. — Покровительство Его Величества плохо сказывается на их воспитании. — Еще замечу, — принимая объяснения и переставая нависать грозовой тучей, сказал Остер. — Что южная граница осталась без транспортного кольца. Новые маги прибудут хорошо если к концу сезона. — Пусть их переправляют через Топсу. Заодно и посмотрим, что Его Величество ценит больше — мешок песка или головы гильдийцев. — Когда же вы все уже научитесь думать о снабжении? — проворчал Остер. — Все слишком полагаются в этом вопросе на твою предусмотрительность. Ну и сейчас часть солдат ушла на север, ртов меньше. И не ты ли, дядя, на днях хвастался своими новыми свинками? — он ткнул носком сапога распластанное тело. — Накорми их хорошенько. А потом угости новых прибывших магов свининкой. Не хочешь кормить свиней — брось трупы собакам, я в докладе напишу, что напали бродячие псы. — и уточнил на всякий случай: — Дознаватели до сих пор не имеют права допрашивать командующих, так? — Пока так. Однако, ты не учел, что у нас на границе работают двое глазастых... прозревателей. Со дня твоего приезда глаз с тебя не спускают. — Из гильдийцев больше никого? — Никого. Ты и их собрался скормить псам? Сула посмотрел на Остера. — Собаки, дядя, в этом году совсем озверели. Четверых магов за сезон згрызли. Не послать ли в столицу запрос, чтобы нам увеличили финансирование и прислали новых магов? Я прямо сейчас и отправлюсь. — Мальчишка, — в устах Остера это звучало полуругательством-полупокровительственно. — Мне уж показалось, ты стал осмотрительнее и добрее. — Доброту могут позволить себе только дураки и богачи, а я считаю, что слишком беден и недостаточно глуп, — он резко сменил тему. — Как быстро ты соберешь мне сопровождение до столицы? — Ты стал болтлив, племянник. Покидаешь свой пост до конца сезона? Не дождешься новых магов? — Брось, дядя. Я даже на коня не могу сесть, какой от меня толк. Вон, сам смотри, разок взмахнул мечом, и уже темнеет в глазах. Два года без меня вы прекрасно справлялись, наплыв уже закончился, передай Де-Эмею, пусть бросает пить и берется за работу. А я должен выполнять приказ Его Величества и вернуться в столицу для доклада. Мне потребуется хотя бы человек тридцать, чтобы обеспечить охрану, и не плестись слишком медленно. — Возьми своих людей. — На два года вы отдали армию в руки Де-Эмея, и теперь я не уверен, кто из них мой человек, а кто уже нет. Тех, кому я бы доверился, увел дядя Дукхар. А брать в охрану ненадежных людей нельзя — разве можно допустить, чтобы едва вернувшись, я снова пропал — на этот раз навсегда? Остер грыз трубку и смотрел на тела магов. — Тебе, сынок, положено такое сопровождение, которое я прямо сейчас не смогу выделить. После набега в лесах небезопасно. Если подождешь возвращения Дагила... — Не продолжай, дядя. Мы же знаем, что произойдет дальше. Ты из самых лучших побуждений попытаешься задержать меня в Диркейме, у тебя это не получится, и я поеду на какой-нибудь телеге, в одиночку, по опасным дорогам. Не сегодня, так через пять или десять дней. — Да куда ты так торопишься? Чем тебе не угодило мое поместье? — Хочу увезти отсюда Аше. Мой сын должен родиться совсем скоро. И я хочу, чтобы он родился в нашем поместье. Там, где родился я, где родился мой отец. И Аше должен быть рядом. И не забывай, что у меня «приглашение», дядя. Тут написано «явиться незамедлительно». Должна быть серьезная причина, чтобы не отправиться в столицу по первому зову императора. Ты же сам видел, как я уговаривал этого упрямого мага. Кажется, в голове Остера, наконец, сложилась какая-то цельная картина. — Найду я тебе сопровождение. — Я знал, что могу тебе довериться! — возликовал Сула. — И еще... поищи кормилицу и няню. Она должна присматривать за обоими мальчиками, уметь держать язык за зубами и не падать в обморок от черных меток на коже. Кто как не ты сможет подобрать подходящую. — Найду. Сула закончил, наконец, вытирать меч, вогнал их в ножны и, пошатываясь направился к выходу, осторожно обходя багровые потеки на полу. — Маги, наверное, уже все знают. Могут попытаться сбежать. — Это уже моя забота. — Свиньи прожуют их сухие кости? — Это новый гибрид. Жрут все, что не песок. Первым выходя под ослепляющие лучи солнца, Сула удовлетворенно улыбался.