Дубли

Если бы у власти был запах, она пахла бы бумагой. Облигациями и акциями, закрученными в свитки. Сигарами, раскуренными в полутемных кабинетах Конфедерации. Пылью, припорошившей пергаменты засекреченной секции министерского архива. Свернувшейся кровью чернил, скрепившей свежие приговоры за подписью Верховного чародея. Почерк Гарри не менялся с годами. В какой-то момент он просто перестал быть его почерком, превратившись в графичный набор выверенных, кососклоненных букв: Статус законопроекта: одобрен. Апелляция отклонена. Прости, что я снова забыл про ланч. Обвиняемый по делу N 15-R4.I: признан виновным. Постановляю: за тяжестью преступления приговорить к высшей мере. Гарри и Джиневра Поттер приглашают вас на рождественский ужин. – Мерлиновы яйца, «Джиневра Поттер», – выдохнул тогда Рон, неверяще рассматривая приглашение. – Когда это, блядь, произошло? Вместо ответа Гермиона облизнула палец и тщательно подобрала остатки паштета из банки. Кажется, именно в тот момент тишина, таящаяся в углу, впервые расцвела в их квартире. Потому что Рон был единственным, с кем этого не произошло. Потому что Рон был единственным, кто никогда по-настоящему не сталкивался с собой. Одиночество пережевывает тебя огромными ртом, откусывая разное: нежно-стыдное время детства, запах Хогвартс-экспресса и вкус первого, теплого пива; тоску по погибшим и отчаяние выжившего – потного, семнадцатилетнего себя, до визга полюбившего Жизнь, ценность которой подсветили Авадой. Одиночество откусывает принципиальность как опцию, как концепт – потому что ветряные мельницы вокруг растут быстрее, чем ты успеваешь моргать. Одиночество – самый любящий и жестокий родитель одновременно: Гермионе никогда не нравится то, что она находит внутри себя, но, святая Моргана, как ценны эти находки. Например, что дружба кончается. Сходит на нет – как полноводный ручей теряет звонкость среди извилистых дорожек шотландских холмов, и вот ты уже в «мисс-Грейнджер-вам-не-назначено» категории посетителей, и вот ты уже попадаешь без очереди как важный заместитель важного руководителя, а не как самая близкая подруга. Например, что «любить» не равно «хотеть», а «хотеть» не равно по-настоящему не мочь не смотреть и не вдыхать. Лимон, и мята, и дым от ее сигарет, которые она курит в кабинете, потому что видит, как Малфой рассматривает округлость ее губ, охватывающих гильзу, а еще – потому что это его злит, и запах его тела – пальцев, касающихся проекта Статута, – Гермиона даже не старается не фокусироваться на этом. Потому что удивительным образом Малфой, кажется, тоже однажды столкнулся с собой и раскрошился, как дешевое зеркало. Гермиона не знает, как он собрал себя после войны, но ни с чем не спутает клей, на котором все держится. Одиночество. И умение выплывать. В среду он приходит в темно-синем свитере и свободных брюках, и весь его вид – одна большая аллюзия на дихотомию действительности. Я – лорд Драко Люциус Малфой, говорит пряжа тончайшей выделки. Чистая порода, высшая степень огранки, холодное лязганье галлеонов в бархатных ножнах теневого влияния. Я – Малфой, Драко Люциус, обвиняемый по делу N 27-R2.TA, говорит небрежно закатанный рукав, обнажая Метку. Мальчик, который не выбирал; мужчина, в которого швырнули выбором, словно костью. Я – Драко Малфой, говорит мягкая ткань нестрогих брюк. Я связан с французским Министерством, но потяни за эту ниточку – и клубок окажется змеиным; я разбираюсь в международном магическом праве, но это – не платонический интерес. Я – Драко, говорят его пальцы, бесцельно оглаживающие кромку кофейного стаканчика. Я лорд, и избалованный сынок, и оправданный военный почти-преступник, и ребенок войны, и политик, и еще Мерлин знает сколько всего. – Доброе утро, Грейнджер, – говорит он, протягивая ей кофе. В этот момент Гермиона наполняется уверенностью, что одна из частей этого пазла что-нибудь в ней сломает. *** – Кто составлял проект нового Статута? Малфой даже не поднимает взгляд от пергамента. – Я могу выбрать действие? – Я серьезно, – устало отвечает Гермиона, потягиваясь в кресле. – Здесь есть масса изжившей себя чуши вроде: «Волшебнику запрещено надевать одежду, украшения, использовать предметы личной гигиены, бывшие в употреблении у магглов, с целью предотвращения эпидемий». – Ну, лишай – довольно неприятная вещь. – Что? – Что? Малфой отрывается от своих бумаг и складывает руки под подбородком. Уголок его рта чуть подрагивает. – Через чужие предметы личной гигиены можно заразиться куда более неприятными вещами, чем лишай. – А, так вот в чем дело. Я-то думал, тебя возмутила бытовая дискриминация в отношении магглов. Гермиона смотрит в потолок так долго, что у нее начинает затекать шея. – Это было… не элегантно, Малфой. Он хмыкает – скорее, удивленно, чем весело – и левитирует два листа пергамента ей на стол. – Мои заметки насчет предложенного содержания. Выделил то, что считаю важным сохранить. Ну, и добавил кое-что. Гермиона достает сигарету из пачки и, зажав ее между зубами, подкуривает – по-маггловски, от завалявшейся среди документов и служебок зажигалки. Она затягивается, и дым всего мгновение щекочет нёбо, прежде чем она мягко выдыхает его в пространство кабинета. Малфой прослеживает ее движение, кажется, не отдавая себе отчет. Выдыхает вместе с ней, и в какой-то момент ей кажется, что синхронное «о» их ртов сталкивается, смешивается, сплетается в причудливой диффузии запаха и телесного тепла. Гермионе странно, жарко и любопытно – впервые за много лет. Малфой приходит в себя первым. – Правда или действие? – его голос звучит глуше, чем он рассчитывал, и на одну короткую, сумасшедшую секунду Гермионе хочется выбрать второе. Потому что она, кажется, устала не барахтаться. Но Малфой – по-прежнему весь влажные резцы и неясная мотивация. А это – худшая комбинация для прыжка в воду, особенно когда вы оба по-настоящему хороши в полутонах правды. Поэтому она снова не выбирает тонуть. – Ну, спрашивай. Малфой делает неопределенный жест в ее сторону, свободной рукой возвращаясь к перу на своем столе. – Сигареты. Ты много куришь, это… – … не элегантно? – Это не помогает, Грейнджер. Гермиона делает глубокую затяжку, прежде чем кивнуть. Они выкурили первую сигарету после смерти Дамблдора. Гарри передал гильзу Рону, а Рон – ей. Она вдохнула, закашлялась и разрыдалась – громко, отчаянно, по-детски. И обжигающе-зло затянулась еще дважды, пока Гарри не забрал обуглившийся бычок. Сигареты не помогли ей пережить войну, но сделали ее чем-то измеримым. Ночь в палатке – две сигареты. Один убитый – пачка на троих. Утро после битвы за Хогвартс – пачка на одного, пока легкие не начало саднить так, что получилось не думать о том, как саднит сердце. Сигареты не помогли пережить ей отсутствие родителей и болезнь матери. Сигареты не сделали развод с Роном понятнее или легче. Сигареты не превратили прогнившую машину Министерства в карету с дебютантками Шармбатона. Но они совершенно точно научили тому, что, пока куришь, время из линии превращается в точку – и замирает. Поэтому она протягивает Малфою свою гильзу – горячую, с нечетким следом помады по краям. – А ты попробуй. Гермиона готова поставить десять галлеонов на то, что он побрезгует. Скажет что-то едкое, вскинет бровь, не потрудившись даже ответить, рассмеется. Но он встает, подходит к ее столу и, наклонившись, затягивается. Его холодные губы прижимаются к ее указательному и среднему, пока он вдыхает, и оставляют фантомный след, когда он отстраняется, выдыхая дым через нос. – Я пробовал много чего, чтобы представить, что всего этого не было, Гермиона, – тихо говорит он. – Единственное, что помогает – идти навстречу. – Иногда мне кажется, все это – и есть я, – глухо отзывается она, глядя на пальцы, хранящие малфоевское дыхание, так, будто они чужие, – что кроме этого уже ничего не случится, понимаешь? Вместо ответа он смотрит на нее взглядом человека, прорастившего в себе войну. – Обожжешься, - наконец говорит он, глядя на тлеющий фитиль. Гермиона шипит и машинально делает последнюю затяжку, прежде чем отправить окурок в мусорное ведро. А потом вдруг растерянно облизывает губы, смотря куда угодно, лишь бы не на соседний стол. Потому что теперь она знает, какой Малфой на вкус.