Разрушительница устоев

Когда на рассвете Аруни проснулся, то увидел, что Адрика не спит - она сидела и, закрыв глаза, молилась. В лучах восходящего солнца она казалась уже не небесной красавицей, а богиней. У него было чувство, что он попал в ее храм как раз тогда, когда она там проявилась и вошла в неподвижную фигуру своего идола. Аруни опять ощутил присутствие что-то потустороннего. Но это было не то зловещее потустороннее, которое вчера ночью сковало его тело страхом, а другое - величественно-безразличное к лежащему перед ним рыбаку с его ничего не значащей жизнью. Этим утром она стала по-настоящему соблазнять его своими руками врача – и, конечно, соблазнила. Можно было бы, наверное, сказать, что даже дважды соблазнила: первый раз был прямо там, где он спал в траве - Адрика открыла глаза после своей молитвы, увидела, что Аруни уже проснулся и смотрит на нее, и подошла к нему, а второй раз был в повозке, когда они возвращались в деревню. Но для Аруни всё это слилось в единое ощущение не прекращающейся тяги к Адрике, однако его практичная натура отодвигала в сторону несбыточное желание преступного соединения с ней и давала ему возможность получить удовольствие от тех ласк, которые она щедро дарила его телу. В траве Адрика раздела его не такими страстными рывками, как ночью, а очень медленно, требуя «не говорить, что мне делать» и «не распускать руки». Сама она тоже не собиралась много говорить и что-то объяснять, а вот руки распускала еще как. Потом Адрика кормила его оставшимися со вчера манго, а потом сняла свое платье и повела его купаться вместе с ней на мелкое место. Ее откровенные ласки в воде были для Аруни приятны не только сами по себе, но и своей новизной. Выйдя из реки, Адрика сказала, что теперь они должны вернуться. Вода освежила его, но совсем не сняла его желания близости с Адрикой, и правя лошадьми в повозке, Аруни так же хотел ее, как раньше. И хотя он отдавал себе отчет в том, что всё происходящее тоже не нравится Лакшми, но больше уже не ругал себя за свое преступное желание. Сидя спиной к Адрике, он не искал повода, чтобы повернуться к ней, а представлял, что там, на сене, она не только лежит, как сейчас, но и стонет под ним от восторга. Вскоре он услышал, что она зашевелилась в повозке, почувствовал ее руки под своей одеждой, и она сказала, что хотела бы сейчас, чтобы Аруни свернул с дороги и поехал в какое-то безлюдное место. Там уже он смотрел в небо, лежа на сене, и стонал от восторга. Затем он лежал у нее на коленях, а она, вытирая сеном руки, вдруг сказала ему, видимо, только сейчас сообразив, что это надо уточнить: — Но ты можешь говорить, что мне не делать, конечно. Аруни немного повернул голову, чтобы посмотреть ей в глаза. Там не было ни недовольства, ни презрения, ни насмешки, ни наслаждения, ни восторга, а просто самая обычная человеческая радость, сейчас смешанная с искренним беспокойством, что она неумышленно злоупотребила своим требованием от него покорности. — Тебе что-то не понравилось? — Н-н-нет. Вы… вы… я теперь знаю, что вы не апсара, а богиня. Вы дарите наслаждения, но не земные, а райские. — Звучит получше, чем тантристка. Пожалуй, теперь я буду называть тебя Аруни. Значит, ты думаешь, что это были неземные наслаждения? — Да. Но зачем это вам? Это тоже что-то… что-то для науки? Она засмеялась. — Я, конечно, сумасшедшая ученая, но это было не для науки… Адрика немного задумалась. — Хотя знаешь, я ведь приезжаю сюда понырять не только потому, что мне это нравится. Это помогает мне успокоить ум, когда кажется, что от мыслей разорвется голова, и я не понимаю, за какую мне хвататься. Когда я прыгаю с утеса и плаваю, то эти мысли исчезают из головы. Но только из головы. Где-то они продолжают свою работу, и когда я возвращаюсь к себе, то оказывается, что без моего участия они сами нашли верный путь, и сейчас, снова появившись в моей голове, они указывают мне его. Считай, что с тобой где-то так же. Сейчас я думала о тебе и о твоем теле — и это поможет мне в науке, когда я окажусь в своем кабинете. Всё для науки, ты прав! Говоря это, Адрика уже очень хотела оказаться в своем кабинете и узнать, скольким же зародышам удалось прижиться. Но увидев, что Аруни задремал на ее коленях, она не стала будить его с требованием продолжить путь. Она аккуратно переложила его голову на сено и сама легла рядом с ним, обняв его. Он зашевелился, прижал ее к себе покрепче, но не проснулся - он хотел спать. Адрика закрыла глаза. Ей спать не хотелось. Ей хотелось в кабинет. Но у нее не было никаких сомнений, что этот парень удовлетворил бы ее желание близости с мужчиной в том воображаемом мире, где они смогли бы соединиться. И в том мире она, чувствуя в своем теле приятное «послевкусие» от Аруни, не имитировала бы сейчас сон, а заснула бы в его объятиях по-настоящему. *** Они продолжали видеться, как раньше — где-то два раза в месяц, — и проводили время у утеса. Правда, больше они никогда не оставались там на ночь, а, как и всегда до того случая, выезжали очень рано утром, и к полудню Аруни уже работал у себя в деревне. На самом деле изменилось не так много — в основном Адрика всё так же прыгала с утеса, плавала и ныряла, а Аруни ловил для своих односельчан вкусную рыбу, которой было много в тех местах. Но то, что изменилось, было существенным. Во-первых, когда они оказывались там, Адрика, прежде чем раздеться, раздевала его. Он не возражал. Иногда это было страстное срывание одежды, вроде как той ночью, иногда она раздевала его очень медленно, как утром после той ночи, иногда что-то среднее. Иногда она сразу после этого убегала прыгать с утеса, а иногда раздевание переходило в райские ласки. Последний вариант нравился Аруни больше, потому что за две недели разлуки он успевал очень по ним соскучиться. В первый раз после той ночи так и было, и когда потом Адрика всё-таки убежала на утес, Аруни оделся. Когда Адрика снова оказалась на берегу, то она это тут же отметила с нескрываемым разочарованием в голосе: «Ты оделся». Он вовсе не хотел ее разочаровывать и сразу нашел, как ему показалось, самое удачное оправдание: - Я оделся, чтобы вы снова меня раздели. Но тут же сам испортил свою находку - стал раздеваться, желая побыстрее отменить то, что ей не понравилось. Адрика остановила его руки, продолжила за него и, закончив, сказала: - Ты мне нравишься без одежды, оставайся таким. Но за этим стремлением видеть его голым было не желание любоваться понравившимся мужским телом, а нечто другое. Он перестал быть для нее частью повозки, ваханой и Нанди, поэтому теперь она хотела, чтобы не только она была здесь раздетой, но и он. Так она называла его своим. Во-вторых, где-то между своими прыжками и нырками Адрика заводила его на то же мелкое место в воде, куда завела утром после той ночи. Купание там вместе с ней, конечно, быстро потеряло для Аруни ощущение новизны, но всегда оставалось приятным. Поначалу Аруни пытался кое-где немного и осторожно проявить инициативу со своей стороны, когда его тело попадало в ее врачебные руки. Не столько даже для воплощения в жизнь собственных эротических фантазий (хотя этого тоже, конечно, хотелось, но отчасти и забывалось во время ее ласк благодаря его практичной натуре), сколько от какого-то интуитивного ощущения, что его послушание и пассивность сами по себе вовсе не приносят ей наслаждения. Но он ведь хотел стать для нее источником наслаждения и найти что-то такое, от чего в ее глазах появится восторг, а не обычная человеческая радость, которую он всегда видел после. Однако скоро он оставил даже эти скромные порывы, потому что каждый раз было сразу же очевидно, что она не зря сказала той ночью «мне не нравится, когда зная то, что мне не нравится, делают это» и «тебе лучше не злить меня...», а вот покорность и пассивность она точно ценила, и если и не наслаждалась ими, то по крайней мере радовалась. Аруни по-прежнему выкидывал сено из повозки коровам сразу после возвращения с утеса, чтобы потом, работая, он мог думать о работе, а не представлять, как на этом сене Адрика стонет под ним от восторга. Однако теперь он уже не вздрагивал от мысли, что Адрика могла бы узнать об этом какой-то браманской магией. А о том, как он, после того как впервые отвез ее в город, не сразу вернулся в деревню, а свернул по дороге в безлюдное место, он сам рассказал ей, чтобы она знала, что он любит ее с их самой первой встречи. Аруни смирился с посмеявшейся над ним злой волей и с тем, что Лакшми не будет им довольна, признав в душе, что Адрика это и есть его долгожданная любовь с первого взгляда. Больше они вместе никуда не ездили - только на утес. Аруни объяснял это тем, что, со слов Адрики, он достаточно «послужил науке», и теперь ему не нужно приезжать к ней, а ей не нужно ездить в Хастинапур. Последнее радовало Аруни особенно сильно, и он был счастлив, что не отказался тогда от «служения», а потом проявлял смелость, чтобы уже самому предлагать его Адрике. От мысли, что иначе она ездила бы в Хастинапур на «дойку козлов» и он никак не смог бы остановить это, а только должен был бы сам отвозить ее туда, ему делалось нехорошо. Ему не хотелось, чтобы Адрика трогала мужской орган другого мужчины и даже просто смотрела на него, пусть это и нужно исключительно «для науки» и, по утверждению Адрики, «козлы не понимают, что происходит». Даже мысль о таких обезличенных действиях Адрики, как манипуляции со спермой другого мужчины и попытки соединить ее со своей собственной женской жидкостью, жгла его огнем ревности, и он был рад, что если опыты Адрики окажутся успешными, то в результате появится не какой-нибудь ребенок, а их общий. Это было важно. Ему не нравилась идея, что у Адрики может быть ребенок другого мужчины, даже если бы этот ребенок, как и сам мужчина, никогда не был внутри нее. Он не хотел, чтобы с другим мужчиной у Адрики было что-то такое, от чего появился ребенок - пусть оно и случилось не по-человечески, а по-рыбьи. Однажды, когда Адрика вышла из воды, Аруни заметил, что в ее груди больше нет обычных приятных для глаз округлостей, а талия стала слишком тонкой даже для апсары – она явно забывала поесть из-за своей науки. Он опять принес манго и еще разные фрукты и потом стал делать это всегда – хотя, конечно, они не так часто виделись, чтобы это по-настоящему имело значение, но так Аруни знал, что крайней мере с ним она не голодная. Она отказывалась брать еду из его рук, и от этого напоминания о том, что он шудра, а она браманка, Аруни чувствовал уколы обиды. Ему же очень нравилось, когда Адрика кормила его, и он был уверен – она думает, что он приносит фрукты ради этого. Однако на самом деле он сильно беспокоился, как бы она не заболела «от науки», но обошлось – через какое-то время грудь Адрики вернула свою волнующую форму, а талия перестала так круто переходить в ее небесно красивые бедра. Правда, фрукты Аруни после этого собирать не перестал. По дороге назад в деревню Аруни ждал, когда Адрика сзади просунет руки под его одежду. Это обязательно происходило – и он сразу поворачивал с дороги в безлюдное место. Там ему казалось, что Адрика таки пользуется какой-то браманской магией и за наслаждением он не осознает, что она вытягивает из него силу. Потом она так нежно и приятно гладила его по волосам, что он ненадолго засыпал, а когда просыпался, то обнаруживал, что она лежит рядом с ним, крепко обняв его. Тогда ему уже не хотелось слышать стоны ее страсти, но он всё равно представлял нереальное - что это его обнимает жена, которую он сделал довольной и счастливой, и Лакшми радуется, глядя на них с небес. Тосковать по ее райским наслаждениям он начинал вечером того же дня, в который они ездили на утес - думая, что теперь и завтра, и послезавтра, и еще много дней вперед таких наслаждений у него не будет. Он хотел их каждый день, и каждый день утром, приходя к реке, надеялся увидеть ее, плывущую к их берегу, а если луна проходила половину цикла, а Адрика всё не появлялась, то к тоске у него примешивалось еще и чувство тревоги: вдруг она решила уехать отсюда и даже не захотела ему об этом сказать и попрощаться. Но какие бы небесные удовольствия ни приносило Аруни общение с Адрикой, теперь когда он видел спаривающихся животных, у него появлялось горькое чувство своей исключенности из наслаждающихся удовольствиями земными. Особенно грустно ему было почему-то смотреть, как жеребец тыкается мордой кобыле под хвост. Ему тоже хотелось бы лизнуть Адрику между ног, чтобы потом она приняла его там, как кобыла принимает жеребца. А когда он замечал, что самец как-то неуклюже вскарабкивается на самку, то всегда вспоминал о том, что он-то нашел свою идеальную женщину, но их идеального соединения никогда не произойдет. Так прошло девять месяцев.