Фриц

Чеканное тиканье настенных часов набатом громыхало где-то в металлических пластинах, намертво припаянных к височной доле черепа. Посторонние голоса, жалобные крики, вьющиеся в стойком тепле помещения, стёсывали виски, лениво кусали ушные раковины и железными серьгами повисали на самых мочках. Незримыми спицами вонзалась в поясницу боль от напряжённой позы, уже как час сгорбленной у койки одним большим старческим горбом, с непривычно искривлённой осанкой и напускной, выставленной чёрт знает кому напоказ расслабленностью. Мышцы, процеживая струящийся по венам свинец, казалось, затекли, заморозились, пронзая нежные сосуды хрупкими, но особенно острыми кристаллами льда; с трудом поступающая кровь разливалась по позвоночнику градом эфемерных пуль: горячих, неистово и болезненно бьющих в слепую область без всяких нравственных ограничений. Нравственных? Бледные губы на мгновение тронула кривая ухмылка. Какая же эгоистичная комичность... От собственных размышлений захотелось вдруг расхохотаться. Или, скорее, выместить всю собравшуюся в голове дурь чем-нибудь более дурным. Губы сохли в жажде табака. Но ему, припаянному к стулу, приходилось оставаться на месте в верном ожидании. Устало потерев переносицу суставом пальца, солдат перевёл взгляд на влажное, блестящее потом лицо мальчишки, изредка похрипывающего в отдалённом углу госпиталя. Время от времени с невольным интересом присматривался, оглаживая его примечательные черты: ещё по-девичьи плавные, но уже начинающие постепенно грубеть, приобретая должную себе чёткость. У низких скул одуваном вились золотистые локоны пшеницы. Столь богатые, густые и красивые, что пальцы заворачивались от странного желания прикоснуться к ним. Такой чистоты и крепкой породистости он не видел даже у самых, казалось бы, породистых. Хотя сам термин этой «породистости» он считал бесполезным, не имеющим среди людей никакого смысла. Разве от природных данных зависит что-то значимее человеческого нутра? Ведь на самом-то деле внешняя оболочка более зыбка, чем кажется, зачастую лжива и непрактична — лишь уделив ей немного времени, её без особого труда можно соскрести, подобно зубному налёту. Если, к примеру, застелить гнилые доски золотым ковром, станут ли они от этого прочнее? Нет. Со временем сгниют и провалятся под ногами в самый неожиданный момент, окунув тебя в сырые и страшные объятия неизвестности. Определяет ли эта уважаемая «породистость» человеческую личность, его умения и ум? Саске уверен, что нет. Только лишь правильное и строгое взращивание по требуемой этой породистости идеологии действительно заслуживает признанного отличия. Не более того. Чистота и принадлежность крови для него значения не имели. Были даже отвратительны. Возможно, именно потому, что сам он обладателем чистой крови не являлся. Крепче сжав занемевшую от напряжения челюсть, он сухо проморгался, выдавив из глаз кислую влагу. Отвлечённо метнулся взглядом в согнутую спину фельдшера, затем вновь возвратился к парнишке, не понимая, чего он от него хочет. Зачем сидит здесь и терпеливо ждёт, когда тот очнётся? Что в нём такого, что заставляет его сидеть на месте? «Он ведь обычный...», — хотелось бы ему так сказать, да вот только не всё так просто было. Худой, весь какой-то взъерошенный, всюду полыхающий, с дерзкими чертами мальчишеского лица и чуть вздёрнутыми, по-детски полными губами. Всё-то с первого взгляда вроде бы привычно, встречаемо, однако внешность эта отчего-то незнакомо яркая, ослепляющая — уже как несколько дней раздражает слизистую, прикладом бьёт в самую грудину и настойчиво давит в затылок, вынуждая увязаться взглядом за копной этих диковинно золотых волос. Но сейчас парень был слаб и бледен, словно расплавленная свеча, готовая вот-вот потухнуть. На лбу блестела холодная испарина, и рот, словно пытаясь что-то вымолвить в мучительной горячке, шумно хватал кислород. Светлые ресницы выдавали неспокойность, оттого мокро и часто подрагивали. И щёки время от времени меняли окраску с бледного оттенка на еле видный румянец. Терзаемый недугом, юноша метался во сне в снедающем изнеможении и мучительной жаре. И грудь его, нагая и смуглая, тяжело вздымалась, с тихим хрипом выпуская из лёгких воздух. Рубаха со штанами вся вымокла, много пота вышло, пришлось раздевать и стирать на месте. Сколько они уже здесь? — Лейтенант Учиха, вам самим не помешало бы отдохнуть... — Тихо произнёс неожиданно подошедший фельдшер, тронув его за плечо. Кофе в его руках, горячим ароматом опалившее обоняние, в тот же миг вывело его из какого-то тяжёлого забытья. Игла боли незамедлительно пронзила затылок. И желудок словно по щелчку свело в остром спазме. — Нет, всё нормально, можете не беспокоиться. — лишь сухо махнул рукой он, мазнув дымящимся взглядом по густо сдвинутым бровям собеседника. Эти слова, скорее, должны были быть сказаны именно ему. Ведь ещё совсем недавно этот парень, и без того клонящий головой в сонном поклёве, хлопотал над одним партизаном, которого немцы достали гранатами. Взрывами тому оторвало обе ноги; обрубок левой руки свисал мясным обрубком, лицо же, что колыхалось кровавыми ошмётками, было глубоко изувечено. Как ни странно, убивать его немцы не стали, притащили сюда и приказали лечить. Но вряд ли этот кусок истекающего кровью мяса, чудом ещё продолжавшего держаться за нить жизни, мог дать им какую-то информацию. И трудно было понять, действительно они, столь глупые и наивные, таили от безысходности пустые надежды добраться до партизанского отряда, или же это у них был такой изощрённый способ издевательства. Впрочем, ясен был только конец. Крики затихли лишь около часа назад, когда русский, вновь потеряв сознание, спустя полдня мучений больше не очнулся. И все старания фельдшера оказались напрасны. Когда тот и сам это окончательно понял, то остался поражён искренней горечью даже с учётом того, что осознавал скудность хорошего исхода. Суетился вокруг раненого часов так пять, не меньше; долго и упорно бился в первую очередь за жизнь, не за сведения. Поглядишь так со стороны, и невольно покажется, что именно с родным хлопочет; ведь с врагом так нельзя, никак нельзя. Потому сразу видно, молодой, чувствительный. Такие, как правило, сгорают быстро. Отдаются, живут переживаниями больных и остатки собственных сил отдают им же. Себя самих зачастую не видят, забывают. Проблемы властей его не касались, зато последствия напрямую ложились ему на плечи. Но, несмотря на свой относительно юный возраст, фельдшер с достоинством принимал новых пациентов и ещё ни разу за самостоятельную работу не раскрыл при них рта в жалобном роптании. Преданность дышала в его блестящих глазах, в руках жило непоколебимое усердие. Однако, кажется, он отдавал слишком много. Печальное выражение на лице этого зелёного стручка даже не казалось лейтенанту смешным. Тут, наверное, стоило сочувствовать. Но даже этого чувства в себе отыскать он не смог. Ничего уже внутри толком и не осталось. Только лишь осадок пороха зудел в ноздрях привычным раздражением, и стесненная ненавистью обида бурлила под сердцем живучей, злосердной подругой. — Этот мальчик приходил уже сегодня, — после долгого молчания добавил Ганс, привалившись спиной к косяку двери. — И ты отпустил его? — Бойкий, не дал себя осмотреть. Лицо только обработал, показалось, что некритично. Не думал даже, что тот так сильно отхватил. — поправив очки, фельдшер, наверняка, чувствуя укол вины, задумчиво почесал острый подбородок. — Но крепкий, быстро отойдёт. Повезло ему, что вы рядом оказались, замёрзнуть мог. Особенно не вслушиваясь в чужую речь, Саске всё не сводил глаз с больного. Кожа этого упрямого лица, на удивление, оказалась неожиданно нежной, и вся его внешность, что безмолвно горела европейской породой, признаться, своей привлекательностью больше подходила какой-нибудь девице, чем парню. И даже эдакие ухарские черты совсем не ожесточали его виду. Внешность настоящего арийца портила лишь его несильная, но всё же отличительная смуглость и веснушчатый, мягкий курносый нос. И эти отличия, надо сказать, сыграли для этого юнца немалую роль. Будь он с наружной чистокровностью, здесь бы его уже не было. Однако он к числу интересовавших лиц не относился. При хорошем рассмотрении без сомнений было видно — смешанный, не тот. И всё равно поток нахлынувших воспоминаний накрыл глаза солдата толстым полотном. Медленно и коварно воспоминания овладели сонной мыслью, с головой окунув его в прорубь минувших дней. Помимо его воли, где бы он не увидел явные признаки европейской расы, внутри набатом гудел вездесущий голос великого вождя. Он не был необычен, не был экстравагантен или подавителен — вовсе нет. Из радиоприёмника ему слышался тихий, бесчувственный, иногда лишь бурлящий голос того, отношения к которому у него особо не имелось. Зачастую речь этого человека, нередко жертвующего своей разборчивостью, была невнятна, по тем или иным причинам неслышна. Однако следующий за ним дребезжащий рёв толпы, вопли благоговейного восторга и громкие аплодисменты, когда тот выступал на трибуне, действительно имели над сознанием слушателей огромную власть. Саске видел, какие порой бурные эмоции вызывал у соратников этот ораторский, всеми знакомый глас страны. И столь велико было их обожание фюрера, что по лицам их благородным, казалось, вот-вот потекут слёзы. Некоторые, выпрямляя широкие спины, с гордостью блестели мокрыми глазами. Но сам он никогда не чувствовал ничего подобного. Внутри звенела пустота. Горькая, терпкая. Эта личность была ему не то чтобы неприятна — скорее пуста; сера и мутна, как ольховый дым. Слов его не признавал. Но всегда держал рот на замке и молча повиновался, бережно тая в душе пламя погребённых чувств. Безропотное, живое оружие, вопреки собственному желанию исполняющее волю фюрера — вот, кем он считал себя. Всех других, с хорошо промытыми мозгами — узниками своего же ума. Он хотя бы не обманывался, не питал слепых надежд. Зло, привитая отнятым детством жестокость, мстительность и густая детская обида, свернувшаяся под брюшиной нефтяным сгустком: всё это неотлучно копилось в нём, росло вместе с ним, старательно качало кусок жалкой мышцы ядовитой кровью; долго и желанно взирало в неведомое небо зловещими мечтами. Да, он был ущербен, неполон, обделён. И в этом вины своей не видел. Вся жизнь была решена за него. Страна сделала его своим рабом. Никто не дал ему право голоса. Так почему же он должен давать его кому-то другому? Практически все его решения исходили именно из этого вопроса. Он без стыда считал себя желчным, мстительным человеком, не способным проявлять сострадание. Он хорошо помнил тот момент, когда их войско прибыло Польшу. В груди его тогда ещё выл смерч юных чувств. Немногословен от рождения, он со всем интересом вкушал внутри себя впитываемые образы человеческой жестокости. Имела ли она свой предел? Трудно было сказать. Каждый раз всё новые и новые изощрения казались ему страшнее предыдущих. Раскалённым металлом они прижигали ему кровоточащие раны, паяли, ковали и затачивали, словно железное орудие. И он не заметил того переломного момента, когда неосознанно стал уподобляться ему. Отчётливо запомнилась первая встреча с чужой смертью. Лицом к лицу, так близка и устрашающе пленительна, она охватила его горячее сердце в стальные тиски. Женщину, молодую, с запомнившимся румяным лицом и некогда добротными локонами ныне обкромсанных волос, после мучительных часов терзаний, голую, окровавленную, очернённую, повесели на телеграфном столбе как украшение. Зрелище это было странное, выжирающее глазницы невидимыми опарышами. Сдавалось, они проворно проникали под кожу, выгрызали капилляры, выедали мышцы и доходили до самых костей. Саске слышал её предсмертный хрип. Долгий, сухой, сквозящий отчаянием. Видел застывшую муку на её мёртвом, более не дышащем краской лице; эту комичную, неестественную позу висельника; и её стеклянные глаза, что, обнажив жёлтый белок, в немом молении закатились под самый лоб. Столкнувшись с удавленницей впервые, он испытал смешанные чувства. Страх, безусловно, сопутствовал им. Но был скромен и постыден. Ему не нравилось понимать, что перед подобным он не силён, труслив. Не нравилось и выжигающее чувство скорби, остервенело рвавшее нутро на лоскуты. Отношение матёрых солдат к смертям было, надо сказать, разное, чаще всего однообразно безвкусное. Кто-то кривил губы в отвращении, а кто-то, напротив, был совсем не брезглив: не видел ничего плохого в том, чтобы истязаться над нагими, безвольными трупами «грязных животных». Саске не знал, что должен испытывать настоящий солдат, истребляя чужие народы. Что правильно было испытывать при сжигании жилых домов, визжащих нечеловеческими криками агонии. Зато хорошо знал, что чувствовать ему точно не стоит. Жалость порождает гибкость и слабость; слабость, в свою очередь — смерть. Это он уяснил быстро. На чужом примере. Не нужно было быть гением, чтобы понять простую закономерность: «если не ты, то тебя». Никому не нужно бракованное оружие. От него быстро избавляются. И так же быстро находят ему замену. Flashback Обозримые просторы леса, сморённые полуденной жарой, отчаянно клонились в сон; столбы косого света жадно вылизывали испарину сухих трав. Земля дышала калённым зноем — и портянки просушить, и еду сготовить можно. Мятежные тополи бушевали в вышине синего неба, а в гуще зелёных покровов томолись кузнечики. Их стрекотание было протяжным, ноты тонкими, а песни протяжными и характерно щёлкающими. Скрежет металла, посторонние стоны оглушали. Скрипящий топот сапог уже привычно расшатывал ржавые качели рассудка. — Внимание, взвод, приготовиться! — вдруг раздался громкий голос капитана, чопорного, подтянутого, белокожего мужчины, гусаром выдвинувшего широкую грудь. Этот манерный тон достанет его даже из могилы — Саске уверен, что узнает его даже в полумёртвом состоянии. Настолько приказной тон пропитался под кожу, что, услышь он его спящим, в следующее мгновение уже будет стоять штырём. Несколько секунд, и взвод расстрельной команды принял нужную позицию. Напротив — выстроившиеся цепью партизаны. Все избитые, изнеможённые, едва стоящие на ногах. Проседью мелькали низенькие, совсем ещё малые мальчишки. Одёжка на них свисала потешным платьем. Однако никто из пленных не склонил головы, ничьи глаза не намокли, даже наоборот, накалённой пустыней выжигали взглядом немецких карателей, заглядывая в самую глубь сознания. Лица их были вздёрнуты в горячем, демонстративном неповиновении. И натура их, казалось, была одна на всех: жгучая, несломленная, твёрдая и измазанная благородной грязью. Невозможность сломить стержень человеческого характера злила до помрачения. И власть над чужой жизнью начинала вдыхать в лёгкие маниакальную страсть. По команде они уже рефлекторно вскинули оружие, затем на долгие секунды прицелились, ожидая решающего крика. Пустой желудок скрутило в рвотном спазме. Извергать было нечего. Однако к гортани подкатил густой ком горечи. В ушах пронзительно зазвенело. — Как же так, Боже мой, — в нервном метании зашептал рядом один из сослуживцев. Весь какой-то дёрганый, мечущийся; глаза горят, как при малярии. От его беспокойного копошения становилось лишь дурнее. Всё больше Саске боялся оступиться. Вопреки пустой голове, дыхание при каждом новом выстреле безбожно спирало. Саске судорожно сглотнул вязкую слюну. Возможно, не привык ещё... Но как тут привыкнуть, когда вместо искусственных мишеней перед тобой, в нескольких метрах от тебя, тело живого человека? Он ведь так и не убивал ещё ни разу, нарочно делал промахи, под ноги старался целиться... Иногда, правда, всё же цеплял. А тут при всём своём опыте стрельбы промахнуться на небольшом расстоянии даже случайностью назвать нельзя. В глазах напротив горела жизнь. Чернявый мальчонка лет так десяти, шумно пошмыгивая носом, стоял, как требуется настоящему солдату, прямо, неподвижно, и смотрел на него с вызовом, почти что при этом не моргая. И казалось рядовому, что эти глубокие, не по возрасту мудрые омуты видят его насквозь: пролистывают кассету его прошлого и будущего; осколком вырезают на подкорке сознания безмолвный вопрос, усмехаясь в лицо странным, нездоровым бесстрашием: «волнуешься?». Этот парнишка ясно видел его намерения. И даже инстинктивно не порывался броситься за спины старших. Саске до онемения закусил губу, болью попытавшись затмить воспалённые мысли. Руки неудержимо тряслись. Старался плотнее прижаться к оптике, чтобы скрыть эту непозволительную слабость. Боковым зрением наблюдал, с каким усилием соратник ловит прицел. Его побелевшие губы заметно дрожали, а из горла выползали то ли стоны, то ли тихие хныки. Неоперившийся птенец, насильно вырванный из гнезда. Все они ещё зелёные, толком не оперившиеся. Днём ранее этот парень был улыбчив и смешён в своих причудливых фантазиях. Сейчас он дезориентированно хлопал мокрыми глазами, наверняка, желая исчезнуть отсюда. Учихе страшно было осознавать, что в его собственную голову закрадывались подобные мысли. Многие в строю не желали идти на это, но понимали, что не имеют права воспротивиться. Ещё совсем недавно все они, запуганные, до изнеможения выдрессированные командами, изжёванные и выплюнутые на фронт чистым пушечным мясом, не думали, что всё будет именно так. Не с теми чувствами они шли сюда. В навеянных им грёзах пылал маленький огонёк неясной надежды, какой-то далёкой солдатской чести. Он не обманывал себя с первых дней службы. Но... Разве что-то из этого изменилось? — Цель! Огненная очередь выстрелов загрохотала, засвистела в глубине опустошённого тела. Страх сковал брюшину, и кожа, болезненно съежившись, покрылась холодным потом. Стрела поразила грудную клетку, когда понял, что палец так и не спустил курок. Тела партизан повалились наземь тяжёлыми мешками. Лишь два остались стоять, так и не получив положенной пули. Лицо капитана при виде этой картины тотчас омрачилось; тонкие светлые брови угрюмо свелись на переносице. Оглядев строй, он без труда вычислил ослушавшихся и приказал им выйти вперёд. — Что это значит? — высоко воскликнул он. Учиха плотно сжал спёкшиеся губы, уперев посеревший взгляд куда-то в центр. Что он мог сказать? Что не желает выполнять приказ? Убьют на месте. Однако второй соратник, ненадолго избавив его от внимания капитана, опередил его с ответом: — Я не собираюсь убивать безоружных. Они ведь ещё дети, — захлёбываясь речью, с волнением выкрикнул тот, не пряча влажного взгляду за бурой чёлкой. — Они не дети, а враги! Они прикончили твоих товарищей, а ты рыдаешь как баба, — уже срываясь на крик, голосил командующий. — Не буду. — отрезал тот в последний раз и с чувством дёрнул головой. — Тогда иди в ряд приговорённых. Предателям не место среди нас! Неверяще Саске смотрел на то, как, поколебавшись, солдат снял с себя каску и винтовку. А после скинул всё это в ноги капитана и, не скрывая, впрочем, своей дрожи, занял место около двух оставшихся. Острый взор немца обратился к нему: — А что выбираешь ты? Подохнуть позором для германского Верхманта или выполнить, как положено герою, свой долг? Сердце в отчаянии заскреблось о рёбра. Внутренности скрутило морским узлом. И не в силах вымолвить что-либо, он обезволенно склонил голову к груди. — Вставай на место, мать твою! Тело откликнулось быстрее, чем смог опомниться. — Стреляй! Эти свиньи не достойны жизни, убив их, ты спасёшь этот мир! Заряженная винтовка обожгла ладони. На автомате он принял прежнюю позицию. Кровь хлынула по мышцам, словно их ошпарили кипятком. С дрожью в пылающей груди он ловит прицел, после кусает язык и жмурится до красных мушек перед глазами. Лишь бы не видеть. — Не смей закрывать глаза, ты должен чётко видеть своего врага, должен знать, кого и почему лишаешь жизни! — всё громче и разгневаннее рвал глотку капитан. Превозмогая ломающую кости боль, он раскрывает глаза, потными руками крепче сжимая оружие. Звон усиливается. Гудит и визжит диким зверем в самой грудине, когтями раздирает кровоточащее мясо, вырывая крепкий, отчаянно стонущий чувствами кусок мышцы. — Стреляй! Он останавливается и, задержав дыхание, резко спускает курок. И палец, словно поражённый током, по нескольку раз повторяет одно и то же движение. Он чувствует механическую отдачу оружия. Слышит предсмертный свист свинцовых кусков, собственноручно пущенных в голову мальчонки. Видит, как тот безжизненно валится на землю, и, кажется, сам он при виде этого испускает дух. В следующий же миг винтовка падает из его рук, и он, вдруг подкошенный незримой косой, камнем падает на тёплую траву. Его рвёт, выворачивает наизнанку. Ослеплённо хрипит, сблёвывая горькую желчь. Горячие слёзы жгут фарфоровые щёки. На душе как никогда паршиво. Яд течёт по языку, глубоко выедает гортань. Беззвучный крик рвёт связки. Вокруг один лишь звон. Звон церковных колоколов. Звон его личной смерти. Он уже не слышит выстрелов за своей спиной, глухих ударов павших тел. Взгляды соратников для него более не видны. Скользкие, одноликие, местами сочувствующие. Все они очернены. И всем им нет дороги назад. Эта ответственность легла на его плечи мёртвым грузом. Осознание убийства полностью накрыло его лишь ночью, когда, после отбоя лёжа в раздумьях, наконец, осознал, что натворил. Лишил чьего-то ребёнка жизни. Лишил будущего. Но... Разве с ним не сделали то же самое? Разве он виноват в том, что находится здесь, заведомо обречённый на смерть? Он живёт, но жизнью не своей — чужой, вынуждающей существовать в обличии жестокого палача, вырывающего свою жизнь из лап смерти за счёт другой. Где гуманность — чуждое, ненужное послабление. The End Flashback Настенные часы мерно отмеряли секунды, забивая тишину нескончаемым монотонным тиканьем. Щедро натопленная печь наседала душной жарой. Бока сильно припекало. Пальцы ног ломило странным покалыванием. Плечи немели привычной болью. Саске вытер лоб ладонью и, проморгавшись, обратился к белобрысому мальчугану. Тот, сдавалось, уже выглядел куда лучше. Кожа приобрела свой нежный оттенок, сам он больше не ворочался. А ведь этот мальчишка тоже враг. Возможно, не сейчас, но немногим позже, переполненный злобой, он обязательно возьмётся за оружие. Разумнее было бы прикончить его ещё обессиленным щенком, чтобы предотвратить возможные последствия. Однако отчего-то рука не поднималась. Странно. Он ведь уже не тот желторотый мальчишка, чтобы позволить себе простить эту давно позабытую жалость. Что он, чёрт побери, делает? Этот парень вряд ли дожил бы до этого момента, не будь его рядом. Саске понимает, что виноват в этом. И, возможно, виноват в будущих смертях своих союзников. Кажется, что так он умышленно оттягивает время, готовясь когда-нибудь получить пулю от этого русского ребёнка. Однако, как ни странно, ни страха, ни чего-либо ещё противоречивого при этих мыслях не испытывает. За себя не боится. Убьют — значит, так надо. Если же нет, то хорошо. Она ведь всё равно всегда рядом. Томно дышит в затылок, одаряя сладковато-горьким дыханием падали, играючи наступает на пятки, на спине костлявым пальцем выводит какие-то замысловатые узоры. Её касания холодны, нутро изливается вином людских стенаний. Она неотвратима, неизбежна. Так отчего же её бояться? Шумный топот за дверью вывел его из раздумий. Он тряхнул головой, отдалённо слыша голос Ганса, вышедшего несколькими минутами ранее покурить. Посторонний голосок казался тонким, сбивчивым. И лейтенант невольно напрягся, когда дверь резко распахнулась. Спину волной опалили порывы холодного воздуха. Загривок словно враз покрылся гусиной кожей. Обернув голову к зашедшему, он слегка вздёрнул правую бровь. — Здравствуйте, — робко промолвила запыхавшаяся девчушка у порога, сжимая рукой накинутый на голову платок. Рост её был невелик, не больше пяти футов. Маленькая, худенькая, с круглыми глазами-пуговками. Вся тепло одетая, в сером пальто. На щеках её краснел румянец, как на спелом яблоке. — Вы... Мне сказали, здесь лежит какой-то мальчик, я ищу своего брата, вы не знаете... — она осеклась, когда её беспокойный взор запнулся на лице лежащего. Поджав пухлые губы, она, больше ничего не видя перед собой, опрометью кинулась к кровати и со скрипом половиц упала перед ней на колени. Солдат взял наблюдение. — Дурак, просыпайся! Маменька распереживалась, обыскалась тебя, смутьяна, а ты тут..! — срываясь на сипение, бормотала она, утирая рукавами вдруг хлынувшие водопадом слёзы. С неприкрытым ужасом стала оглядывать синяки на его туловище и, долго не размышляя, постаралась привести в чувства. Но тот, расшатываемый маленькими ручонками, не подал никаких признаков жизни. — Наруто, ну давай же, просыпайся. От Саске не укрылся острый испуг, что промелькнул в её зелёных глазах, которые не увидели от брата должного отклика. — С ним всё хорошо, просто потерял сознание. Тёмные ресницы её дрогнули, и, метнув на него волнующийся взгляд, она заметно расслабилась и убрала руку от медленно завозившегося больного. — Вы его нашли? Выдержав небольшую паузу, он слабо кивнул: — Да, у загона. — Спасибо вам, он ведь совсем дурной, вечно ошивается где попало. — начала было она, но, увидев сбоку активное копошение, отвлеклась. — Фрося? — тихо прошептал очнувшийся, в недоумении приоткрыв один глаз. — Давай вставай, темно уже скоро будет. Совсем маменьку не бережёшь! — вдруг повысила тон названая, но в противовес этому с проскальзывающей нежностью помогла ему сесть. — Как я тут? — схватившись за трещащую голову, сконфуженно спросил Наруто. Посмотрев на себя, непроизвольно скривил губы. Неслабо Тихон постарался, неслабо... — Я принёс тебя сюда, от боли ты потерял сознание. Зыркнув на немца, внутренне Наруто оторопел, не понимая, что происходит у него внутри. Внутренности распирает, шея нестерпимо чешется неясным смущением. Он ведь должен что-то сказать? В ту минуту в нём боролись две мысли. Но он всё же остановился на самой простой. Надеялся, что этот момент не останется кем-то замечен. — Ясно, — он свесил ноги с кровати и, коснувшись ногами пола, отчего-то зябко поёжился. В помещении было очень тепло, оттого реакция своего тела стала для него непонятна. Ощущал, правда, на себе цепкий взгляд тёмных глаз, с поражающим упорством вкручивающийся в его висок, как штопор в мягкую плоть винной пробки. Это приводило его в смятение. Хотел он было что-то сказать, как сестра несильно пихнула его вбок: — Ты забыл кое-что, — она намекающе дёрнула бровями. Так, как всегда делала, когда он забывал проявлять вежливость. Мысленно он раздражённо шикнул: «вот надо тебе!». Неудобно было под открытым взором это чёртового фрица, но знал, не отстанет же. — А-а-а, — протянул он неловко, будто и впрямь что-то забыл, а затем, превозмогая стыд, глянул из-под белокурой чёлки на солдата, — Спасибо тебе. Едва Наруто взял эмоции под контроль, как парень перед ним, не скрывая насмешки, с иронией вскинул брови в поддельном изумлении. Вот же! Ублюдок. Специально ведь выводит. — Спасибо за то, что не кинул там. И за первый раз тоже спасибо, выручил. Сухой кивок стал ему многозначительным ответом. Вопрошающие глаза сестры он оставил без внимания. Передёрнул острым плечом и, размяв ноги, попытался встать. Но под грудью внезапно заломило, и он со стоном бухнулся обратно. — Как всегда, не можешь ты здоровым хотя бы недельку побыть! Всё прыгаешь да прыгаешь у нас на нервах, дурачина, — недовольно зароптала Фроська, но на ноги встать всё-таки помогла. На несколько секунд он упал к ней в лёгкие объятия, будто бы набираясь от неё сил. С наслаждением вдохнул морозный запах улицы и парного молока. Она пахла домом. Этот аромат трудно было передать. Но он был роднее всего на свете. После недолгой передышки, оперевшись на сестру, Наруто осмотрел себя и заозирался в безмолвном вопросе. Поняв его запинку, немец встал со стула, снял его высохшую рубаху и отдал ему со словами: — Стираная. Бородин заторможенно кивнул и принялся торопливо одеваться. Фрося всё продолжала жужжать над ухом и грозиться наябедничать мамке. Он, особо не вслушиваясь в её речь, кивал бодрым болванчиком, односложно отвечая на вопросы. Знал, что докладывать на него не станет. А сам прибывал в глубоких думах, изредка кидая на странного фрица смятенные взгляды. В совпадения верил с трудом. Да, деревня небольшая, можно столкнуться по случайности, но с чего вдруг этому эсэсовцу ему помогать? Другой бы долго не думал — пристрелил при первом же случае. А этот нет. Даже не стал издеваться, напротив, не поленился сюда притащить. Так и сидел с ним почему-то. Может, конечно, у него тут свои дела были, но всё равно... Странно это всё. В голове ещё ошмётками клубился туман. Ноги совсем не хотели держать. Благо, Фрося удерживала. У неё, несмотря на хрупкий внешний вид, сила была хорошая, и характер, как у мамки.  Кое-как натянув перед уходом сапоги, он, не сумев пересилить любопытство, обернулся к немцу. А тот выглядел так, словно только и ждал его порыва. — Как тебя зовут? — чуть прищурился он, сильнее запахиваясь в дублёнку. Ответ последовал с небольшой задержкой: — Саске. — Наруто, Бородин. — почти сразу пролепетал на одном дыхании и ветром скользнул за дверь вместе с сестрой. Сердце стучало и пыхтело паровым двигателем. Грудину пекло неестественным, лихорадочным огнём. Наверняка, просто ещё не отошёл... Попросив сестру ускориться, он прикрыл глаза и уткнулся подбородком в тёплый воротник. Перед глазами мелькали белесые осколки. *** Услышав позади шаги, Ганс потушил бычок носком сапога и невзначай поинтересовался: — Зачем-то понадобился? — Понадобился. Вопрос был исчерпан. Упорствовать фельдшер не стал. Чему-то невесело улыбнувшись, повернул к лейтенанту голову и до неузнаваемости изменился в лице. Под глазами его залегли морщины. — Когда это всё прекратится? Разве не чувствуете, что чужие мы тут? Его крепкий голос надломился, плечи опустились. И глаза заблестели какой-то отчаянностью. Учиха, с минуту помолчав, обратил к нему тяжёлый взгляд: — Чувствуем или нет, это ничего не меняет. Мы здесь лишь следуем указаниям и выполняем свой долг. Мы не более чем пешки на доске жизни. Нас ведь не жалко. — Кажется, что этому нет конца... — Есть. Конец есть всегда и здесь он также будет. Но, боюсь, нам он не понравится.