Фриц

Отлёживаться пришлось дня три, не меньше. Мать, как увидела его, всего помятого, неприлично разукрашенного, сразу в кровать отправила. Что только ни делала! Чем только ни натирала, какими только лечебными отварами ни поила по совету всезнающей тёти Нюры. Даже молиться перед иконкой заставляла. «Боженьку всё дразнишь дуростью своей, доиграешься, не дай бог!» — всё причитала она ему над ухом. Видно, боялась, что как с койки встанет, так снова куда-нибудь и попадёт. Он ей ничего про встречу с полицаем так и не сказал, полученные гематомы списал на неудачный случай с лошадьми: опасался, что разбираться начнёт, а там уж... Пиши пропало. Она ведь не отступит, знакомого растормошит и не посмотрит на то, что тот теперь личная немецкая неприкосновенность. Пусть тяжёлая ненависть и грызла связки, но ничего Бородин ни ей, ни кому-либо ещё не сказал. Однако и без того оба они знали, что материнское чутьё не обманешь — всё-то она чувствует, не видит, а чувствует. Как волчица, по одному лишь запаху, робкому взгляду и неловкому движению. Знала ведь, точно знала, что опять с кем-то подрался, и лошади тут совсем ни при чём. Но молчала, терпеливо лечила и смотрела так, словно знала всё. И взгляд этот был неясен: может, обиду на него какую держала, а может, печалилась так. Раньше он тоже нередко с синяками приходил, знали все, что драчливый, горластый, чуть что не по его, сразу в драку с дворовыми лезет, доказывать ему там что-то надо... И Надежда давно поняла: сколько ни кричи, ни скандаль, толку никакого. Тут уж ничего уже не поделаешь. Вырос такой. В семье, как говорится, не без дураков, один, да найдётся на свою голову. Но её смирение никак не равнялось равнодушию. С виду казалось, что только своими делами она и занята, хлопочет как пчёлка днями напролёт и ничего больше вокруг себя не видит. Вся в заботах да в делах домашних. «Поди, и думает только, как бы чертей получше умаслить» — думал Наруто, когда с недовольством, призрением и даже какой-то далёкой ревностью глядел на миролюбивый образ матери, которая, сдавалось, даже спиной повернуться к немцам не боялась. Вела себя слишком странно, с искусственной обыкновенностью, словно ничего плохого у них и не происходило. И мысленно он изумлялся, а не забылась ли она? И всё внутри него протестующе скреблось невысказанной ненавистью при виде того, как мать послушно выполняла те или иные требования немецкой рожи, зачастую, одной определённой. И картошки наварит, всё к столу принесёт по одному лишь басистому голосу Трубача. А ест тот ой как немало: если за стол усядется, то, считай, полная кастрюля уже и неполная вовсе. Перечить ему в доме никто, кроме бессмертного Бородина, не решался. Да и тот, честно говоря, после нескольких попыток оскалить зубы несильно-то и рвался в бой. Было в этой здоровой падле что-то такое, что внушало леденящий сердце страх, заставляло едва ли не по звуку её шагов пожелать юркнуть под стол, подобно Любке, которая настолько боялась этого немца, что пряталась под широкую лавку у печи. (Там практически всегда тепло и укромно, заглядывать туда без особой надобности никто не стал бы.) Поэтому, стоило ему на несколько часов, а то и на день уйти куда-то по делам, в доме сразу праздность какая-то возникала. Недолгая, но и такая казалась уже чем-то хорошим. Дышать ощутимо становилось в разы легче, и стены избы переставали тюремными казаться. А Хилый, его что нет, что он есть — всегда тише воды, ниже травы. Иной раз, правда, возьмётся по собственному желанию дрова колоть, так во дворе с утра до обеда только и слышно: «тюк-тюк». Мать в это время в окно всё посматривает. Да так неусидчиво, что через несколько часов не выдерживает, подходит и интересуется, не нужно ли сготовить чего, чаю принести. А тот крайне застенчив и скромен, как молодая девица, слова лишнего сказать боится, а потому ничего и не просит. Хотя вдова его уже многим обучить успела, а он всё на пальцах да на рисунках своих "переговаривается", лишь изредка слова русские связывает, со смущением пытаясь подавить сквозящий в них акцент. И звучал он, если честно, весьма смехотворно. Однако в один из дней, когда Наруто было наказано отлёживаться последние дни, он стал невольным свидетелем одного инцидента, где акцент этот смешным ему уже совсем не казался... Наруто хорошо запомнил тот день, когда со страху едва не поседел. Мать тогда с Фросей с утра ушли к подруге по каким-то делам, а его с сестрой оставили за домом в их отсутствие приглядывать. Пока здоровяк ошивался в соседних домах, второй немец, что не имел никаких представлений, куда бы он мог податься, тихонько коротал свободное время в углу кухни за просмотром старых записей и каких-то фотографий, судя по всему, своей родни. А любопытная Любочка, которой всегда нужно было знать всё и вся, сразу же к нему присоединилась. В особой точности запомнилось то, как эсэсовец, по-отцовски пересадив сестру к себе на колени, стал что-то ей над ухом упоённо лопотать да перед личиком её пальцем выводить истёршиеся лица родных. Его чрезмерно подвижные брови то и дело играли на сморщенном лбу кривыми вёслами; на тонких и изжёванных губах мелькала тень печальной улыбки; и в глазах его, серых и безрадостных, дымкой клубилась горечь. А Люба, с интересом рассматривая незнакомые лица, еле видные и изломанные, жужжалкой вертелась у него на коленях и задавала миллионы разных вопросов, кидая на него снизу вверх горящие взгляды. Её светлые бровки то в замешательстве сходились на узкой переносице, то в светлом прояснении резко и высоко вздёргивались вверх, открыто являя её ярчайшее изумление. А глаза — чистейшие агатовые камни — неустанно мерцали не то горячей страстью, не то искренним, недопонятым сочувствием. Немец мягко щурился и, приглаживая её волнистые белокурые пряди, старался объясняться с ней на русском. Она вроде как понимала, важно кивала головой и добавляла к его рассказам какие-то свои заумные выражения. При этом человеке ей хотелось выглядеть как никогда деликатной, умной и участливой девочкой. Гордости ей добавляло понимание того, что в рамках общения на их языке фриц казался запинающимся на каждом слове ребёнком, не способным с толком и правильной интонацией изречь на нём свою мысль. Но старания его, надо признать, были похвальны. Несмотря на то что общение это Наруто не одобрял, вмешиваться в разговор намерений не имел. Острых причин на это пока не наблюдал да и неудобно перед сожителем было показывать своё недоверие после оказанной помощи. Сморённый густым теплом, он сонно позёвывал у дальней стенки дома и, украдкой посматривая в сторону беседующих, через силу размыкал тяжёлые веки. Засыпать и терять Любку из виду ему не хотелось. Понимал, расслабляться нельзя. Как бы там ни было, а в доме всё-таки присутствовал чужак, у которого, как и у собаки, чёрт знает, что на уме крутится. И как только лукавый сон накидывал на Наруто свои завлекающие сети, он тотчас же отряхивался и снова начинал вести тихое наблюдение. Он ведь мамке не ровня — не поведётся на бедный образ фашиста. И зубы у него почти как у цыган, не заговоришь! Речь Клауса была фыркающая, несколько бугристая, и ему часто приходилось выискивать в своём скудном словарном запасе нужную фразу. Причём он мог остановиться между одним выражением, чтобы по привычке потереть своё уставшее лицо. А на слова сестры, которые, конечно, не все понимал, лишь вяло улыбался, подозрительно часто моргая богатыми ресницами. Те были настолько густыми и длинными, что даже жалко было понимать, что не женщине достались. — Мой дочь, — произносил он с любовью, не пряча от Любочки своих влажных глаз, — ты, как дочь... — Похожа на вашу дочку? — вкрадчиво шептала она ему в ответ, одним взглядом вымаливая каждый следующий слог. — Да, да, как дочь, — слабо кивал головой, ласково поглаживая её по спине. — Люблю. Дочь далеко, семья, в май дом надо... Не пускать. — Жаль, — только и могла приговаривать она и, чувствуя чужую печаль, пристыженно утыкала лупатые глазёнки в чёрно-белые фотографии. — А как здесь, хорошо? Жить у вас? На этом моменте Бородин с долей любопытства прислушался. Видно было, с какой задумчивостью сестра отнеслась к этому вопросу. — Хорошо жили, пока вы не пришли. А теперь плохо. Маменька плачет, на улицу не пускает. Черти клятые всех наших свинушек убили. Брат теперь болеет, маменька сказала, во всём твари виноваты. Нет покоя нам после этого. — её голос звучал мягко и невинно, однако слова, сказанные ей скорее из детской открытости и некоторого непонимания, были страшными. Девочкой она была неглупой, но всё же чересчур открытой. Всё, что говорили взрослые, запоминала быстро и прочно. А уж эти-то слова эсэсовцу были непременно знакомы. И тут уж Наруто, что не сразу понял серьёзность произнесённых оскорблений, замер изваянием, не в силах сдвинуться с места. Побледнел и даже посерел, когда увидел, как треугольное лицо фрица внезапно преобразилось: всё оно бесшумно вытянулось и разгладилось натянутым полотном, брови взлетели вверх, и кожа на скулах густо покраснела, отчего волосы показались ещё светлее обычного. Рука его потянулась к кобуре. И дыхание Наруто вдруг перехватило невидимой дланью; сердце оглушённой птахой ухнуло куда-то вниз, мгновением оборвав ему голосовые связки. Что он мог сделать в тот момент? Только и успел дёрнуться, а дальше ни шагу ступить. Думал, всё, пристрелит сейчас в пылу злобы их обоих. Сильно раскрасневшееся лицо оккупанта лишь подтверждало нашедшую на него ярость. Наруто готов был уже закричать, но каково же было удивление, когда немец вместо предполагаемого пистолета вынул из кармана носовой платок; кобура оказалась только немного поправлена. А затем склонил голову к груди и безмолвно приложил белую ткань к уголкам заблестевших глаз. Молчание показалось оглушающим. — Извинить меня, я не хотел это, не хочу война, — дрожащими устами промолвил он, разорвав воцарившуюся тишину колеблющимся хрипом. И сердце у Бородина совершило повторный кульбит: пришло внезапное осознание, что никаких злых намерений тот в себе с роду не держал и действительно был всё это время открыт перед ними. А покраснел Клаус скорее от нахлынувшего стыда, чем от гнева. — Вы знать, я не хотел всё это, нас заставлять. А отказ нельзя, смерть. — продолжил он ломким тенором и, помедлив, со всхлипом пропустил сквозь зубы долгий выдох. — А мне нельзя смерть, дома меня ждать, любить. Боюсь смерть, боюсь фронт. И теперь уже к собственному стыду Наруто увидел скатившиеся по худым щекам горошины чужих слёз. И с неохотой признал, что суждения его были несколько ошибочны. Немец этот ведь тоже человек, у него и семья своя, и люди любящие имеются. А про то, что вынуждают, он и не думал вовсе. Казалось, все они здесь по собственной воле. А кому в самом-то деле захочется на трезвую голову отдаляться от родных и жить каждый день в страхе смерти? Право, мало кому... Тут уж и вспомнился недавний знакомый. Саске. Было в нём что-то эдакое, что настораживало и выражало какую-то потаённую печаль, словно эсэсовец понимал и сожалел о неправильно прожитой жизни. Наруто сравнивал его с диким зверем; его вид был красив и ужасен одновременно. Возможно, он являлся совсем не тем, кем выглядел со стороны. И Бородину отчего-то очень сильно хотелось верить в то, что этот человек по правде соответствует своим противоречивым, но отнюдь не лихим поступкам. Кто бы что ни говорил, а этот фриц помог ему уже не один раз и даже не запросил ничего взамен. Так, словно в его обязанностях была помощь русскому мальчишке — врагу, которого лучше было убить, но никак не спасти. А Наруто знал, первое гады себе позволяли без каких-либо проблем. В деревне как-то встретился с матерью одного друга Мишки — бойкого, кучерявого мальчишки с извечно подранным лицом — которую сначала даже не признал. Бледнее призрака, она была ломка, как тронутый смертным тленом лист, бесчувственна и сера. На его вопросы ответила лишь, что Мишу за дерзость пристрелил один из немецких офицеров. Просто взял и пристрелил ранним утром без всякого суда и следствия. Хорошо ещё, тело отбирать не стал, дал тихонько похоронить на местном кладбище. В деревне, может, все и быстро об этом узнали, а Наруто отчего-то в известность попал в самую последнюю очередь. Но это тогда неважно было. С той встречи так гадко на душе стало, что слёзы невольно на глазах навернулись. Парень ведь хороший был, улыбчивый. А мать его теперь одна с грудничком на руках осталась. Недавно вот ей пришла похоронка на мужа, и овдовела совсем. Убивали их, как скот, и так же к ним и относились, словно они падалью какой были. Не все, правда, но таких было в избытке. *** — Поди давай, Семён выйдет во двор и даст всё, я с ним договорилась, — сказала ему мать, запыханно остановившись в прихожей. — С чего тебе на них тратиться. Да ещё и столько! — А напьются, спать поскорее лягут, — с нажимом парировала женщина. Нос сына нервно дёрнулся, и губы скривились в едком отвращении. — Да я их этой бодягой... Оболью и сожгу к чертям собачьим, чтобы почувствовали, как с нашими! — А ну-ка прекратить! — забасила вдруг она и притворно замахнулась на него полотенцем. — Только попробуй, и нас всех разом перебьют! И нечего смурным таким быть, отдадим им, и пусть что хотят дальше с ним делают. Главное, чтобы нас не трогали. Что-то невнятно пробухтев и напоследок с дерзкою громкостью шаркнув сапогом по полу, Наруто ураганом выбежал на улицу до того, как полотенце хлёстко ударило по входной двери. Будь у него уверенность в безопасности родных, он бы уже давно осуществил сказанное. Да вот только понимал, что плата придёт незамедлительно, и несколько убитых тварей этого явно не стоят. Утром трое наведались к ним в гости. Ружья демонстративно выглядывали из-за их спин, на масленых лицах блестело самодовольство. Чёрт знает, почему именно к ним, но с бычьей настойчивостью пришли требовать самогона. Так, словно они были точно уверены в его наличии у них. Мамка им сказала сразу, что ничего такого не держит. На что те ей, понятное дело, не поверили. Но проверять не стали только потому, что Хилый, удачно находившийся на тот момент дома, уверенно подтвердил слова хозяйки и настоял на своём. Те упорствовали недолго, а после, когда, видимо, поняли, что дело это зряшное, приказали где-то взять требуемое пойло до вечера. Тут уж выбор стал невелик. Мать подсуетилась и попросила деда Семёна одну бутыль под запись дать. Тот был знатный самогонщик, отнюдь не доморощенный, дело своё знал хорошо, варил на продажу сивуху с разными пряностями да самогон для души гнал. От немчуры пока скрывался, не хотел задарма им чего-то давать. А местным иногда и бесплатно, по старой дружбе. *** Кругом стояла тишина. Никак не гнетущая, наоборот, очень даже приятная, спокойная. «Скрип-скрип» — лишь поскрипывал под ногами снег, совсем по-старчески покряхтывая под скользящей подошвой. Ещё с вечера лёг тихим, безмятежным одеялом на голую землю. Валил красивыми, крупными и пушистыми хлопьями, вальсирующими на свету вечерних окон в лёгком танце. Зима пришла лениво, но в обыкновенные себе сроки, с педантичностью старого преподавателя; утренние заморозки скоро сменились постоянным и сильным морозцем, вода стала замерзать в вёдрах с толщиной больше шиферной плиты. Бочки уже все перевернули, дрова накрыли. — Вот же, — потер покрасневший нос Бородин и, зябко встряхнув плечами, поглубже нырнул в шарф. Несильные, но кусучие порывы ветра юрко пробирались к оголённым участкам кожи и неслабо так поддували. А четверть то и дело предпринимала попытки ускользнуть из-под варежек; приходилось крепче прижимать к телу, надеясь, что никто не позарится на неё. Старик даже мешка не дал, чтобы незаметнее выглядело, а сам Наруто об этом даже и не подумал. Впрочем, жили друг от друга они не шибко далеко, потому надеялся, что дойдёт без происшествий. Во дворах глухо лаяли собаки, в воздухе незамысловато посвистывал проказливый ветер. День был непримечательный, радовало только, что голова легка, и не болит больше ничего. Всё же мать постаралась на славу, вылечила на год вперёд. После продолжительного отдыха тело изнывало в тяжёлом весе неистраченных сил, и он бы непременно занялся чем-нибудь плодотворным, но делать что-то желание невозвратимо отпадало, как только на глаза попадалась немецкая гадина. Та была практически вся на одну рожу: наглая, с точёными чертами лица, с гордо выставленным подбородком, в красивой, выглаженной одёжке и стойке, подобной ровной черте, искусно начерченной под линейку. А голос всегда однообразно груб и по-собачьи отрывист, даже, можно сказать, грязно лающ. Лишь некоторые отличаются более мягкой и нерасторопной речью. Глядя себе под ноги и прибывая в своих мыслях, Бородин не сразу понял, что что-то происходит. Какой-то шум смутил его. А когда опомнился, сворачивать, как назло, уже было некуда: с обеих сторон заборы, по другие немцы и пустая дорога, идти обратно по которой для повстречавшихся было бы крайне подозрительной картиной. Поэтому, наскоро прикрыв шарфом бутыль, он немного ссутулился и возобновил шаг, постаравшись выглядеть как можно более натурально. Это, опять-таки, как с собакой, тонко чующей человеческий страх — если позволишь себе проявить своё беспокойство, будь готов поплатиться. — Э, Ванька! — весело выкрикнул один из двух солдат, махнув ему свободной рукой. Другая тащила грохочущую на ямах телегу. Толком не разглядев окликнувшего, Наруто опустил глаза в землю и ускорился, с трудом подавив волны нахлынувшей агрессии. Выделываться сейчас было никак нельзя. — Иван, а Иван? — всё с такой же задорной манерностью продолжил тот, вызывая у своего товарища смех. «Наруто я, чёртовы гниды! Заладили всё, Иван да Иван...» — злостно подумал он про себя. Все у них Иваны. И ему стоило огромных усилий не выкрикнуть это им прямо в гнилые рожи. Чужой смех горькой желчью ложился на язык. Мерзость. Хотел было побыстрее мимо них проскочить, но, как приблизился к ним да пригляделся, резко остановился. Сера забурлила в ушах. Ноги запекло. Сперва глазам своим не поверил. В телеге той, что солдаты везли, поверх сена лежали окровавленные русские, один на одном. Их было не больше четырёх. Лежали безмятежные, неподвижные, как спящие. Опознать смог лишь одного и то не сразу. Одутловатое лицо, до неузнаваемости налитое кровью и синевой, дебелые формы полного тела и кровавые дыры вместо голубых, когда-то блещущих мудростью глаз. — Осипов, — тихо пригвоздил он, невидяще уставившись на труп. Осипов был человеком старого закала, вёл все дела по старинке и большую часть времени проводил в лесу страстным охотником. Как только фашисты заехали сюда, не раздумывая ушёл в лес партизаном. Как-то давно на досуге он учил его, Наруто, вырезать из дерева фигурки животных. Руки у него, как сейчас помнит, были крепкие, мозолистые, и какое-то от них нежное отцовское тепло исходило, что сердце у него тоскливо сжималось, когда поневоле вспоминал отца. — Иван, хорош Иван, — прохохотал подошедший фриц, а затем, немного пораздумав, снял каску с убитого, потрепал белобрысую копну оцепеневшего мальчишки и, широко скалясь, одел ему на голову. — О-о-о! Г-у-у-д! Бутыль сама собой выскользнула из рук и тихо уселась в снег. Но наблюдавших, должно быть, она даже не заинтересовала. Ошеломлённо Бородин смотрел на парней перед собой, глаза которых рдели дурной шалью. И казалось, не люди перед ним, а самые настоящие звери в человеческом обличии стояли. Страх тисками сковал грудную клетку, как только шатен играючи постучал по каске револьвером. Рисуется, играется, как сытый кот с мышкой. И кровь вся, точно чуя холод смерти, отливает в ноги; и лицо юноши, кажется, уже бледнее полотна. А немец открыт, ребячлив: заставляет снять варежки, даёт ему этот самый пистолет в руки, поверх сжимая своими огрубевшими. Что-то глубоким слогом объясняет на своём, демонстративно щёлкает гравированным оружием, как бы обучая. «Хвалится» — так понимает Наруто и через силу силится не показывать своего страха; вдыхает и выдыхает через раз, за чёлкой пряча безбожно слезящиеся глаза. Чувствует, как желудок съёживается ледяными торосистами, шипами упирающимися в голые кости. Внутренности дерёт и палит сухой полынью; так, словно он проглотил огненного ежа. И тот, стеснённый плотью, мечется пламенным волчком, в клочья разрывает бронхи, иголками стёсывая грани хрустального сознания. То, сдаётся, трещит по швам первыми трещинами. Ему кажется, что с секунды на секунду он готов либо кинуться на шею елейной гадины, чтобы ногтями самолично вырвать эти ехидные глаза, либо попросту потерять сознание. Взгляд его, кинутый исподлобья, замерцал чернью страшных помыслов. А немец всё не отстаёт. Крепит его руки к пистолету, после чего со сладким шёпотом направляет прицел на верхушку телеги, откуда высовывалась оболочка некогда живых людей. И у каждого была своя история, свой мир в простых глазах. — Komm, — живо подгоняет немец, медленно складывая его палец на курке. Сердца совсем не слышно. Лишь жирный, греющий ухо шёпот гнилой дряни, от которой несёт прогорклой падалью. Не дождавшись его действий, фашист с тенью нетерпения неожиданно давит на курок, чем заставляет Наруто крупно дёрнуться и сбить прицел. Итог — выстрел охнул где-то в небе. Спиной парень ощущает недовольство немца и уже готовится к удару или, того хуже, к повторному выстрелу. — Okay, wir müssen los, wir sollten nicht lange verweilen. [Ладно, нам пора, долго задерживаться не стоит.] — говорит весельчаку второй солдат, до того как тот успевает что-то сделать. Товарищ заметно теряет искру настроения, однако неохотно кивает и встаёт в полный рост. Белобрысый же монументом остаётся на месте, пусто хлопая веками. Его всего ужасно трясёт. И даже когда телега продолжает свой путь, благополучно оставив его позади, он ещё долгое время не может понять, что с ним такое. В душе проникновенно стонет ветер. Лишь спустя некоторое время, мокро проморгавшись, он с сумасшедшими глазами схватил треклятую четверть и побежал домой, не помня собственного имени. Мамке сообщил про убитых партизан. Но она сказать ещё ничего толком не успела, как в дверь к ним постучали. — Быстро выметайтесь на улицу и к штабу, это приказ.— единственное, что сказал им зашедший полицай. Сожителей в доме не было. Поэтому, как только все оделись, мать закрыла хату на замок и, явно пребывая в растерянности, торопливо повела их к нужному месту. Бородин с долей озадаченности и потаённого страха глядел на то, как со всех соседних и дальних дворов народ волнами собирается в одном направлении. Всю дорогу до штаба его не покидало мерзкое чувство, твердившее ему, что все они идут на убой. Догадок было много. Новая была страшнее предыдущей. Когда же толпой прибыли на место, внутренне Наруто похолодел: всюду доносились рыдания, люди визжали нечеловеческими криками и молили Бога о милости. В основном это были женщины и дети. Едва можно было наткнуться взглядом на местных мужчин — тех почти что и не осталось. Сумбурная вереница продолжала вить ураганные сети; все они с матерью до конца не понимали, что происходит, и для чего их всех сюда согнали. Немцы отказались что-либо говорить, пока не соберётся вся деревня. Но вскоре к ним прибилась тёть Нина, хорошая мамина подруга, ставшая для них малым лучом облегчения, она-то всё и прояснила. Нина выглядела страшно испуганной; светлые брови сибирячки сомкнулись на высоком лбу, карие глаза суматошно бегали по ревущему морю. — Нинка, что тут?! — мать мягко схватила её за плечи. — Партизан поймали, — хрипло промолвила она, обессиленно упав к ней в объятия. — Юра, Юра... Она задыхалась, в бреду повторяя имя младшего сына. Наруто разом смолк — уже понял всё без лишних слов. — Что Юра? Не молчи! — Юра там мой! Расстреливать их будут, всех! — Как? — Надежда отпрянула с поднятыми у рта руками. И во взгляде её растерянном что-то изменилось. Осознание настигло её, жёстким пинком вышибив остатки сдержанности. Дальше Бородин не стал слушать их разговор, взял сестёр за руки и стал говорить им какую-то чушь, лишь бы занять, заставить не думать о творящемся вокруг хаосе. Сам же мысленно обращался к Богу и проклинал себя за все плохие поступки, которые только помнил. Личико Любы подрагивало, моментами морщилось, словно она не могла понять, рыдать ей или нет. «Маменька, маменька, давай уйдём» — всё неутолимо повторяла она и с болью обращалась к плачущей матери. Та не откликалась, всецело отданное общему горю. А Фрося, тесно прижавшаяся к его плечу, редко всхлипывала и старалась поддержать отвлечённую беседу. «А помнишь, как...» — примерно так начиналась каждая их фраза. С губ, дрожащих неугасимой верой, срывались облака пара. Светлые воспоминания были для них далёкой усладой, прикоснуться к которой уже казалось невозможным. Чужие голоса сбивали с зыбкой мысли, вселяли панику и, сдавалось, делали из них животных; сдирали кожу разума, оставляя их нагих, стадных, с голыми инстинктами. Проволока некогда бетонного рассудка натужно скрипела и с праздной щедростью рассыпалась крошевом старой ржавчины. Юра. Ему было всего двенадцать лет от роду. Смелый, для своего возраста ловкий, сообразительный мальчик, сразу с партизанами ушёл. А тёть Нина со старшим осталась, который больной от рождения был. Тому-то куда воевать, немчуру если только развлекать потехи ради, а так, считай, лишний груз да и только. В какой-то момент затрубил громогласный голос. Все разом затихли, встрепенулись. Наруто оказался чуть ли не в первых рядах, потому обзор, к счастью или сожалению, имел хороший. На ступенях невысокого крыльца стоял офицер зрелых лет в роскошном приталенном мундире; с какими-то наградами на груди и прочими знаками отличия. Борозды морщин разрезали его впалые щёки, он был худ и статен. Совсем не похож на того, кого они видели в день оккупации. Этот почему-то одним своим присутствием охватил всех местных жителей ужасом, нависшим над их головами тяжёлым куполом. Его речь текла размеренно, с расстановкой, и плавно протекала про незримым склонам и подъёмам. В нём чувствовалась сила и обдуманность. За ним же следовал хрустящий, немного сорванный крик поляка. Тот на фоне немца выглядел жалким, худосочным доходягой, в свисающем грязными лоскутами тряпье. Сальные волосы его блестели так, словно их обильно вымазали в масле. И жил он, судя по всему, в каком-нибудь свинарнике. Но всё это не заботило. То, что тот переводил им, было страшнее всяких ночных кошмаров; от сказанного икры ног свело судорогой. Главное, что понял Бородин — пленных партизан и их семьи приговаривали к расстрелу. Слова тёть Нины подтвердились. После стало кристально понятно, зачем их сюда привели. Черти захотели устроить зрелище, дабы дать наглядный пример бессмысленной борьбы против них. Оказалось, этим днём в лесах произошла длительная перестрелка, слышали которую лишь те, кто жил на окраине. Немцы старались достать русских живьём, чтобы иметь возможность извлечь из них информацию. Были ли эти намерения удачными: непонятно. Мало кто мог сказать с точной уверенностью, что их родственник не способен на предательство. Как только речь сошла на нет, из поссовета стали стремительно выводить цепь пленных. Женщины не смогли сдержать рыданий, когда увидели своих изувеченных солдат. В основном одни молодые, ещё юнцы, или же, наоборот, старые совсем, коих насчитывалось не больше двух; последние были, так сказать, матёрые, с тяжестью седого времени на плечах, отчаянно карабкающиеся под конец века по верёвке жизни. Лица партизан были расколошмаченные и отёкшие; на телах пятнами пестрела запёкшаяся кровь. Некоторые хромали, другие придерживали выкрученные в процессе допроса руки. Немые подгоняли, ногами пихали их к построению. Вскоре парней выстроили хлипким, неровным заборчиком на фоне белого здания. После фашисты стали вытаскивать из толпы тех, кто, по словам полицаев, относился к семьям приговорённых. Тёть Нина не стала исключением: жалкой собачонкой её одну из первых кинули к солдатам. Вся она, точно изломанная кукла, вскинула белое лицо к небу и измождённо рухнула к босым ногам сына, целуя его щиколотки и растирая ледяные стопы. Тот, не смея упасть в её объятия, стоял, склонившись над нею вековым деревом, и что-то непонятно бормотал сквозь рвущийся плач. Кожа парня удивляла белизной — его вывели на снег в одних протёршихся шортах; острые ключицы резали взгляд, а невероятно крупные глаза выглядели переспелым тёрном на чистом белом полотне. Пять матерей, троих стариков и детей прибавили к строю. — Креста на вас нет, Ироды! — громко и непримиримо голосили женщины, со всех сторон удерживаемые эсэсовцами. Их отталкивали назад и наставляли на них оружие, однако полностью побороть неистовое буйство фрицам было не под силу. — Мам, мам, ма... — как мантру повторял Арсений, со слезами на глазах покачиваясь взад-вперёд. — Не смотри, не надо, пойдём лучше домой, холодно здесь, — всё не оставлял попыток оттащить тучного парня дряхлый старик. — Там мама, мама, — неудержимо тыкал указательным пальцем блажной, слепо мечась перед собой маленькими водянистыми глазками. — Ну что ж ты такой непонятливый! — рассерженно гаркнул старый и со всей силы дёрнул его на себя. — Сказано домой, значит, домой! В этот раз юродивый последовал за ним, но так и не обернул обратно головы с фигуры матери. Горемычное чадо, которое, казалось, не имело возможности рационально мыслить, детским сердцем чувствовало страшную боль разлуки. Смотря на всё это, Наруто не чувствовал собственного тела. Видел, как из-под материнских век лавой текли слёзы, и рвал гортань в оглушительном безмолвии, стараясь придумать хоть что-то, что смогло бы предотвратить эти убийства. Ему приходилось безучастно наблюдать за тем, как немецкие твари выстраиваются напротив пленных. Слушать крики, стонущие животной болью, и каждое мгновение осознавать своё поражение. По сравнению с фашистскими гадами он был маленькой, жалкой букашкой. Душа отчаянно желала ринуться к своим, чтобы любым образом спасти знакомых и друзей. Однако понимал, это дорога в один конец. Дед умер, защищая их деревню. Но оказалось, самому умереть героем не так уж легко. Готовый уже уводить отсюда родных, он вдруг зацепился взглядом за острые черты знакомого лица, внезапно оказавшегося в рядах других немцев. И в голову словно ударило чем-то тяжёлым. Вновь он. Этот самый фриц, что уже какой день не даёт ему покоя во снах. Чёртов фриц, помогший ему. Возможно, его положение позволяло ему отменить всё это? Наруто был в этом ни в зуб ногой, совсем не разбирался ни в чинах, ни в их предполагаемых правах и обязанностях. Однако в груди его, несмотря ни на что, забрезжил слабый огонёк надежды. Стоило попробовать. Не предупредив никого, он выпустил руки сестёр и кинулся к основной массе эсэсовцев, сумев успешно проскочить через живую стену удерживающих их солдат. Чёрт знает, кто вылил тогда на него целый ушат голимого адреналина. Мышцы натянулись тугими струнами. — Саске! — отчего-то неожиданно тихо крикнул он. Но этого хватило, чтобы окликнутый обернулся. В ту же секунду время будто остановилось. Ртутный взгляд пронзил выбежавшего мальчишку навылет; холодным кинжалом пронзил пространство, заставив захлёбывавшееся сердце замереть. — Убирайся, — чеканно произнёс тот с полуоборота. Ни один мускул на его лице не дрогнул. Его холодное дыхание ошпарило гортань. — Пожалуйста, прекрати это, пусть они отпустят хотя бы женщин! — не упуская последних крупиц веры, Бородин остановился в метре от него, еле держась на налитых свинцом ногах. — Lieutenant, nimm den Welpen weg! [Лейтенант, убери с дороги этого чёртового щенка!] — раскатом грома раздался неподалёку голос недовольного офицера. Бледные обветренные губы немца неопределённо дёрнулись; под глазами залегла густая чернь. — Уходи, — движимый неясным чувством, Саске вынул из кобуры пистолет. — Иначе умрёшь и ты. Брюшину скрутило острой резью. Наруто сморгнул с глаз водную муть и упрямо дёрнул головой: — Ты ведь не такой, ты можешь их спасти, можешь... — Ты ошибаешься. Дуло пистолета уставилось прямо ему в голову. Крики матери вконец иссякли. И в сознании отвлечённо проскользнула мысль: «достанется же ему от неё, если выживет...» Добьёт ведь собственноручно. Пальцы ног, казалось, со страху отмёрзли к чертям. И дыхание затерялось где-то под печёнкой. Он дышит мгновением, заглядывая во мглу этих необычайно чёрных глаз, забвенно выискивает в них зрачок и молит о несбыточном. И взгляд их, как у орла, проницателен и холоден; просачивается сквозь трещины нутра, кислотой выжигает органы. А металлический блик в них острее ножа. Грудь трепещет, словно изнутри бьёт кузнецкий молот. Страх в нём эфемерен и несерьёзен. Выстрелить — дело-то секундное. Но отчего-то Наруто уверен: не убьёт. Обмен взглядами продолжался несколько секунд, затем грохнул выстрел. Один. Людское море всколыхнулось. Тело юноши от неожиданности повалилось на снег; совсем рядом, в футах двух от его ног, в мёрзлую землю вошла пуля. И казалось, в сердце гранатой взорвалась ноющая боль, отнюдь не телесная. На мгновение почудилось, что действительно умер. Однако мышца в противовес этому всё ещё продолжала отбивать барабанный стук жизни. Значит, жив. Пока ещё жив. Он уже не помнил того момента, когда за руки его оттащили к матери. Более не видел лиц пленных. Не видел и того, как стреляные гильзы бесшумно падали в чистый снег, оставляя после себя проплавленные жаром ямки. Слышал лишь в отдалении дробную очередь выстрелов; Глухие звуки полёгших тел оказались скромными, почти что неслышными. Только торжествующий голос офицера врезался в сознание иглой раскалённого железа.