Фриц

За несколько дней до расстрела — Бери с собой платок и не шмыгай мне тут! Хватит с меня твоих соплей, — угрюмо крикнула мать, грохоча банками в соседней комнате. Видимо, процеживала молоко. Оттого в хате пахнуло промозглым холодом; сладким и немного терпким запахом парного молока, сырого сена и навоза. Насупившись, Наруто мысленно ругнулся на материнский слух, затем с шумом утёр рукавом покрасневший от частых потираний нос и продолжил дальше с интересом заглядывать за плечо сожителя. А тот, неудобно сгорбившись и как-то неестественно выгнув вперёд левую руку, отвлечённо вырисовывал в своём блокноте чей-то профиль. Уже не первый раз Бородин ловил немца за таким, по его мнению, странным занятием. И больше всего его удивлял тот факт, что портреты, которые Клаус рисовал, иногда по нескольку раз повторяя одного и того же человека, были исполнены полностью из его головы. И нельзя было сказать, что они являются порождением его фантазии, вовсе нет! Все они имели какую-то особую живость и краску, даже при учёте, что рисовал он исключительно углём, реже — карандашом. И черты каждого дышали столь разными и яркими всполохами эмоций, что в сердце что-то проникновенно начинало тянуть. — Кто это? — наконец-то осмелился спросить он, очертив глазами вырисовывающееся лицо неизвестного парня. — Зольдат. — с акцентом проговорил тот. — Солдат? — Наруто нахмурил брови, — Сослуживец что ли? Фриц оторвал взгляд от блокнота и непонимающе глянул на него из-под густого бархата ресниц. — Ну, то есть, товарищ твой или друг какой? — Нэт. Зольдат. Ваш зольдат. Я убить его... — и вновь, утонув в тумане неясной тоски, немец повинно опустил голову. Острые скулы его тронула краска малинового варенья. — Как это? Зачем тогда рисуешь? — парень часто заморгал и телом немного отклонился назад. — Всех, кого я убить, сюда, — он с прослеживающейся нервозностью указал пальцем на листы. Бородин опять-таки изумлённо посмотрел на Хилого. Правильно ли он всё понял? Хотел было снова что-то уточнить, но его опередили: — Жалко. — Коротко закончил фриц, чем привёл собеседника лишь в большее недоумение. Зачем же рисовать тех, кого когда-то убил? Для Наруто это показалось какой-то высшей степенью извращения. Но тут вдруг к разговору присоединилась Фрося, которая, судя по всему, заметила его замешательство: — Он рисует их, чтобы не забывать о содеянном. Он думает, что это единственный способ честно ответить за свои грехи, — мягко объяснила она. Брат неопределённо вскинул брови, не понимая, откуда ей это известно, а затем с толикой неловкости почесал затылок. Если бы не сестра, он бы и не додумался до такого. Вновь сыпанул взглядом на портрет. Из носа вырвался фыркающий звук. И всё равно странно это всё было... Кому в здравом уме захочется тревожить едва поджившие раны, чтобы не дать им пропасть? Любой другой на его месте пожелал бы стряхнуть с плеч отягощающий груз вины и никогда больше не вспоминать о таком. По крайней мере, сам Наруто поступил бы именно так. Всё же надо было признать, что этот немец — одни сплошные причуды. И удивляться им можно бесконечное количество раз. Вот как бы ни смотрел на него, а понять, что в голове творится, никак не мог. Всё время стопы подгрызали вялые сомнения: «А не врёт ли, искренен ли? Слишком уж жива и открыта его душа как для врага». Такие же думы обуревали его насчёт другого эсэсовца. И если первый не прятал своих чувств и свободно проявлял их, точно малое дитё, второй казался высеченным из камня — беспристрастным и неуловимым, холодным, словно зимний ливень. От одного его взгляда нутро пробирало дрожью, и кожа на руках и загривке начинала зябко съёживаться. Этого немца Наруто мог с уверенностью назвать толстокожим человеком, практически с идеальной схожестью подобным бронированной машине. Казалось, словно и не сердце у него вовсе, а стальной мотор в груди. И неживой холод, шедший от него, был страшен и аморфен, оттого в то же самое время до невозможности интересен. Словно хищный цветок, манящий насекомых своим характерным запахом. Только вот жертвой себя Наруто уж точно не считал. *** Осадок минувших дней неотступно травил его сознанье. Могло ли всё случиться по-иному, будь он смелее своих страхов? Этот вопрос, один из множества других, невыносимо изводящих его, висел над ним грузной мыслью. Возможно, он сделал слишком мало для спасения земляков. Однако понимал, что и без того сильно рисковал, бездумно бросившись под прицел немца. И не так страшно за себя было, как за родню — черти быстро находили всё семейство неугодных и уже тогда, играя по жестоким правилам, дёргали за нужные ниточки. Благо, женщины его вовремя оттащили и перед офицером объяснились, что, мол, больной, разум совсем у хлопца отшибло, не ведает, что творит. Неприятно, конечно, но эсэсовец, кажется, поверил. А может, просто патронов на него пожалел, кто ж его знает: Наруто мало что помнил об этом моменте. Главное — живым остался и сухим из воды вылез. Но, к слову, это ещё как посудить... Мать, когда очухался, такую ему выдала порку, что, честно сказать, сидеть до сих пор было для него пренеприятнейшим удовольствием. А у мамки силы много, воспитание задаёт хорошее; она на этот счёт строга и непереубедим до крайности. Но и он ничуть не лучше, этим его уже не запугать, да и при сильном на то желании он непременно бы избежал порки. Только вот совесть тогда заколола нещадно: в глубине души осознавал, какую глупость совершил, и не мог не ответить за это честным наказанием. Ответить-то ответил, а на душе всё равно нелегче. Сердце беспрестанно давила заунывная тоска. Мамка ночами не спала совсем, плакала, тихо выла в подушку невыстраданными горестями. А наутро вся неживая, с ядрёно-красными опухшими глазами начинала браться за дела. Потом уж, к полудню, вроде бы постепенно оживала, улыбалась даже мельком. Немолода она уже для таких волнений была. Многих потеряла. И с каждым новым днём страх рос в ней прожорливой жабой. Та, хмельная терзаниями смятенной души, неумолимо ревела, отягощая её состояние слизью мрачных домыслов. От брата в последние месяцы не пришло ни весточки. И, что греха таить, к этому времени даже сам Наруто стал невольно волноваться, не случилось ли там с ним чего. Но всё-таки надеялся, что занят сильно, не до письма ему, вот и не пишет. А с другой стороны, если так подумать, разве не найдётся минутки написать родне хотя бы ради того, чтобы утешить материнское сердце? Он знал, брат насчёт этого ответственный, о матери в первую очередь вспомнит. И именно из-за этого понимая на душе гадко плясали черти. Несколько дней прошло с того страшного дня расстрела. Многого отчего-то Наруто не помнил. Лишь какие-то матовые обрывки перед глазами, замыленные лица, глухие голоса... Только вот немец тот всё никак не забывался. Сперва какая-то жгучая ненависть и обида накатили на Бородина: ожидания разбились хрустальной вазой, зыбкий туман светлой веры развеялся в ладонях. И думалось ему, что виноват в смертях земляков именно недавний знакомый. Ведь он — немец, один из тех проклятых карателей, так что ему мешало просто переговорить с ними? Разве у него действительно не было на это полномочий? «Глупость» — думал в тот день он, никак не желая признавать обратного. В груди его неумолимо метался ледяной ёж, и сердце рвало отчаянно. Однако внутри его гложило неясное чувство вины. Что бы он ни говорил и ни думал, злился больше на себя, чем на кого-либо ещё: за то, что не настоял, не смог ничего сделать, когда у него была на то возможность. Тёть Нина и другие в тот день погибшие были ему далеко не последними людьми, они имели для него огромную ценность, потому что каждый в той или иной мере являлся частью их большой "семьи". Многие были хорошими друзьями его родных, у многих он рос на глазах. Для него не было в деревне чужих, всех местных без исключения считал своими. Вот, к примеру, соседка Тамара, что умерла в тот день, на коленях обнимая мужа, была ему незаменимой сплетницей и гостеприимной хозяйкой, всегда по четвергам угощавшей его пирожками. Старик Максимов — мудрым советчиком и другом. Несмотря на свой преклонный возраст, через неделю после оккупации вступил в ряды партизан и достаточно долго продержался в них, учитывая, сколько за это время в лесах парней полегло. Кого холод брал, кого фрицы доставали. И умер Максимов с высоко поднятой головой, лишь глаза его, оловянные, холодно блестели; были широко раскрыты и устремлены куда-то вдаль; и только в последние мгновения приговора заспотыкались о зрителей, растерянно заелозили по сторонам. И какое-то в них непонимание зародилось, словно он спрашивал их всех: «Что, мол, здесь делаете? Зачем смотрите?». Будто бабские крики казались ему излишними, а всё вокруг происходящее — невзрачной обыденностью. Только потом Наруто узнал, что не в себе Максимов с жизнью расстался, контужен был. И мысль ему в голову такая пришла странная, неприглядная, что удавиться захотелось. Что, может, и к лучшему это, — умереть в недоумении, без лишних терзающих дум и чувств. А потом сам себя осадил. К лучшему — живым остаться и честь живой сберечь, не преклонить перед тварью головы. Боль утрат невыносимо выжигала слизистую. Внутри дерзостно скреблась неугасимая злоба. Скулы сводило в болезненных спазмах, и весь он, казалось, горел страстью мести. Подумывал даже ночью к штабу пойти, гадов тех заставить дым голимый глотать да с тем самым немцем расплатиться. Но неожиданный разговор с сестрой заставил его задуматься. Фрося всегда была чувствительна к изменениям в его поведении: словно имела сверхъестественное зрение и видела его насквозь. Тёплым вечером, пока все уже спали, вышла к нему на крыльцо, тихонько присела на кофту. А после положила тёплую ладонь ему на плечо — как часто делала, когда хотела его успокоить — и бесцеремонно, не промолвив при этом ни слова, приникла к его лбу своим. Затем горячо вложила ему в руку жетон, личный отцовский, с прекрасной золотою цепочкой, некогда красовавшейся на его крепкой шее. — Не смей так больше делать. Её голос надломно дрогнул. Не смея увести от неё взгляду, он влажно сморгнул с глаз мутную пелену. — Тот немец поступил с тобой гораздо милосерднее, чем ты думаешь. — Но он..! — Наруто порывисто дёрнулся, сильно возмущённый её высказыванием. — Обычный солдат, один из сотен тысяч других, отличающийся разве что большим запасом терпения. Никому не захочется терять жизнь за просто так. Пойми же, ничего нельзя было изменить, даже если бы тот солдат пошёл у тебя на поводу. Их подавляющее большинство, и все они вооружены. Кто мы против них? — Люди. — непоколебимо отозвался он, и взгляд его приобрёл железную твёрдость. — Мы обязаны бороться. Это наш долг перед предками. Наш вечный долг перед Родиной. Смирившиеся заведомо обречены на погибель. Одного искреннего желания достаточно, чтобы и горы свернуть! — Хватит, — хватка на его плече вдруг усилилась, хрупкие пальцы болезненно впились в самую кость. — Как не поймёшь, жизнь одна, умирать — значит навсегда, это тебе не сказки. С чего кому-то рисковать собой ради врага? Тебе несказанно повезло, что этот человек сжалился над тобой. Иначе ты бы здесь уже не сидел. Другой бы пристрелил и не вспоминал бы больше. — Ничто не бывает непосильным, было б только желание! Отец всегда говорил, что верить нужно до конца, пока в состоянии делать, нужно делать. Если бы тот чёртов лейтенант только попробовал, то, может, всё было бы по-другому. Но оказалось, ошибался я на его счёт. Такой же он, — последние слова он произнёс с особым презрением. Закусив губу, Фрося устало покачала головой. Убрала за уши выбившиеся из косы каштановые пряди и, щемяще улыбнувшись ему, тихо уронила на свои плотно сдвинутые колени слёзы. При свете свечи её глаза мерцали алыми отблесками пламени. Зрачки в них, казалось, сливались с потемневшей радужкой. — Дурак ты, Наруто, дурак... Папенька жил несбыточными надеждами, всё время жертвовал всем ради них, и к чему его это привело..? — её проникновенный шёпот обжёг лицо. — Офицер убить тебя хотел, а твой "чёртов лейтенант" спас тебя. Не знаю, право, что сказал ему, но смог отвести от тебя прицел. Офицер был страшно зол в тот момент. Вряд ли бы ты ушёл оттуда живым. — Брешешь. — У маменьки спроси, она хорошо его запомнила, едва в колени ему не падала. — из горла выдавила горький смешок, затем платочком стала аккуратно вытирать мокрые глаза. Слова словно ошпарили кипятком. Он недоумевающе смотрел на сестру, взглядом умоляя сказать, что всё ею сказанное не более, чем обычный вымысел. Ведь так не могло было быть? Но она молчала, всем своим видом подтверждая обратное. Саске. Кем же всё-таки был этот треклятый Саске? Чего он добивается? Туман заклубился в голове пчелиным роем. Что-то важное вновь ускользнуло из-под самого носа. Виски протяжно загудели, и Наруто, склонившись к коленям, плотно сомкнул губы. Дикий стон непонятной тянущей боли невидимым лезвием впился в горло. Он окончательно запутался. Уже не понимал, что и думать. Следующий день выдался на редкость гадким. Наруто понял это с самого начала, когда уже с утра успел отхватить от горячо любимого сожителя пару-тройку хороших пинков. Трубач, видите ли, оголодал совсем после затяжных пьянствий, а потому мамкины заготовки стал без чьего-либо ведома пожирать, точно свинья, дорвавшаяся до желудей. А он, придя с улицы, уличил его за этим делом и смолчать не смог. Мать и так еду беречь старалась, прятала куда подальше, сама иной раз недоедала, им оставляла. А этой дряни всё по боку, лишь бы пузо своё бездонное забить. Не стерпев, Бородин в ту же минуту накинулся на него с кулаками, после чего тот его быстро на пол повалил. Мать корову доила тогда и, к счастью, не видела этого зрелища. Ему и без того хватало от неё нравоучений, да и вмешиваться ей сюда явно не стоило. Улизнуть из дому у него получилось без особых усилий. Волчком вывернулся из чужой хватки и на ватных ногах вылетел со двора. Не оглядывался, позади слышал только, как разъяренный чёрт, шустро выбежавший за ним, пулял по нему из ружья, как по какой-то вшивой блохе! Но, видимо, косой оказался, ни разу не попал. Идти обратно в ближайшие часы он опасался. Хоть и холодно на улице было, возвращаться всё же не стал, решил прийти после полудня, когда фашистская рожа, по его подсчёту, должна будет куда-нибудь запропаститься. А за сестёр и мамку шибко не волновался, он на них внимания почти не обращал, его вот только терпеть не мог. Вот так вот Бородин и побрёл вдоль дворов, одетый в тёплый отцовский тулуп: за столько-то лет наконец-то в пору пришёлся, правда, всё равно был чересчур длинноват. Но главное, благостно спасал от мороза. Теперь-то немцев на улице и днём с огнём не сыщешь. Все, как крысы, в норки попрятались, греться у печи и кители свои выглаженные сушить. Лишь единицы по приказу дубели, в газеты потеснее заворачивались да носы на свою же голову морозили. После нескольких относительно влажных и тёплых недель в хаты местных жителей без какого-либо приглашения ворвалась, даже не позаботившись о вежливости, настоящая русская Зима. Та напоминала Наруто большую толстую бабу, разодетую в богатую соболиную шубу, с красными, как помидор, щеками и носом, подобным переспелой бруснике. Вся она дышала стужей, пахла смолистой хвоей и выстиранным пахучим мылом бельём, безнадёжно дубеющим на морозе. Она пылко топала высокими катанками, мясистыми руками рождая неистовую метель. Её внешний вид был внушителен и тяжёл, нрав — бурен и необуздан. И сама она была столь прытка и зловредна, что щёки при встрече с ней неволею рдели раскалёнными углями. Никто толком и не понял, как лёгкий морозец, до этого казавшийся гадящим и до невозможности пакостливым, так быстро сменил свой овечий облик: в один из дней ударил с такой силой, что даже птицы, что говорится, на лету стали замерзать и замертво падать на землю. И если русские ещё кое-как были готовы к подобным сюрпризам погоды, то немцы нет. Сразу закопошились, зажужжали, как потревоженные осы. Они-то, видно, не собирались засиживаться здесь до таких морозов, потому и подходящей зимней формы не имели. Оттого им больше ничего не оставалось, кроме как раздевать деревенских и спасаться всем тем, что только попадалось на глаза. С пищей также начались постепенно нарастающие проблемы: провиант стал медленно, но верно оскудевать. В первые же недели немцы разорили большую половину всех запасов этой и ещё нескольких соседних деревень. Тут уж и местным жителям пришлось несладко. Дома стали тщательно обыскивать, буквально вынюхивая каждый прикрытый уголок; оставшийся скот поспешно уводить, кладовые и прочие найденные хранилища полностью опустошать. Это хорошо ещё, до них пока не добрались, "свои" только объедали. Тем более, корова у них была главной кормилицей. С ней не пропасть. Молоко всему голова! Намотанный по самые глаза шарф отнюдь не спасал. Ветер ожесточённо хлестал по лицу, покусывал щёки и виртуозно кружился вокруг ног маленькими снежными воронками. Ледяной воздух продирал ноздри, снег дерзко плевался в глаза. Тёплый пар, срывающийся с губ белыми облачками, оседал инеем на ресницах и бровях. А открытую кожу жгло так, словно наждачкой! Голову приходилось опускать до плеч, укрывая щёки варежками, поэтому шёл он буквально вслепую, глядя лишь на истёртые носки своих сапог. А дорога местами скользкая, снега много повыдувало. Пяткой скользнёшь вперёд, и всё, сердце сразу куда-то вниз проваливается. Потому, пройдя так несколько дворов, решил, что мёрзнуть без дела — глупость полная. Надо было куда-нибудь прибиться, пока ветер лютовать не прекратит. Пошёл дальше, осматриваясь по сторонам. И немного погодя, когда остановился снова оглядеться, враз застыл. Впереди завидел чью-то фигуру. Сразу понял, чужой, с двумя лошадьми-тяжеловесами, а таких у них нет. Немецкие. И одёжка, которую таковой можно было назвать с большой грубостью, на незнакомце тоже какая-то чужая сидела, но и не эсэсовская. Фиг их разберёшь! Повстречавшийся путник сначала в сомнениях остановился, потом, видимо, как пригляделся, шаг возобновил, хоть и с некоторым опасением. Наруто решил последовать его примеру. Расстояние между ними сокращалось с прослеживающейся медленностью. — Гей, хто будеш?! — глухо прокричал чужак, вскинув руку. Услыхав речь, Бородина сразу отпустило. И от сердца ощутимо отлегло — всяко лучше, чем немецкая вошь. — Я-то свой! А ты кто? — крикнул он в ответ, напряжённо выпрямившись. Сильно расслабляться всё же не спешил. Мало ли. Если даже свои предают, то этим и вовсе доверия никакого. Остановился в метрах трёх. Потянулся в карман за складным ножиком, чтобы в случае чего держаться наготове, и крепко сжал до побеления. Перед ним предстал плюгавенький, конопатый паренёк невысокого росту, с чахлыми усиками и молодым лицом. Да острым таким, точно как лезвие топора. Весь он был укутан во всякую ветошь, одно лицо виднелось, и то не всё. И глаза его, искрящиеся странной бодростью, из-под лоснящейся чёлки кругло расширились. — тутешній шо ли? Я вже запереживав! — голос оказался невнятен и глух, как будто декабрьский холод душил его. — Украинец? Откуда здесь? — С Волзької області, чорти прокляті в плен взяли! Конюх я ихний, Лосюк кликати, — назвавшийся Лосюком кивнул на двух здоровых коней, коих всё это время держал за узды. Оба черноокие, вороные, хлопая длинными ресницами, бурчали и изредка били копытами в снег; их мощные груди густо вздымались и опадали; горячий пар тугим дымом валил из их широких ноздрей, комками инея оседая на свисающих паклей чёлках. Видно было, что холод определённо им не по душе. Но кому же сейчас легко? Чему-то фыркнув, Наруто снова обратился к чужаку: — Бандеровец? В голосе проскочил железный нажим. Собеседник крупно вздрогнул. Да так, что даже лошади от неожиданности назад отпрянули. — Та ти що, хлопець! Нехай Господь мене покарає, якщо брешу! Свой я, паря, чесно свой! — живенький его голос заколебался, как струна при резкой игре. — Идёшь куда? — спросил вновь Бородин, не сбавляя грозного тона. Взгляд его исподлобья эфемерной иглой пронизал красное, немногим ухарское лицо конопатого. —Дак жеребців в хлев веду, немых приказ... Конюх посильнее укрыл голову платком, пряча в нём алый поросячий нос. — Известно что-то о их планах? Уходить когда думают? С поисками теплого места можно было и подождать. Оно-то всегда найдётся. А такого шанса упускать было никак нельзя. Колющая боль сразу отошла на второй план. Ожидание информации всецело охватило разум. — Та з чого ж мені знати, що у них робиться, я сам-то во хлеву живу! — звонко воскликнул тот, а после, немного помявшись, продолжил, — Хороших вестей сказати не можу. Бранятся, одягу теплою їм не видають, спирт один и п'ють. Слыхал только, що руссаки потихеньку начинают пробиратися. Но глушать их, як рибу каменем... Наруто свёл брови в тяжёлом мыслительном процессе — постарался правильно разобрать чужую речь. Говор конопатого был быстр и смешан, тот говорил слишком много и ускоренно, некоторых слов было совсем не разобрать. Но главную мысль всё-таки юноша уловил. «Долго им тут ещё куковать. Пока наши доберутся, от деревни ничего уже и не останется» — безрадостно заключил про себя он и невольно скривился в лице. Что ж, хорошего здесь и вправду мало. — Слухай, хлопче, хочеш есть? — несколько угловатый рот растянулся в широкой улыбке. Бородин тут же напрягся и глянул на него недоверчиво. — Подём, я у німцем укравши. — всё с таким же довольным видом Лосюк указал на серую сумку на своём плече. — По очам бачу, голодний! Не без волненья белобрысый задумчиво огляделся. Что уж душой кривить, когда есть действительно хотелось, да ещё как! С утра в рот ни крошки не клал. С полминуты он сосредоточенно уминал носком обуви снег, мешая его с землёй, и лишь после с тенью неловкости согласно кивнул. В кармане тулупа продолжал крепко стискивать рукоять ножа. Доверять каждому встречному было бы невероятной дуростью. К тому же, слова этого Лосюка об украденной у чертей еде наводили не на очень приятные мысли. В любую минуту за ними могли прийти и вытрясти не только карманы, но и их самих наизнанку. Поэтому, чтобы избежать подобных последствий, им стоило поторопиться. — Давай уже, идём. *** Удар. Удар. Удар. Капли, чеканно разбивающиеся о дно раковины, раз за разом отбивали долгие, неустанные ноты. Фальшивые. Отдающие крошевом старой ржавчины, запах которой столь знаком и мерзок, что к горлу неотвязно подкатывает горячий, удушливый ком желчи. Сердце истерично бьётся о трухлявые рёбра, жжётся и отчаянно нанизывается на зубья острых щепок. Раскалённое масло кипит в черепной коробке страшным смрадным варевом и, рокоча, бурлит мыльными пузырями, испуская пары давящего смога. Эфемерными языками дым оплетает бронхи, игривым вьюном вьётся под самым кадыком, никак не позволяя сделать чистого вздоха. При очередном неожиданном приступе кашля солдат резко сгибается и, задыхаясь, с натугой выдавливает из лёгких каркающий скрежет металла, пение которого, протяжное, кричащее сотнями голосов убиенных, разрывает его изнутри. Сдаётся, вот-вот он извергнет из себя нечто инородное, все эти грязные годы службы копившееся у него под сгнившим куполом брюшины. — Товарищ лейтенант, воды? — рядовой подорвался с места и ринулся к крану. Дёрнул. Ничего. Вода продолжила капать с привычным темпом. Бачок оказался пуст. Чертыхнувшись, русоволосый парень хлестнул в гранёный стакан остатки самогона и отдал товарищу. Тот, едва не расплескав всё по полу, залпом опрокинул в себя мутноватую жидкость, после чего сразу же поперхнулся. Гортань словно опалило кислотой. В груди болезненно защемило. Как проглотил, упёрся руками в колени и жадно начал хватать сырой, пропитанный промозглостью воздух. Перед глазами весело заплясали черные мушки. Попытка встать оборвалась сильным головокружением. — Извините, воды нет, закончилась. Мне сходить? Взгляд  полоснул по чужому взволнованно вытянувшемуся лицу. И внезапно Учиха отдёрнулся, ожесточенно вгрызшись в удивительные голубые глаза. На мгновение почудился ему белобрысый мальчишка, весь недовольный, лупатый, а после колыхнувшаяся картина игриво вспыхнула белизной и будто по щелчку пальца потухла, обретя прежний облик. Солдат смутно сощурился и пальцами до боли впился в корни смолистых волос в надежде, что боль отрезвит. Зашипел, пригляделся. Глаза рядового были серыми, тусклыми; совсем не такими, как у русского юнца. — Иди. — вдруг вспомнив о недавнем вопросе, прошелестел он тихо. Рядовой удивлённо проморгался, но послушно кивнул и вышел из комнаты, бренча в спешке железным ведром. Саске глухо зарычал и, накинув на глаза калёные веки, безвольно упал лицом в холодные ладони. Прямая спина сгорбилась, словно насилу пригнутая к земле берёза. Разве можно было так ошибиться?  Наверняка, спьяну померещилось... Только уже далеко не в первый раз. Треклятый белобрысый, как заноза в пальце. Вроде и небольшой, а столь ощутимый, что никак забыть о себе не даёт. Хоть руку всю отгрызай, неясные потоки боли всё равно настигнут в самый неподходящий момент. Эти постоянные случайные встречи уже не кажутся случайными. Словно умышленные, кем-то настырно спланированные. Хотя, всё же глупость, конечно... Удар. Удар. Удар. Удар. Угольная бровь дёрнулась в порыве острого раздражения. Он оглянулся на бурый от слоя ржавчины кран, обращённый к нему красной облезшей ручкой. И тело неожиданно загорелось от забурлившей в венах крови. Не успел опомниться, как рывком кинулся к умывальнику и с размаху саданул кулаком по осточертевшему крану. Последний с коротким грохотом отлетел к проходу, расплескав остатки грязной воды. Разбитые костяшки пальцев мгновенно охватило пламенем. Кривя в отвращении губы, Учиха обтёр руку висящем на крючке полотенцем, стараясь сильно не смотреть на кровавые разводы. На минуту заворожённой статуей зависнул в полумраке ветхой, с минуты на минуту грозившей провалиться кухни. А после, в какой-то момент очнувшись с беззвучным хлопком отверстой пасти, слепо сорвался с места, мимолётом накинув на плечи чью-то добротную доху, сорванную с вешалки. Дверь с оглушающим ударом ударилась о стену, отскочила и сама собой захлопнулась. *** Давно позабытый вкус шанежек, густой аромат копчёностей и свежего, подёрнутого морозцем лука  — все эти ностальгические ощущения вселяли в исполосованное сердце живую бодрость. Наруто не смог бы точно ответить, спроси его вдруг, когда последний раз он сидел так в чьей-то дружеской компании, растапливая сырые поленья мальчишеской натуры, травя байки, хвастаясь в каких-то нелепостях да о жизни своей беззаботно переговариваясь. Почему-то он очень сомневался, что такой шанс ещё у него будет.  — Ну добре, паря, добре! Який хороший хлопець! — через звонкий хохот приговаривал радостно украинец, из стороны в сторону живо покатываясь по сену. Наруто слабо улыбнулся и с хрустом откусил закрученную баранкой колбасу, в меру жирную, свиную. Губы прям так и блестели жиром. Рот всё не закрывался. Волны воспоминаний и различных курьёзных случаев будто по сигналу начали всплывать в голове нескончаемой вереницей. Несмотря на внешнюю скромность и порой угрюмость, на деле он был весьма резв на язык и умел даже самые, казалось бы, непримечательные истории рассказывать так вкусно и завлекающе, что слушатель невольно погружался в них с головой. Все рассказы Бородина были как на подбор, потому скучать ни в коем случае не приходилось. Многое, правда, он перенял с уст деда, другое у друзей и знакомых, но, впрочем, большой роли это не играло. Главное, что интересно. — На, пий, хороша горілка, — конопатый, отпив глоток, сунул ему в руки обернутую сукном флягу. Наруто принял её с благодарным кивком, а после, долго не думая, приложился к горлышку и резко запрокинул голову. Холодная оказалась до того, что зубы неволею свело! Сперва крякнул от неожиданности: — Ну и крепка..! С силой зажмурился, когда ощутил неистовое жжение, кипящей жидкостью стремительно расползающееся по грудине. И такой хрип вырвался изо рта, что чуть не опрокинул флягу, когда ослеплённо хватался за хлеб и закусывал горький лук, попутно вытирая безбожно слезящиеся глаза. — О, так ти ще зелений хлопчик, — весело заметил новый знакомый и несильно ударил его по плечу ладонью. Наруто закрыл рот рукой, попытавшись проморгаться. К горячительному никогда любви не питал. И даже после частых посиделок в кругу других мальчишек, многие из которых желали казаться старше своих лет и много чего вытворяли втайне от родных, он этой любви при показушных пробах разного рода пойла себе не привил. Гадок был ему алкоголь в любом виде. Всегда раньше задавался вопросом, почему все так любят его, если вкусного в нём крайне мало. А дед ему как-то ответил, что пьют не из удовольствия, а из потребности. Какой именно, не уточнил. Возможно, по той самой причине, что причин этих много, и у каждого пьющего своя. Вот и сейчас он тоже пил из потребности. Необходимой на данный момент потребности забыться, заставив бурлящий кисель раскисших мозгов в коем-то веке остыть, оставить все нависшие над ним думы позади и просто мало-мальски согреться. В хлеве было значительно теплее, чем снаружи, да и сено давало какое-никакое тепло, однако холод, как ни крути, продолжал лютовать. —Та ти не переживай, все через це проходили, знаємо! — попытался подбодрить его конюх и, характерно цокнув языком, дал ему солёный огурчик. Парень смачно откусил оной и напоследок прокашлялся. Внутри разлилось живительное тепло, словно под сердцем заполыхал малый огонёк, и струями горячего света тот потек по всем конечностям. Наруто даже с некой озадаченностью пошевелил пальцами  — это забытое, непривычное ощущение гибкости, казалось, уже невозвратимо покинуло его тело. За недолгое время "прогулки" он и не заметил, как перестал чувствовать пальцев ног и рук. Точнее, они, конечно, ощущались, но прежняя чувствительность явно была подбита морозом. Стоило больше уделять внимание подобному, иначе в скором времени можно так и без пальцев остаться. — Будеш цигарку? — Не, не надо. — отмахнулся он и взялся резать чёрствый хлеб. За спадающими на глаза прядями не заметил, с каким любопытством Лосюк зацепился маленькими вороватыми глазками за его перочинный нож. А резал тот отменно — наточен был ещё трепетной рукой деда. — Красива у тебе штучка, — протянул конопатый с неприкрытым интересом, чуть сощурившись. В отражении его глаз мелькнул жадный блеск. — А, это отца покойного, он ещё молодым был, когда приобрёл. — О, значить як. Слухай, а давай того, махнёмся? Вопрос привёл юношу в некоторое замешательство. — Это на что это? — насторожился он, с подозрением глянув исподтишка. — На шо? — Лосюк задумался. — На шо... О! Дивись-ка, що у мене имеется, — жестом попросив подождать, он лихорадочно стал рыскать под слоями навешанной на себя ветоши, после чего с нарочитой медлительностью вынул из-под неё револьвер. Да хороший такой, что глаз не оторвать; начищенный до блеска металл и тёмная рукоять с тончайшими узорами. Бородин присвистнул, не сводя удивлённого взгляду с переливающегося в руке конюха оружия. — Стреляет хоть? — Обижаешь. Зуб даю! Резкое лицо украинца живо задёргалось. — А откуда взял? Украл, поди. — Не, це трофей. Машина хороша, чесно кажу, — закивал тот болванчиком, всё поглядывая голодными глазами на его завидный ножик. А тот заманчиво переливался, словно играясь с ним; лезвие, отливающее синевой хорошо прокаленной стали, было очень острым и тонким, что казалось, проведи легонько по руке, и оно непременно пропорет кожу. А светлая рукоять с гравированным орнаментом так и просилась в руки. — Ну не знаю. Отдавать отцовское... Некрасиво как-то. — Та ти що, для чого тебе он? Пістолет сейчас потрібен, щоб сім'ю защитить! Коли ще буде такий шанс у тебе? Наруто замялся и неловко почесал шею. — Ну... Давай. Точно стреляет? — с какой-то опаской взяв пистолет, он стал придирчиво его прокручивать, тут и там разглядывать, словно и впрямь в чем-то разбирался. Лосюк же почти любовно осматривал обменённую вещицу, к слову, весьма недешёвую. Ей он определённо остался доволен. А Бородин с каким-то внутренним тремором держал в руках холодный металл, боясь не так взяться. Опробовать, конечно, очень хотелось, но даже один выстрел мог привлечь к себе ненужное внимание. Пришлось поверить на слово. — Я человек, может, и добрый, но дурить себя не дам. Не дай Бог, я узнаю, что он бракованный, лично найду. — проговорил он шутя, однако во взгляде его конопатый увидел твёрдую решимость. — Не брешу, чесно. Пусто кивнув, юноша с силой потёр слипающиеся от спиртного веки. Засыпать было не время. И так неплохо пригрелся. — Ну ладно уж, пора мне тогда, засиделся что-то. — он сунул револьвер за пазуху. А затем, с деловитым видом отряхнувшись от прилипшего к одежде сена, встал на ноги, расправил плечи, приосанился и, прихватив с собой кусочек колбасы, махнул на прощанье рукой. — Бывай, хлопче. — Свидимся. *** Холод оказался до невозможности горячим. Лёгкие, сдавалось, разрывало на части. И воздух был подобен глотку спирта — обжигало так, словно кто-то выливал на него расплавленное железо. Снег натужно скрипел где-то в глубине обугленного сознания. Куда он шёл, зачем? Чёрт его знает. В ушах протяжно выл свирепствующий ветер. И в голосе его, казалось, слышался высокий, дикий вой людских стенаний, свирепым зверем раздирающих ещё кровоточащую плоть в груди. Ту, что не защищена пластами стали и призывно бьётся мельчающими нитями капилляр. Дыхание остервенело выедает горло. Кашель напоминающе скребёт по его нежным, иссушенным стенкам. Солдат усердно не сбавляет шагу. Мощные порывы нагло толкают в спину, с глумливостью поддувая в зашеек. Белым порохом кружатся в волнующемся воздухе лёгкие воронки, кидаясь в открытое лицо колючими иглами. Бледная кожа, испещренная ядовито-красными прожилками, отчаянно липнет к костям, не в силах вынести подобного натиска погоды. Небо над головой сизое, как дым от сигары, беспрестанно холодное; оно дышит падалью и эфемерным смрадом разложения. Под ногами — кровавая мешанина былых времён, сотканных седой старушкой-войной из нескончаемых маршей, контрмаршей, атак и долгих, изнурительных схваток безумного кровопролития, каждая из которых ужаснее и гораздо ожесточеннее предыдущей. Этому нет конца. По крайней мере, для него точно. Ничего уже не вернуть, не перемотать и не излечить. Бессонные дни и ночи горчили на языке привкусом желчи, из раза в раз так старательно лезшей наружу. Серые, истлевшие и воспалённые глаза солдат, мешками падающих на землю от собачьей усталости, непрестанно виделись ему во снах. Сам когда-то был среди них, весь изнеможённый, изломанными ногтями зачем-то карабкающийся вперёд. Зачем? Для чего? Ради великого рейха, знамёна которого будут развиваться над этой землёй? Над той самой землёй, которая по их же вине теперь очернена, пропитана солью материнских слёз и разгневанно курится туманом непрекращающихся атак артиллерийской техники? Знамёна великого рейха..? Те самые, что питаются на крови людских жизней? Разве можно будет считать их таковыми, когда как на самом деле они — не более, чем мокрая тряпка, сполна испившая соки погубленных душ... Метель резко усилилась. И воющий ветер пригоршней рассыпчатого снега ударил прямо в лицо. Саске сразу остановился, под грязные ругательства вытирая опалённую холодом кожу. Та уже и не ощущалась толком, лишь острые импульсы колкой боли пронизывали её, точно слабые заряды тока. — Стой! — раздался позади приглушённый окрик. Спиной солдат внезапно ощутил хлынувший по позвоночнику жар, который, едва коснувшись плеч, пропал так же резко, как и появился. Словно позади него раскрылась дверца растопленной печи и тут же неожиданно закрылась. Оторопев, он медленно обернулся. Вновь он. Узнал сразу. Даже в этом нелепо висящем на нём тулупе. И пристрелить его захотелось настолько, что рука в следующую же секунду полезла к кобуре. Однако та, к великому огорчению, оказалась пуста. Пистолет, судя по всему, оставил на столе, когда перезаряжал. Чёрт. Мысленно не переставая костерить себя за несвойственную опрометчивость, всем телом повернулся к настырному парню. В голове крутилось что-то похожее на: «Блядь, действительно? Снова?». Назвать очередную встречу с этим белобрысым мальчишкой случайностью язык у него бы не повернулся. — Что ты здесь делаешь? — грубо промолвил он, не без боли разлепив замёрзшую полосу губ. — А ты куда? — как-то глупо спросил тот. Русский весь зарделся, не найдя достойного объяснения своим действиям. Перед глазами его немного плыло. — Не знаю, но тебя не должно это интересовать, — хмуро пожал плечами эсэсовец. — Иди домой, идиот. — Э! Сам ты идиот! Я вообще-то по делу, а ты... — волнительно помяв обветренные губы, белобрысый спрятал в жёлтом шарфе пламенеющие, наверняка, от мороза щёки. — Ну? — Это, спасибо... Мне сказали, ты меня спас. Опять. Гулкое молчание развалилось между ними дебелой тучей давящего груза. Ничего не ответив, лейтенант бесшумно развернулся на пятках и уже было собирался уходить, но наглец, к его неожиданности, быстро сократил между ними расстояние и шустро ухватился за рукав. — Эй, я же искренне благодарю! Можно было хотя бы «пожалуйста» сказать, ради приличия. — возмутился юнец, который, с силой дернув его на себя, заставил посмотреть ему в глаза. Сердце оробело прижалось к дугам рёбер, а после заколотилось как не в себя где-то в самом горле. Словно видя впервые, он уставился на парня. Даже в серый день его внешность ослепляла; а глаза, как блюдца с морской водой. И вода в них всегда разная, волнующаяся, недвижимая, играющаяся, искрящаяся какой-то неведомой позолотой... Глаза живые, с огнём. От пристального взгляда немца голову русского будто ошпарило кипятком. — Тебе не стоит ходить за мной. Не нужно обманываться на мой счёт. Я фашист, убийца твоего и других народов. Лучше не попадайся мне на глаза. — раздавшийся голос фрица тёк ровно, но в нём звучала какая-то напускная издёвка. — А то что? — Убью. Чёрный как обсидиан взгляд блеснул ртутным блеском. Наруто неусмеримо дёрнул головой: — Не убьёшь. Тогда не убил, не убьёшь ни сейчас, ни в следующий раз тоже. — Да? Посмотрим. — бледные губы исказились в кривой, многообещающей ухмылке. И, не дожидаясь, пока тот придёт в себя, Учиха, подталкиваемый ледяными порывами усилившегося ветра, пошёл дальше. Неважно куда, лишь бы подальше от этого места, от него. Внутренне мальчишку передёрнуло, и в подтверждение этому по сыромятной коже пробежали сотни противных мурашек, но так просто вестись на подобную угрозу он был не намерен. — Саске! Собственное имя с чужих уст ударило по слуху невидимым обухом, против воли вынудив замереть. — Где ты живёшь? — вновь продрал горло Бородин. Зачем ему это знать? Этот странный, никак не связанный с разговором вопрос стрелой промелькнул в голове у обоих. Лейтенант хотел было съязвить, но в последнюю секунду что-то заставило его передумать. — Красный дом у школы. — О, так мы рядом совсем. А знаешь, я... — не успел ещё ничего добавить, как вместо солдата увидел только уже отдаляющуюся спину. — Ну и чёрт с тобой! — в эмоциях сплюнул в ноги Наруто и, зло шаркнув сапогом, устремился в другую сторону. На этот раз домой. Не переставая при этом браниться и на эту каменную глыбу черствого жука, и на себя в частности. Вот же. Он ведь совсем не то сказать хотел. А если по-честному, то вообще ничего и не собирался говорить. Кто ж знал, что опять наткнётся. А мимо пройти не вышло — совесть под рёбрами задёргала. Отблагодарить вдруг приспичило. Во дурак!