Фриц

— Стойте, да как же я..! Не уводите, Бога ради, у меня дети! Чем же я их кормить-то буду? — срывая голос, кричала что есть мочи мать, лебедем кидавшаяся на шею уводимой кормилицы. Немцы зло размахивали руками, ругались смесью русско-немецких словечек и с криками наставляли на них автоматы. Корова, которую они с силой вытягивали из двора, всячески упиралась копытами в мёрзлую землю, недовольно бодалась и, давясь громким и протяжным воем, рогами пихала чужаков в прямые спины. А им хоть бы хны — это всё равно что бодаться с дубом. Голодные и мёрзнущие, они, некогда весело улыбающиеся, были теперь наглее и злее диких зверей. Слюной вовсю брюзжали да оружием своим тыкали, голося на всю улицу. И никто, абсолютно никто из соседей не попытался оказать помощь. Запуганные все, тихо и безропотно ожидают, когда настанет их черёд. А он рано или поздно обязательно наступит, в этом сомнений нет. — Отойди, мать, не делай глупостей. Старика своего бредкого вспомни, так же закончить хочешь?! — скрипел несмазанной дверью позади низкорослый полицай, что льстивым зайцем бегал вокруг да около суетившихся эсэсовцев. В растопыренных руках он показушно перебрасывал пистолет, всё грозясь пульнуть в ноги. — Заткнись, свинья, иначе пожалеешь, — с рычанием оскалился Наруто, неустойчиво покачиваясь позади матери и вытирая рукавом обильно кровоточащую губу: один из чертей хорошенько двинул прикладом, когда кинулся на него. — Дерзить мне удумал, ерпыль? Не хватило прошлого раза, так я быстро устрою второй, — обрюзгшее лицо мужика, резко покрасневшее от злости, исказилось. — А ты мамку мою не тронь, а то я твоё скоблёное рыло мигом по земле размажу! — уже сорвался на крик белобрысый, не в силах более сдерживаться. — Божедурье ты эдакое, ну всё, держись! Бородин уже было юркнул в сторону, но в этот раз, к огромной его досаде, Тихон оказался куда ловчее — одним рывком ухватил за шкирку, точно щенка какого-то, и, грубо пихнув вперёд, потащил за немцами. — Гнида! — проскрежетал он, издав гортанный стон. — Прикуси свой поганый язык, не то худо будет, пристрелю! Сейчас вместе к штабу пойдём, слово-то я своё сдержу, обожди, нас там быстро рассудят... — и для большей внушительности вскинул пистолет и выстрелил в небо. То грохнуло глухим вздохом. Мать в эту же секунду едва не осела на землю. Ноги, словно подкошенные, внезапно сделались свинцовыми — не сдвинуться с места. И по щекам её, белым, как мел, кипятком потекли слёзы. Не успела она и слова вымолвить, как от фашистов и след простыл. Тело, словно находясь в страшном сне, ни в какую не желало повиноваться разуму: окаменело, будто кем-то отнятое. В шею загнанно дышала удерживаемая на руках дочь, что с большими напуганными глазами крепко хвасталась за неё. — Добежишь сама до тёти Нюры? Извини, Любушка, сама отвести не смогу, надо за дядями бежать, срочно. Голос, пропитанный судорожными вздохами, дрожал. — Маменька, — сдерживая колеблющиеся всхлипы, Люба, несмотря на одолевший её страх, кивнула. Маленькие кулачки её, так отчаянно державшиеся за мамин платок, сжались до побеления. — Если не приду за тобой до вечера, скажи, что ночевать у неё останешься. Она поймёт. И не смей сворачивать. — А Фрося? — Фрося за водой ушла, дома останется, ты за неё не переживай, она девочка взрослая, справится. С сомнением глядя в материнские глаза, она только молча кивнула. После встрепенулась и утёрла свои сильно и непрерывно увлажняющиеся глазки. И только коснувшись ногами земли, стрелой кинулась вниз по короткой, хорошо знакомой ей тропе. Маленькая и тихая, точно как мышка, а потому углядеть её тяжело, и мать знает — та поймать себя не даст. Одни лишь светлые пряди её, выбившиеся из намотанного на голову шарфа, жидким золотом сверкали на ветру вслед за нею. Серые губы Надежды содрогнулись панически, и на выцветшем, скованном болью лице отразилась ужасная гримаса страха. Сломленная, она не знала, куда ей податься. Сына ведь так и расстрелять могли. Куда бежать ей, у кого искать помощи..? «Штаб» — кольнуло ей резко в голову. И, собрав остатки воли, она встала, двинулась к дому и повесила замок. Затем на неслушающихся ногах потихоньку побрела вдоль улицы, осиной колебаясь при каждом дуновении. Ужасно отощала за эти недели волнений: груди её опали, иссохли, бока провалились, глаза покраснели. Когда-то мягкие, шелковистые локоны её прекрасных волос теперь были невозможно жёсткими, ломкими, что не отличить от сена. Мокрые, налившиеся матовым румянцем щёки, казалось, вот-вот изольются кровью, рассечённые жестокими хлестами ледяного ветра. Не видя перед собой дороги, шла, шла и шла, с минуты на минуту грозясь рухнуть наземь тряпичной куклой. Куда же вдруг подевалась вся её сила? Ей думалось, что после всего ею пережитого ничто не способно надломить её закалённую жизнью волю. Но, как показало время, ошибалась. Ничего не волновало её в этой жизни больше, чем жизни своих детей. И слабость эта была столь же любима, как и больна. Хватит одного точечного удара, чтобы поразить её всю. Когда до поссовета оставалось ещё идти и идти, она уже была на пределе. Дыхание ее было невозвратимо сбито, из горла рвался острый хрип, а ноги и вовсе заплетались, словно безвольные верёвки. Однако в какой-то момент неожиданно увидала вдалеке знакомую фигуру. Вся обмерла, ожила и, потеряв всякую чувствительность, на последних силах кинулась навстречу. Это оказался уже родной и полюбившийся её сердцу Клаус, который ещё с самого утра куда-то запропастился. Из глаз её вновь хлынули слёзы. И едва дыша, она бросилась к обескураженному сожителю в колени, сбивчиво умоляя о помощи. Очи на алом её лице влажно заблестели, пересохшие губы приглушённо молвили одно и то же, словно нескончаемую молитву: — Сын, немцы, забрали, пришли за коровой, отобрали! Наруто увели в штаб, помоги! Молю, помоги, забери оттуда, пусть они отпустят его, я готова на всё, пусть его только отпустят! — безумно кричала она в его пояс, решительно готовая целовать ему подмётки. Сердце солдата болезненно ёкнуло. — Надья, что? Надья, я не понимать... — мгновением заразившись её смутным ужасом, он упал рядом с ней на снег и с растерянным взглядом взял её за хрупкие, безостановочно трясущиеся плечи. Настолько она была подбита и хрупка в те минуты, что, сдавалось, всё её существо безмолвно кричало: «О Боже, приголубь меня, утешь боль мою, прошу!» И он безропотно повиновался её мольбам: утешающе мазал шершавыми губами по её нежному белоснежному лицу, оглаживал неумолимо дрожащие плечи и ладони, пытаясь между тем понять причину её тревоги. Алча утешения, она приникла к его груди, впилась пальцами в отданный ею же овчинный тулуп и заревела лишь с бо́льшей силой. Вся заплаканная, непривычно убогая, хваталась за него, одним взором вгоняя его в смертную тоску. Когда же в голове у немца всё-таки стрельнуло выбитое из русских слов понимание, сам оцепенел: «Штаб, сын, забрали эсэсовцы...». **** Пылающая огнём, она бежит, не чувствуя собственного тела. Ноги, гонимые лихорадочными мыслями, несут быстро и отчаянно, зная, что не имеют права на ошибку. В ушах проникновенно воет встречный ветер, под валенками скрипит твёрдый наст снега. Фрося столь легка и стремительна, что под её неощутимым весом тот даже не проламывается, только немного трещит, снежной пылью борзо срываясь с ног. Жуткий, ни с чем не сравнимый страх замком сковывает лёгкие. На горле — незримая петля, с каждой угасаемой искрой надежды затягивающаяся всё сильнее. А сердце бьётся часто и громко, точно у перепуганного крольчонка. Глаза — удивительно сухие, выпученные, безумные — расширенными зрачками смотрят вперёд. И перед ними лишь одна, самая главная в эти мгновения цель, достигнуть которой она обязана во что бы то ни стало. "Маменька!" Толстая коса попеременно бьёт по плечам. В висках звучит гулкий звук пульса и отдалённый крик преследователя. Приближается. Грохот выстрелов, кажется,  раздаётся где-то глубоко в брюшине. Хватанув режущий гланды воздух, с кряхтением завернула на свою улицу. Душа её тотчас вспорхнула птицей облегчения: она дома! Сейчас её спасут! Но, внезапно наткнувшись на замок, разом окостенела, на ходу чуть не свалившись с ног. Никого не было ни дома, ни где-нибудь поблизости. Никого, кто мог бы ей помочь. Взгляд заволокло пеленой. И всхлипнув, она кинулась к открытому сараю, заваленному на зиму кучами сена и соломы. Собственное дыхание и скрипящие доски оглушали. Охапками хватала сено, зарывалась с головой и, царапаясь о колючую солому, пробиралась в самый угол. Когда услышала взволнованный лай Кнопы, замерла. Главное — выжить, остаться незамеченной и пережить эти часы, пока родные не придут — единственная мысль, что тараном ломилась ей в гудящие виски. А совсем рядом — раскатистая молва немца, какой-то шум и его грязная ругань. Затем последовал новый выстрел, и кроткий собачий визг огласил глухой двор. Под рёбрами что-то треснуло. Фрося порывисто зажала рот рукой, чтобы подавить вдруг подкативший к языку голос, который тысячами игл вонзился ей в голосовые связки. — Wo bist du? Komm zu mir, ich bin ein guter Onkel... [Где ты? Иди ко мне, не бойся, я хороший дядя...] — елейный шёпот ворвался в сарай. Доски под тяжёлым весом надсадно запели. Девочка медленно сжалась в кулёк, безмолвно шепча выученную на зубок молитву. Испарина свернулась на спине липкой слизью; лопатки свело в спазме. "Маменька, где же ты?" Протяжная песнь досок усилилась. Поступь чужака приобрела твёрдость. "Господи, помоги мне!" До слуха донёсся сухой металлический щелчок. Она горячо стиснула веки, затаив робкое дыхание. Вдруг раздавшаяся череда выстрелов привела её в дикий ужас — не успела опомниться, как инстинктивно вскочила на ноги. И с потрохами выдала себя. Всё. Конец. В глаза упёрлись чужие. Маленькие, свинячие. — Пожалуйста, не трогайте! Я... — начало она было сбивчиво лепетать в надежде пробить мужчина на жалость, но тот набросился решительно: разом повалил на взбитое сено и с треском стал бесцеремонно срывать с неё одежду. Голос, как назло, пропал, будто ухваченный воздухом. Ни слова не вымолвить, лишь душная сипота наружу лезла. — Komm schon, mach nicht zu, du willst es auch. [Ну же, не закрывайся, ты ведь тоже этого хочешь.] И кажется ей, что вместе с одеждой рвётся нечто другое, внутреннее, живое и нежное, взращённое с ней с самых первых дней рождения. В глазах — снопы белых искр, в груди — удушающая боль, с каждой секундой всё больше наседающая на неё огромной звериной тушей. Слёзы выжигают на щеках солёные дорожки, а исступлённый гнев, беспомощность и животный страх рвут её изнутри, вымещая из воспалённого разума последние крупицы здравого смысла. "Отче наш, Иже еси на...» Холодные касания чужих рук обжигают. Она ведёт внутреннюю борьбу с желудком — горькая, как полынь, желчь противно вяжет язык. А мужчина средних лет, весь плотно сбитый, широкий; словно тёмная глыба, что неминуемо надвигается на неё, лишает какой-либо воли, вырывает из лёгких последнюю надежду на спасение. Каждая попытка дёрнуться равносильна очередному удару. Силы он не жалеет, бьет с любовью и крайней решительностью. "Да святится имя Твоё... Царствие Твоё! (Господи, молю, за что мне это?) Да будет воля Твоя... " Хочется реветь. Сухие, мозолистые ладони голодно мнут юные, обнажённые белые груди, вместе с тем вызывая у четырнадцатилетней девочки странное, доселе не испытываемое ею чувство всепоглощающего отвращения. Губы его — жадные, мясистые, отвратительно причмокивающие — карябая своею грубой шероховатостью, сумасбродно мажут по нагой коже, в страстных порывах охватывают затвердевшие на морозе соски, извергая в острые ключицы томные вздохи. «Бежать!» — набатом громыхает на задворках сознания. Однако силы окончательно высушены поглотившим её ужасом, а голова безбожно болит; так, словно железный обруч обхватывает её со всех сторон или, быть может, гигантские руки незримого великана сдавливают череп — она не знала, как правильно описать ту страшную, давящую и пульсирующую изнутри боль. "Хлеб наш насу...ный даждь нам сдеси; (Господи, дай мне умереть!) Остави нам долги наши и..." Раскалённое, до омерзения кислое дыхание его подобно было кислоте: раздувая тёмно-русые волосы по колющейся соломе, заползало в бронхи, отравляло кровь своим смердящим запахом гнили. "... якоже и мы оставляем должником нашим... (Не мучай, Отче, прошу, закрой глаза мне, избавь от этого ужаса!) не введи нас во искушение, но..." Слюна его липкою и знобкою слизью спадала на чистое чело и веки, смешиваясь со слезами; в полумраке сарая каплями дрожала на коротких девичьих ресницах. Здоровая рука его, бледная и волосатая, словно косматая лапа зверя, с силой сжимала её челюсть. И казалось, вот-вот непременно не рассчитает силы, раздавит. Удушливый запах табака забивал ноздри. Ей подумалось, что она ослепла: на глаза легло бельмо, и сумбурно мельтешили чёрные мушки. Истошный хрип вырвался из глотки, когда мертвенно-бледные бедра её, пестрящие алыми бороздами мужского пыла, раздвинули и с хлопком прижались своими, горячими. Вывернули при этом какой-то сустав, который защемил ногу нещадно. И внизу живота всё резко и болезненно запекло. Что-то тёплое струйками полилось по её бёдрам. Простонав, она согнулась калачом. Охрипший крик прорвался сквозь зубы. В следующий момент сильная рука повалила её обратно. Воздух вспорол острый звон. Обессиленная жертва уже не пыталась вырваться из рук насильника. Казалось, будто она была здесь и не здесь одновременно. Так, когда видится всё во сне. Вот только умом понимала — не сон, никак не сон. И тело это, непристойно мацаемое похотью нечеловеческой, вовсе не чужое, а её собственное... *** Фашисты больше не выглядели так радостно и живо, как было в первые дни оккупации: бледные, недоедающие и мёрзнущие, теперь они мало чем отличались от диких животных, полных звериного эгоизма и внутренней жажды крови. Однако оставались и те, сломить которых такими неудобствами было невозможно. Оставались все такими же: при наряде, с гордо поднятой головой и непоколебимым видом. Годы службы закалили, поднатаскали. И не такое, видно, приходилось терпеть. Вот и офицер тот, блещущий начищенными медалями на груди, с которым ему вновь пришлось столкнуться, был одним из таких, «матёрых» или, как ещё говорят, — «стреляных». Внутренний стержень был ощутим. Да вот только внешность его чересчур смазливая заставляла сомневаться в этом. Стать его, незыблемо прямая и гордая, светские манеры и речь, невольно удивляющая своей сокрытой галантностью — всё это вызывало у Наруто крайне гадкое и тошнотворное впечатление. Вшивая приторность немецких уст плитой давила на желудок. Кулаки так и чесались врезать по этому острому лицу и как следует подпортить красоту. Морда у него, надо сказать, была чрезмерно слащавая. Аж зубы сводило. На губах офицера тянулась слабая ухмылка, когда расхристанный полицай долго и усердно, не жалея пота на своём жирном лбу, распинался о том, какой он, Бородин, ужасный негодник, осмелившийся не повиноваться воле Рейха. И если бы Наруто мог, то непременно бы посмеялся над жалкими россказнями Тихона. Да вот только не до смеха ему было. Никак не до смеха... Одного взволнованного вида забитого поляка, скромно подпиравшего острыми плечами потрескавшуюся стенку, хватало, чтобы понять — всё гораздо серьёзнее, чем казалось сперва. Он-то думал, плетьми наказание дадут да отпустят с богом, как делали уже с некоторыми шебутными. А поляк, до конца выслушавший немца, прямо ему сказал, что угнать его в Германию хотят. Он весь тотчас и побледнел. Как так? Какая Германия? Какой угон? Неверяще Наруто воззрился на гитлеровскую рожу, — на глазах вдруг почерствевшую, как недельная сдоба — и глупо захлопал глазами, не имея возможности вымолвить ни слова. Этот человек подавлял одним своим присутствием. Его аура источала подавляющую власть и силу, сомневаться в которой посчиталось бы полнейшей глупостью. Она ощущалась за километры. Мимика мужчины играла без устали. Однако в темени серых глаз он не нашёл ничего человеческого — одна лишь безбрежная пустота, глубоко обожжённая немилостью недоброго времени. Но, казалось, немец выглядел заинтересованным в его реакции. И душа его прогнившая вновь жаждала зрелища. «Не дождёшься, сука» — был ему неозвученный ответ. Бородин смотрел прямо и выжидающе, словно чего-то ждал. А на самом деле внутри отчаянно боролся с самим с собой: с теми дурными изменническими мыслями и каким-то противоречивым желанием упасть перед «судьёй» на колени, что обрушились на него волной страха. Тем, кто подстёгивал его к этому, был не он. Нечто иное, глубинное, пронизанное голимыми инстинктами. Но чем же он будет отличаться от скота, если последует бесовской прихоти? Не он ли не так давно столь рьяно осуждал тех, кто так или иначе ходит под фашистским командованием? А может, он и есть тот самый безмозглый скот, так сильно трясущийся за собственную жизнь, раз позволил себе впасть в эти сомнения..? Когда твёрдая рука полицая дёрнула его за волосы, его будто разом отрезвило. — Клянусь, я лично засажу тебе нож в твою иссохшую печёнку и с улыбкой буду смотреть, как ты, гнида, медленно захлёбываешься кровью. Радуйся, ибо наше войско, когда доберётся, не отнесётся к тебе столь же гуманно! — каждое слово, пропитанное ядом, он, задравши курносый нос, яростно выплёвывал прямиком в багровое рыло изумившегося прихвостня. Лицо его опалило душным перегаром. — Сучёныш! Какова сволочь-то! — звонко взвизгнул тот и, плотно набычившись, широко всплеснул руками, готовый с секунды на секунду засадить ему под дых. И обязательно бы сделал это, если б только не нежданный стук в дверь. Немецкий офицер сразу же приосанился, резко осадил Тихона и позволил прибывшим войти. Увиденное Бородина отнюдь не обрадовало. Мать стояла в дверях словно призрак: светло-серая, безмолвная, белёсая, как свежевыпавший снег, и неспокойно качающаяся. Казалось, она вот-вот растает или разобьётся на глазах хрупким хрусталём. «Ну куда же, куда ты идёшь? Зачем?» — мысленно спросил он её, до боли закусив разбитую губу. Пожалуй, главным его желанием на данный момент было оградить от этого всего родных. Он, может, и выдержит это, но не они. Им это видеть нельзя. Рядом с ней, придерживая её под локоть, стоял Хилый, взъерошенный и какой-то разгорячённый; будто только что убегавший от погони русак. С присущей манерностью поздоровавшись с офицером, он подошёл к нему. Мягко глянул на него сверху вниз и успокаивающе сжал плечо. И какая-то неясная волна надежды окатила тогда Бородина, что невольно поймал себя на мысли, что сейчас он как никогда благодарен этому человеку: этот «странный» фриц не бросил их в этот трудный для них момент и пришёл по мамкиной беде. Мальчишка заворожённо проследил, как длинные ресницы его быстро затрепетали. Сердце ошалело рванулось наружу. Чуял — Клаус волновался ничуть не меньше него, однако вопреки всему стоял сейчас здесь и полон был решимости заступиться за них. Вина кольнула Наруто в затылок. Вспомнилось время, когда за этой его простодушностью мнились ему скрываемое лукавство и злые умыслы. Сотни обвинений и проклятий, которые он кидал ему в спину, со всем гневом желая подохнуть собачьей смертью. Он, признаться, был чересчур возбуждён тогда, все ему виделись одинаковыми. А тут, оказывается, каждый на каждого не равняется. Разные все. Всё дальше происходившее было как в тумане. Что говорят — не разобрать. Лишь по гримасам можно было предположить их настрой. Но больше удивило одно: то, с каким видом сожитель вел «беседу». Его голос ни разу не дрогнул, плечи были несвойственно прямы и развёрнуты, и, сдавалось, сам он, вытянувшись по солдатской струнке, словно прибавил в росте. И не хилый более стоял перед ним, а младой душой и крепкий сердцем мужчина, всё ещё неброский на вид, но отчего-то сильно берущий за душу своей простотой. — Дом, иди, — после пяти минут Клаус подтолкнул его к двери. Он недоумённо заморгал. —  Komm, — слабо улыбнулся тот; его уже с бо́льшим нажимом подтолкнули к проходу. — А вы? — Потом, Наруто, всё потом, ступай домой, мы чуть позже, — мамка нервно пригладила ещё трясущимися руками свои запутанные волосы и мягко коснулась его щеки. На мгновение он замер, жадно всматриваясь в её мерцающие на бледном лице глаза, что подобны были звёздами. Но несмотря на огромное желание остаться с ней, он с неохотой последовал просьбе и спешно выбежал на улицу. А когда на крыльце оказался, резко остановился и тяжело оперся о деревянные перила. Смог, наконец, свободно вдохнуть. Всё то время, которое он пробыл в одном помещении с тем омерзительным типом, ему мерещилось, что в груди сверлом буравят. Взгляд тот цепкий был, вроде бы беспристрастный, а все равно поблёскивало в нём что-то таинственное, поддёргивающее кожу призрачным крючком. Неизвестно, что сожитель тому наговорил, но, видно, решение с его угоном уже было под большим вопросом. В любом случае, ему так очень хотелось думать. Когда торопливо проходил мимо патрульных, с головы до щиколоток укутанных в какие-то шубейки и прочие найдённые ими ткани — теперь, как ни иронично, прекрасные немецкие мундиры скрывала русская ветошь — какая-то липкая дрожь прокатилась по его телу. Они-то даже внимания на него особо не обратили, о чем-то своём переговаривались да с ноги на ногу переминались. А его почему-то передёрнуло. Изо ртов их валили сизые столбы сигарного дыма. Отсюда даже вонь чувствовалась. Курили как черти. Всегда и при каждом удобном случае. Однако, что интересно, чаще всего пунктуально выходили на улицу, в помещениях себе не позволяли. Хотя, опять же, тут уж кто как приучен... До дома дошёл быстро. Кругом царила одна щемящая тишина, ни единого живого звука. Даже собаки, и те не лаяли. Или же пытались, но делали это настолько устало и глухо, что казалось, совсем позабыли, как это делается. А где-то будки с недавних пор и вовсе пустовали, одни лишь ржавые миски да цепь напоминали во дворах о былом охраннике. Зрелище это было страшное. Голод мало-помалу оставлял на них свой отпечаток. Впрочем, к людям он подбирался не менее стремительно. И каждодневные смерти собак — далеко не всегда оказывались причиной того, что те от голода мрут. Правильно мать говорила, животные порой человечнее, чем сам человек. Первое, что бросилось в глаза, когда он открывал калитку — что-то неподвижно лежащее у крыльца. Да черное такое, что и не поймёшь ничего. Сначала было подумал, ворона какая дохлая от мороза задубела, а как пригляделся получше — оцепенел. Это оказалась Кнопа. С пробитым боком и тёмной лужей крови вокруг, изрядно впитавшейся в комья ржавого снега. Эмоции нахлынули сокрушительной волной. Нельзя было передать, какой дух злости охватил его в тот момент. Но не успел он отойти от шока, как услышал совсем неподалёку еле уловимые крики. Ноги сорвались с места быстрее, чем успел о чем-либо подумать; смятенный ум его вспенился подкожными пузырями. Остановился у порога и снова окаменел. Дыхание сбилось. И время на долгие мгновения перестало существовать. Впереди — огромный широкоплечий мужчина, из раза в раз натужно нагибающийся над сестрой. Он шумно дышит, голым задом порывисто поддаваясь взад-вперёд, и лапой всё сильнее сдавливает тонкое горло... Фроси. Мертвецки белой, безвольно обмякшей в чужих руках прекрасной и неживой девой. Одни лишь губы её горели багряной кровью. Вся хрупкая и беззащитная в своей наготе, медленно умирающая под натиском какой-то потной твари. Из горла её при каждом грубом толчке, характерно производимом переростком, рвалось пронизывающее кости сипение, отчаянное, смирившееся. Именно так звучала предсмертная песнь. У Наруто при виде этого свело скулы. И сердце с истошным рёвом забилось наружу. «Не сон? Господи, пусть это будет сон!» — неверующий, он в отчаянии молится Богу. Но его никто не слышит. Никогда не слышал. Кровь гейзером забурлила в жилах. И его внезапно подкосило, будто кто-то с силой пихнул его вбок. К горлу шерстяным комом подкатывает тошнота. Но сдерживается, подавляет стоны свернувшегося узлом желудка и насилу проглатывает горечь. Рвано тряхнул тяжёлой головой, смахнув с глаз чёрные брызги. И с разбегу кинулся первым, со спины. Подло, да, но был ли у него выбор? Никаких угрызений совести, лишь пожирающая душу ярость, всецело охватившая разум огненными тисками. Почему всё это происходит именно с ними? Что они в этой жизни сделали не так? Где согрешили? Первый удар пришёлся по скользкой щеке. Сапогами уперся в дебелые бока, другой рукой ухватился за толстую шею. Мазнул, не рассчитал силу. Второй — по голове, уже со всей мочи. И казалось, обожжённые болью пальцы недобро хрустнули — настолько черепная кость оказалась непроломима. Третьего совершить не удалось — лапища ловко схватила за шиворот и с медвежьей силой отбросила наземь, заставив пропахать лицом мёрзлую землю. В носу мгновенно разразилось пламя, а из пропоротой подвернувшейся железкой брови по глазу заструилась кровь. Слизистую досадно защипало. Не успел очухаться, как позади загромыхал громовой рокот. Обернулся, отрывисто хватая ртом режущий кислород. И под грудью его, вдруг похолодевшей, всё сжалось тугим канатом. Перед ним был не человек — взбешённый зверь, желающий крови; лобастое, широченное, бугристое существо с маленькими глазами и носом со смятый булыжник. Словно разъярённый шатун, коренастый набросился на него одним скачком и, навалившись огромной двухсот фунтовой тушей, начал рвать, как охотничья псина. Рвать в прямом смысле! Драл лицо, сдирал одежду и даже скинул сапоги. Удары его кулачищ, больше похожих на кузнечные молоты, были сокрушающими и неумолимыми; каждый мог стать для парня последним. От многих удавалось уворачиваться, однако если всё-таки задевало, то, казалось, на секунды Наруто куда-то проваливался — столько дурной силы было в этой туше, что дух выбивало. В эти моменты думалось, что тело ему абсолютно неподвластно. Его неотвратимо бросала из стороны в сторону, как какую-то тряпичную игрушку, и чтобы Бородин ни делал, влияния существенного оказать не мог. Но не отступал. Ослеплённый болью, он был подобен дикому коту: озверело кусался, бился и выкручивался, до кровоподтёков ненасытно впиваясь короткими ногтями в свинячью харю с намерением содрать с неё скальп. Они бились насмерть — ожесточённо, оголодало, свирепо. Ни единой поблажки, ни единого проблеска жалости. Выжить должен был только один — победитель. «Выигрывает тот, кто бьётся со смыслом, с ясной целью в глазах» — так когда-то сказал ему отец. Но был ли в этом толк, когда силы превосходили всякий смысл? Исход стал ясен, когда переросток додумался удавить его. Придавил к земле, обхватив необъятной ладонью горло. На издыхании Наруто бил его непробиваемое брюхо ногами, с запрокинутой головой невидяще вдавливал пальцы в чужие глазницы. Он не мог сказать точно, кто хрипел из них больше: звуки смешались, а в глазах был полнейший туман. Думал уже, всё. Конец. Бороться уже не было никакого смысла. Однако в последние мгновения, когда совсем уж обессилел, хватка на шее внезапно исчезла. И он тотчас поддался туловищем вперёд, согнулся пополам, вскинул голову и надрывно задышал. Пар заклубился над ним густым облаком. Потоки воздуха хлёстко хлынули по венам. Сморгнув с глаз пелену боли, кинул растерянный взгляд вперёд. В голову ударило ядовитой стрелой адреналина. Тварь снова переключилась на сестру, которая, судя по всему, его от него и оторвала. Иначе сейчас он бы лежал здесь уже без сознания или, того хуже, вовсе мёртвый. От зрелища его повело. Но как только Фросин крик ударил в висок, он сразу же позабыл о всякой боли; несмотря на невыносимую усталость, подорвался с накатанного места и судорожно заозирался. Взгляд почти сразу наткнулся на колун, глубоко загнанный в чурбак. Недавно вот Хилый дрова рубил, оставил по забывчивости... Времени на раздумья не было. Взялся за основание топорища и, не без труда достав из древесины, на исходе сил ринулся к переростку. Тот стоял спиной к нему, обращённый к лежащей у его ног сестре. Голой, истерзанной, посиневшей и извалянной в грязи. Странный гнев, ещё никогда не испытываемый ранее, полностью овладел им, превратив в нечто нечеловеческое: в ревущий злобою буран, необузданный ураган, смертоносное цунами. Не помня себя и забыв о всех страхах, до сих пор сдерживавших его, он крепче взялся за топорище. А затем замахнулся со всей дури и… в одно мгновение обрушил тяжёлое лезвие на голову врага. Коренастый, в последний раз выпустив из пасти клуб пара, качнулся назад и сокрушённо повалился на землю. Однако для Бородина этого оказалось недостаточно. Опьянев от бешенства и окрылённого чувства силы, он неожиданно для самого себя продолжил с той же яростью наносить удар за ударом, с каким-то потаённым наслаждением раздалбливая голову поросячьей дряни. Дыхание прерывалось. В глазах плясала чернь. Дик и страшен был он в этот миг, не зная меры в утолении своей злобы; как тигр, подбитый слабостью сломанных клыков, когтями безжалостно вырывающий чужую жизнь за счёт своей. И в груди его при каждом новом замахе рождался тот ужасающий, срывающийся на визг и рёв крик, словно язык его более ему не принадлежал. Обезумевший, оглушённый стонущим воем животной свирепости, он не знал конца своему злодеянию. И если бы не навалившаяся на спину сестра, кто знает, сколько бы он ещё продолжал это зверство. — Хватит, хватит... Ты убил его! "Убил?" Выпустив из натёртых рук колун, он ударился спиной о деревянную стену и влажно проморгался. Сперва недоумевающе глянул на Фросю: на лице её, бледном и неузнаваемом, отразилась глубокая гримаса ужаса. Когда же взгляд его упал на нечто, являвшееся делом его рук, ошалел.  В глазах пёстро зарябило; больно стиснуло рёбра: ни вдохнуть, ни выдохнуть. Он размозжил этому человеку череп. Но человеком оно уже не являлось — то было кровавое месиво, в коем проглядывались жуткие осколки черепной кости. Не выдержав и минуты, выбежал из сарая и вырыгал скудное содержимое желудка. С губ протянулись нити вязкой слюны. Легче не стало. Позади услышал, как захлёбывалась рыданиями сестра. И сердце сдавило вконец. — Фросенька, милая, иди домой, запрись с наружной стороны, — укрыл её попавшимся под руку тулупом, содранным не так давного с него же, и, не чувствуя собственного тела, повёл в дом. Она крупно тряслась в его руках и отрывисто дышала, захлёбываясь слезами. Он же шёл, не видя перед собой ничего. Пустота закралась под брюшиной плотным свёртком. Он не мог остаться с ней сейчас, не мог оказать той поддержки, которую она от него ждала. И от этого было тошно. Когда удостоверился, что в дом никому не зайти, поплёлся обратно в сарай. Точно та же картина встретила его. Сознание зависло над головой. Ещё немного, и свалился бы рядом. Еле удалось подавить рвотные позывы. Постаравшись больше не смотреть на это, наскоро закидал ещё теплый труп соломой и в каком-то беспамятстве выбежал со двора. Даже про сапоги забыл — так, в одних толстых носках да кофтёнке продуваемой. Холода не ощущал. Тело казалось чужим, тяжёлым и неповоротливым, а ноги совсем не хотели идти, однако бежал, из последних крупиц адреналина бежал босым по дороге, надеясь на что-то... «Саске. Школа. Красный дом» — крутилось у него в голове нескончаемой вереницей. Единственный, кто мог ему помочь. Ноги безбожно заплетались. Продирался через массы воздуха, точно через кисель, увязая и забывая дышать. Несколько раз падал, но поднимался и продолжал плестись по бескрайней дороге, невидящим взором смотря перед собой. Глотку рвал булькающий хрип. Один глаз, заплывший и обильно покрытый кровью, вообще не открывал. Другим видел отчасти, несколько замыленно. До нужного места не дошёл. Встретил его у ворот школы и, признаться, сначала не узнал издалека. Всё такой же оловянный солдатик: прямой, незыблемый, бледный, будто и не человек вовсе. Благо, один был, фрицев поблизости с ним не наблюдалось. Бородин его как признал, так сразу наземь и осел. Хотел было позвать, но тут заметил, что голоса-то и нет. Пропал не то от испуга, не то ещё, поди, отчего... Однако тот, к счастью, сам его заметил. Словно спиной учуял. И, к большому удивлению, тут же сорвался с места. «Узнал» — подумал про себя Бородин, когда исподтишка всмотрелся одним глазом в черты приблизившегося к нему лица. Немец бежал быстро, пар от его дыхания заволок зрачок. — Что делаешь здесь? — несмотря на сурово сдвинутые брови, голос его прозвучал взволнованно. Согнувшись в три погибели, белобрысый только безмолвно помотал головой, зная, что если и сможет что-то сказать, то точно не выдержит — разрыдается, как дитя. — Что-то случилось? — рука легла на плечо. И фриц изумился, вдруг поняв, что мальчишка совсем раздет. — Идиот, зима! Встань, — раздражённо Учиха потянул его за плечо, да так и замер, когда увидел сильно отёкшее, омытое кровью лицо. Весь в чем-то извалянный. Словно об землю обтесали. Потерявшие прежнюю синь глаза уставились на него с мольбой. Второй глаз, совсем заплывший, едва проглядывал. — Я не хотел, но он сам! — неожиданно у Наруто прорезался голос. При взгляде на кобуру немца его охватил панический страх. — Что сделал? Судорожный всхлип, помимо воли вырвавшийся в воздух, потонул в продолжительном жалобном плаче. — Я человека, человека того! Я не хотел, правда не хотел! Он первый, я только... — словно в бреду повторял он, обезумевшим взглядом мельтеша по солдату и постепенно теряя связь с реальностью. Он искал во мраке глаз лейтенанта что-то, что смогло бы утешить его. Сам не знал, что смогло бы успокоить его после этого. Наверное, никто и ничто. Как бы он хотел, чтобы всё это оказалось обычным кошмаром! — Где? Как ни странно, но его поняли без лишних слов. — Там. Дома, в сарае нашем. Я его сеном прикрыл, он мертвый, — зашептал вкрадчиво, хватаясь за чужую одежду окостеневшими пальцами. С каждой новой мыслью его все больше настигало осознание содеянного. Невыносимо. Его руки в крови. — Пойдём, — Саске перекинул одну его руку себе через плечо и больше не вымолвил ни слова. В ушах зазвенела тишина. Обоняние обволокло мягким запахом табака. С губ вновь сорвался тонкий всхлип. Обезволенный, едва переступающий с ноги на ногу, прижался мокрой щекой к дохе фрица. Что будет дальше? Его убьют? А что насчёт родных, Фроси..? Раскалённые мысли, застонавшие взахлёб, вгрызлись в прогнившую древесину сознания острыми зубьями. И весь он, сдавалось, застыл на тонкой грани бреда и беспамятства.