Фриц

Flashbacks — Понимаешь, Наруто, дело-то это какое... Непростое. Убивать не каждый сможет. Я, знать, и сам-то всего этого не люблю. Каждый раз приходилось переступать через себя. Страшное это дело, страшное. — Зачем же тогда делал, если не нравилось? Девятилетний внук прогнул руками панцирную сетку и выразительно вскинул брови, выдавив меж них толстую складку. Дед же, окинув его усталым взглядом, выдохнул с некоторой озабоченностью и провёл рукой по добротной седой бороде: — Долг, Наруто, непреложный долг. Если положено выполнять, значит, надо выполнять. Я сам возложил этот груз себе на плечи, сам теперь до конца жизни нести и буду. Никуда от этого не деться. А там уж, как отживём отведённые года, Бог нас всех и рассудит. Тут-с и взятки никакие не помогут. — А разве убить плохого человека считается грешным? Узкие губы Ильича смялись. И лицо его как-то невыразимо изменилось: стало землистым, тяжёлым, глаза сильнее провалились под навес кустистой гряды бровей, а крупные капли пота при матовом свете свечи застряли на вдруг замеченных морщинах. — Всё грех. Всё, творимое нами, так или иначе, грех, Наруто. Грех... Хорошие лишь те, кто и не жил вовсе. А убивать кого бы то ни было — это тяжёлая ответственность. Осознавать, что забрал у кого-то родного человека, лишил его будущего, порой очень трудно. Посему не надо, Наруто, лучше не надо на душу это брать. Оно, знаешь, всегда ворачивается обратно, не на тебя, так на семью твою и близких. Понимать нужно, бесследно ничего не проходит. Земля, по которой ходишь, вдыхаемый тобою воздух и небо над твоей головой — всё оно помнит о тебе, видит насквозь. Зорче и яснее всякого ястреба! А Наруто в ответ весело фыркнул, с толикой гордости в ещё детском голосе и уверенностью во взгляде заявив: — Глупости! Я спасать жизни рождён, а не отбирать их. Дед его по белокурой копне тогда потрепал да хитро ухмыльнулся со свойственным себе прищуром: — Вот вырастешь, посмотрим мы на тебя, Бородина. Как слово ты своё держишь! Ни секунды сомнения не промелькнуло в голове внука. Он ведь даже руки на животину поднять не мог — любил так сильно. Куда уж там до убийств... И впрямь глупости! *** Вязкую пелену беспамятства разрезало тонким лезвием, когда режущий обоняние запах чего-то медицинского ударил в ноздри, и лицо сильно защипало... Из глаз посыпались искры. Парень инстинктивно дёрнулся назад и отрывисто задышал, захлёбываясь воздухом. Опалённую болью бровь жгло огнём. Разомкнув тяжёлые веки, с некоторым непониманием всмотрелся в проступившие через дымку черты мужского лица, близко склонившегося к нему. Не сразу узнал в нём молодого фельдшера. Первые секунды вообще не понял, что происходит и где он. Лишь потом зацепился взглядом за трещины родного потолка и с облегчением выдохнул — он был дома. — Пить, — кратко сказал Ганс, после чего осторожно помог ему сесть и подал ковш с водой. Всё ещё находясь в смутном состоянии, Бородин заторможенно прижался к толстому ободку железа; губы его оказались столь сухи, что, похоже, затрещали, словно потрескавшаяся на летнем солнце глиняная дорожка. Первый глоток сильно обжёг горло, будто щедро хлебанул морской воды, второй оказался уже менее болезненным. Как только утолил жажду, стал протирать слезящиеся глаза и с тенью изумления отметил, что пальцы-то и не чувствуются почти. А ноги не ощущались совсем, будто их и не было вовсе. Вихрь разрозненных эмоций был настолько неразборчив и упорен, что первые секунды не мог понять, что происходит не только вокруг него, но и у него, собственно, внутри. Усталость была такая, что шевелиться казалось слишком невыполнимой заботой. Не озирался и не крутился, только всё с той же неясностью в глазах следил приоткрытым взором за шустрым немцем, который, как-то взволнованно передвигаясь по избе, сначала долго искал что-то в своей сумке, а после прошёл к затопленной печи, чтобы снять с неё железный таз. Откуда здесь фельдшер? Что с ним произошло? Ответа не знал. И складывалось такое впечатление, словно на подсознательном уровне он намеренно скрывал его от себя, не желая вновь углубляться во что бы то ни было. Но перегородка эта, что отделяла его от главного, была настолько зыбка, что понимал: только попробует задуматься, как обязательно прорвёт этот незримый мешок затемнённой памяти. Делать этого почему-то очень не хотелось. Однако, когда входная дверь низко заскрипела и, пахнув в лицо холодом, явила взгляду до боли знакомую фигуру, в затылок его вопреки всякой воле резко ударило «прояснение». Мрак чужих глаз скальпелем рассёк бутон памяти, вдруг оказавшейся до судорог в сердце беззащитной. И в следующий же миг Наруто вновь очутился там, в сарае, откуда подоспевший фельдшер и этот эсэсовец выкатывали на телеге труп. Самого тела, благо, не видел — немцы хорошо упрятали его в накиданной поверх соломе. А дальше... Дальше он присел на землю у сарая в тяжёлом ожидании неизвестности. Скованный страшными думами предстоящего, он впервые осознавал, каков страх смерти в своём истинном обличии. И не смерть была так страшна, как её томительное ожидание. А после, судя по всему, как-то неожиданно для себя свалился в обморок, укрытый отданной дохой фрица. Мир перед глазами сузился, потемнел, тело сонливо обмякло, и всё — темнота. — Bist du fertig? [Закончил?] — спросил у зашедшего Ганс, волнительно замерев с тазом в руках. — Ja, okay. — тот душно прокашлялся в кулак и, мельком оглядевшись, остановился на светло-русой копне волос. Не заметить этого взгляда было невозможно. Наруто, словно находясь под прицелом полусотни лучников, неволею вжался в плечи. — Что произошло? Крепкий голос спиртом плеснул в брюшину. Отведя взгляд, Наруто прокашлялся: — Я, когда домой вернулся, услышал шум в сарае ну и туда. А там он сестру... — внезапно он оборвался, — А где она? Что с ней, вы её видели? Если бы мог, то в ту же секунду вскочил бы на ноги, но никак. А Фрося... Он ведь дома ей велел оставаться, точно помнит, она запиралась. — Спит, — поспешил успокоить его шатен, подбородком махнув на печь. — Она пустила нас, теперь спит. Я её осмотреть, буду лечить. Бородин, зависнув где-то в пространстве, глухо кивнул и с робостью во взгляде глянул на белую шторку, за которой, как было сказано, лежала сестра. Спит ли? — Тебя надо лечить тоже. Холод, очень плохо без одежды. Очень плохо. — голос Ганса, оглядевшего его с какой-то настораживающей хмуростью, приобрёл неприятную твердость. После этого он отпустил взятый с печки таз и поставил прямо у его ног. А в руки ему сунул какую-то прозрачную склянку. На его немой вопрос прямо ответил: — Водка. Срочно натереться. При этих словах Бородин немедленно отложил её подальше и протестующе покачал головой. И без того хреново, а тут ещё и это. Спасибо, как-нибудь обойдётся. Мамка как-то раньше натирала, до сих пор хорошо помнил этот ужас. Фельдшер его поведением явно остался недоволен, однако сказать ничего не успел, другой фриц опередил: — Mach dein eigenes Geschäft, ich kümmere mich um ihn. [Занимайся своим делом, я с ним разберусь.] И Ганс, если даже и удивился, говорить ничего не стал, только благодарно ему кивнул и, прихватив какие-то вещи из своей сумки, направился к пациентке. А вот мальчишка, который ничего не смог разобрать из их разговора, резко прижался к стене, когда уловил, что солдат направляется к нему. Будь у него клыки и достойные когти, то обязательно бы ими воспользовался. Но их не было. И вновь это гадящее осознание беззащитности накрыло его с головой — от несвойственного ощущения собственной уязвимости захотелось просто удавиться. Невозможно было описать, как прискорбно было чувствовать свою хрупкость перед внешним миром. Раньше Наруто такого не испытывал: под боком всегда находились родные, и он был точно уверен в своей и их безопасности. Сейчас же он ни в чём уже не был уверен. Даже задуматься об этом боялся. Матери и сожителя ещё не было, значит, не пришли ещё. А Любочка... Надеялся, что мать её с кем-то оставила. О себе и Фросе думать вообще не хотел. Это повезло ещё, Трубач в этот день на патрулировании был, а так бы он вряд ли живым после содеянного остался. — Раздевайся, ложись на спину. От немца повеяло уличным морозом. — Вот ещё, отойди, ежели хлопот не хочешь. Не дамся, все равно не дамся, что ни говори! Кажется, его трепала жестокая лихорадка, но даже этот факт не мог заставить его пойти на подобный способ лечения. Головой-то понимал: надо. А вынудить себя никак не мог. Но спорить фриц не стал. Вместо этого неожиданным манёвром прижал его к кровати и одним рывком стянул с него вымокшую и изрядно побуревшую от крови и грязи кофтёнку. Он хотел было закричать, но быстро опомнился: нельзя, другие черти услышать могут. Потому попробовал выкрутиться молчком. Однако, как ни тужился, не вышло — гад сильным оказался, навалился, как-то интересно изогнулся и сжал его запястья одной рукой. — Не дёргайся, не то свяжу ремнём. Плотно набивши в лёгкие воздуха, с высоко вздутою грудью дерзостно дёрнулся в сторону, но более противиться не стал. Сил бороться уже не было. Да и дело это было, как видно, зряшное. Всё-таки смирившись, Бородин отвернул голову от созерцания того, как фриц льёт в пригоршню спирта, затем вытянулся во весь рост и как можно выше задрал лицо, дабы не чувствовать под носом едкого запаха. Когда рука резко опустилась на грудную клетку, обильно намочив её противной жидкостью, Наруто отчего-то весь густо зарделся, машинально дернулся от пекущего тепла и едва при этом не вскрикнул. — Тише, сейчас согреешься. — должно было звучать утешающе, но как бы не так. Тело оказалось настолько промёрзшим, что водка, едва доходящая до комнатной температуры, показалась ему настоящим кипятком. Лёгкие загорелись. Он резко выгнулся дугой, часто задышал и, чтобы хоть как-то снять неприятные ощущения, со всей щедростью впился ногтями в другую руку немца. Но тот, как ни странно, предпринимать ничего не стал. Сделал вид, что не заметил. Хотя сила хватки у мальца определённо была не из слабых. — Переворачивайся. Зашипев, упёрся в одеяло трясущимися руками и с неприкрытым трудом перевалил свою тушку, почему-то вдруг ставшую неизмеримо тяжёлой, на живот. Кости проникновенно заныли, точно пронзённые, а покалеченная плоть не то заскрипела, не то жалобно застонала. Не исключено, что всё вместе. Массирующие движения горячей руки были приятны и одновременно болезненны до слёз. Солдат вроде и пытался быть осторожным, но долгое и упорное растирания кожи всё равно приносило жгучую боль. Жар сковывал. Тело то накалялось, разжигая в крови невыносимый зуд, то начинало верно и неконтролируемо мёрзнуть, заставляя проступившую на коже испарину мерзко слипаться. Внутренняя духота обволакивала, курилась в чреве горячим дымом и невидимыми тисками сдавливала грудную клетку. Казалось, ещё немного, и она точно не выдержит — взорвётся, как перегревшийся паровой котёл. Дышал через раз, как только виски начинали болезненно гудеть из-за недостатка кислорода. Перед глазами не видел ничего. Одни лишь раздумья без перерыва атаковали раскисший разум, пластами наслаиваясь один на другой. И над головой его грузной тучей зависло осознание произошедшего — огромное, непосильное чувство какой-то жуткой неотвратимости, что в один момент накатило на него мощной запоздалой волной; такой, какая приходит после разгорячённого боя, обмывая солёной водой свежие раны. Та слизала всё, оставив его, полностью нагого, один на один с бесами собственного ума. Они были непобедимы: буйствовали, визжали и выплясывали на пепелище недавнего кострища, разожжённого в груди его спавшей до этих пор сущностью — истинной, глубоко и бережно сдерживаемой все эти годы духовными скрепами. Но волна смыла всё. И казалось ему, что нервы его оголились, и пласт кожи отпал наждачной бумагой, заставив мышцы зябко приникнуть к сиро обнажившимся костям. Его безбожно трусило. Чёрт знает, от чего именно: то ли от стресса, то ли от перенесённого холода. Натирание лишь разжигало. В голове крутилась нескончаемая вереница разношёрстных вопросов, выделить из которых что-то одно не получалось. Думал обо всём и в то же время ни о чём. Сплошные въедливые мысли, ложкой непрестанно ковыряющие голые извилины раскалённого мозга. Когда с натиранием было покончено, лейтенант помог ему сесть и сказал медленно опустить ноги в подостывшую воду в тазу. С этим уже было куда легче. Но даже несмотря на то, что в действительности вода была едва тёплой, стопы опалило сильнейшим жаром. Онемение стало стремительно растекаться по венам, больно и неотступно пронзая их эфемерными иглами. Вдруг охнув от дёргающей боли, он упёрся лбом в колени и как можно сильнее напрягся, наивно надеясь остановить её поступление. Безуспешно. Тянуло так, что хоть в голос вой! — Больно? Подожди,  — вкрадчивый шёпот, разлившийся в сердце странным, обнадёживающим теплом, заставил его в недоумении приподнять голову. Последующие действия солдата ввели его в ступор. Совсем не постыдившись, тот присел около него на полу и, склонившись над его нездорово побелевшими ногами, начал попеременно их массировать. Длинные пальцы, опалённые чистой белизной и подёрнутые ощутимыми мозолями труда, с какой-то порхающей нежностью разминали и растирали студёные стопы, мало-помалу возвращая им прежнюю чувствительность. Покалывание стало менее ощутимым. Он чувствовал, с каким будоражащим ритмом и напором кровь начала уверенно циркулировать. Горячие потоки нитями тянулись к икрам и коленям, расплавленной лавой растекаясь по заледеневшим венам. — Спасибо, — негромко выдавил из себя юноша, не сумев, к собственному стыду, скрыть своей неустойчивости: голос невольно дрогнул и взвился вверх, словно бумажный самолётик. Истёртые глаза сразу увлажнились. Пшеничные локоны щекотливо рассыпались на лбу. — Ты мне уже какой раз помогаешь, а я... Даже отплатить нечем. — Не о том думаешь. Резкий ответ, надо признаться, ударил неожиданно точно. Он пристыженно кивнул, неловко смяв опухшие губы. Где-то с минуту наблюдал за его движениями, слыша в ушах оглушительную дробь сердца и чувствуя, как лицо, шею и ключицы стремительно обдаёт пекущим жаром. — Где вы его..? — В овраг, закидали землёй. Одежду оставил в коридоре, русская, хорошая, отстирать можно. — А не узнают? — со страхом спросил он, внутренне боясь услышать правду. — Не знаю. — честно ответил тот, пропустив сквозь слова лёгкую паузу. Горло сдавило. В шею в одно мгновение ударила ломающая боль, и в голове вдруг пчелиным ульем поселился гудящий шум. Бородин сжал плечи, обнял живот руками и устало сгорбился, не сумев найти более удобную позу. Кости нещадно ломило. Боль окутывала плотным коконом, вырваться из которого ему было не под силу. Внутренности густо пульсировали, раскидывались искрами и выжигали освежеванную плоть изнутри, подпаляя кровоточащие края тлеющими окурками. Кислота неотступно вязала язык. И мысли его, ожесточённые, смердящие гнилью гадких воспоминаний, с наслаждением губили сознанье; прижигали и плавили телесный покров, охватывающий всё его смятенное существо сетью циркулирующих оков — стесняющих, давящих, унижающих. Он оказался поглощён мраком, охвачен железным материнским чревом матушки-судьбы, сыгравшей с ним плохую шутку. И на теле его, ныне очернённом, пропитанном кровью совершимого злодеяния, ожогами пестрело клеймо — тяжёлый порок, отмыться от которого не поможет никакое средство: оно невыводимо, абсолютно нестираемо. И к своей сильнейшей вине, он понимал, что не жалеет о содеянном... Ненависть и жажда отмщения ещё неумолимо кипели в нём. Боль сестры была и его личной болью. Связь, которая всегда связывала их, была настолько крепка и неотъемлема, что раз и навсегда вросла прямиком в сердце тонкой, но на редкость прочной нитью. Он был готов отдать за сестёр жизнь, за их счастье и возможность в будущем вырасти прекрасными девушками. Он не был достоин любви, но был точно уверен, что каждая из сестриц когда-то станет прелестной женой и матерью. И единственное, о чём он, от рождения не верующий, всегда молил Господа, так это о позволении сопутствовать им, неразлучно идти рука об руку, сумев уберечь их от этого жёсткого мира, пока они не найдут себе хорошую защиту. Однако не уберёг, не смог спасти родную от рокового пристрастия. Потому что был всё так же непозволительно слаб, труслив и нерешителен. Не успел. Недоглядел. Если бы только не ушёл с тем треклятым полицаем... Был ли он достоин называться братом, если не смог исполнить свой долг перед Лёшкой, сестрой, родителями и в конце концов перед самим собой? Обагрив руки кровью, он уже неминуемо погряз в кровавом болоте этой кровопролитной войны. Дороги назад не было. Позади — лишь светлые воспоминания беззаботного и невинного времени, когда сердце его, по-детски хрупкое, ранимое, затапливала горячая буйность малых лет. Теперь же он оклеймён, обречён всю оставшуюся жизнь нести на себе этот крест. Достоин ли он жизни после этого? В горле противно заскребло. И перед глазами поплыло мыльными кляксами. — Я не могу так... Убил, я же его убил! Так просто отобрал чью-то жизнь... — как бы он ни стискивал трещащие болью губы, жалобные всхлипы неотступно рвались на свободу. — Убил, — согласно кивнул немец, остро взглянув на него снизу вверх. — Но как думаешь, что он сделал бы с тобой? Нутро пробило крупной дрожью. Он мокро заморгал, неузнаваемым взглядом вглядываясь в резкие черты бледного, несколько осунувшегося лица. Скулы солдата были столь круты и резки, что казалось, они вот-вот прорежут белую кожу. А раскосые, дымчато-чёрные глаза серой мглою студили саму душу, пронизая нежную плоть до костей. Сердце его загорелось смоченным факелом. — Убил бы. Но убил его я. И как мне после этого жить? Не могу я так. Этот груз слишком непосилен. Этот крест и... — Идиот. Если выжил, значит, судьба у тебя такая, суждено. Он квёло покачал головой и до скрипа стиснул зудящие зубы. — Мне страшно... Я не знаю, что будет дальше, — сам не заметил, как щёки опалило горячей влагой. Свинцовая голова камнем упала в трясущиеся ладони. Крик ощупывающе дёрнул гортань и, проломив зыбкую преграду после долгой и изнуряющей борьбы, сильным потоком хлынул наружу. Органы горели. Его выворачивало. — Благодаря тебе твоя сестра сейчас жива. И ты должен понимать это. Разве чужая жизнь тебе важнее родной? — Нет, — жидко всхлипнул он. — Тогда нет смысла думать об этом. Ты сделал всё правильно. Слёзы хлынули с новой силой. Эти слова, такие простые и вселяющие надежду, словно плеснули в него живительной воды. Именно этих слов он так отчаянно ждал все эти гребаные часы мысленных терзаний. Он не виновен? Не виновен... Зреющие страхи смялись. Однако глаза всё не высыхали. Рыдать всё так же хотелось — неотступно и до бесстыдства. От неожиданности Наруто дёрнулся, когда тёплые пальцы прикоснулись к рукам. А после бесцеремонно стали с той же поражающей и поистине ювелирной бережностью их растирать, разглаживать и разминать; так, словно он был какой-то хрупкой девчушкой, надави на которую, не дай боже, чуть с большей силой, и она обязательно не выдержит — сломается, рассыпется, как песочный замок. Но что было куда страннее, так это страшное, прежде не знакомое ему ощущение какой-то бесконтрольной шаткости. Будто голый и обмёрзший, он безуспешно пытался найти равновесие на неустойчивом плоту, из раза в раз кидаемый из стороны в сторону могучими волнами бушующего моря. — Зачем? Почему делаешь это? — сдавленно прохрипел он, упорно отворачивая голову в сторону. Всё внутри него в один миг запылало, заискрилось снопами искр. И сердце тисками защемило от жгучего волнения. — Что? — Не притворяйся, что не понимаешь! Зачем помогаешь мне? И к чему вся эта нежность?! Я не какая-то девица, чтобы так со мной... Это странно! — ударил немца по плечам и часто задышал, ошалело мечась по нему взглядом. Весь он словно бы охвачен огнем. В затылок вступило тупым лезвием. И по спине его струйками потёк холодный пот. Лицо карателя казалось мрачным, лишённым всякого живого выражения; а серая шинель его, неподобающе измятая, дышащая знобким морозом, как никогда резала взгляд. Он немец. Фашист, пришедший на их земли, чтобы убивать его народ. Так почему же тогда..? Ответа не последовало. И молчание, тяжёлое и недопустимое в эти минуты, оглушительно ударило по вискам. От бессилия его вновь скрутило в спазме и, сам того не желая, юноша и вовсе размяк, зайдясь от беззвучных рыданий. Сгорбился до ломоты и ненасытно начал хватать ртом сухой воздух. Губы невозможно пекло. Тишина душила. И в ней, утопая в соках горькой безысходности, душа затянула глубокую песнь — протяжную, дикую, нечеловеческую. И столь силён был этот душевный крик, что цепенел слух. Мрак поглотил всё. И когда уже всякая вера неминуемо гасла в нём, на макушку внезапно упала широкая рука. И вслед за этим над ухом послышался мягкий, но вместе с тем по-прежнему настойчивый, волнующий голос: — Ты должен жить. Один точечный удар, и слова — короткие, едва слышно кинутые в воздух — стрелой вонзились прямиком в грудину. — Саске, — глухо прошептал он, тая в голосе пламя каких-то смутных, будоражащих чувств. — Я в долгу перед тобой. Подобные слова он часто слышал от деда. Когда тот по-настоящему был кому-то благодарен, он говорил именно эту фразу, вроде бы банальную, но отчего-то имеющую какую-то свою определённую ценность. И даже не столько интонация была важна, сколько взгляд, с которым он это произносил; столько в нём сочилось преданности и человеческой любви, что нельзя было не верить им. Неважно ведь, откуда родом человек, если он не худ душой? Сложно было найти этому однозначный ответ. А знает ли он её, эту душу-то? То немногое, что ему довелось увидеть, да и только. Но было в этом Саске, если повториться, что-то такое, что вместе с опасением внушало в Наруто дикое, пугающее и непонятное влечение. Все силы и неотвязные думы его, во сне и наяву, были так или иначе обращены к этому фрицу. И те порой ребяческие, бурные и неподвластные чувства, которые он возбуждал в нём одним только своим присутствием, вселяли в него какую-то необъяснимую тревогу; смятенье зрело в нём сладким и тираническим плодом, бесконтрольно тревожа его забродивший ум. И на протяжении вот уже нескольких недель Бородин не мог найти этому достойного оправдания. — Дурак. — беззлобно прошипел в пустоту мужчина, сощурив на нём колючий взгляд. В какой-то момент мир перед глазами подозрительно подкосился, сузился и потемнел. Внезапно ощутил острый приступ слабости. И тело, словно набитое ватой, обмякло и безвольным кулем повалилось набок. Солдат, благо, быстро среагировал: поймал его за плечи и уложил на кровать, не сумев привести в сознание. Чтобы не терять время зря, Саске чистым платком вытер с мокрых висков и лба парня выступившую испарину; смочил тряпку в тёплой воде и обтёр от пота всё тело; а после скомкал пальцами немного ваты и легонько обработал понесённые увечья. Где-то фельдшер мельком успел уделить им внимание, но сделал это, пожалуй, слишком поверхностно. Пришлось смывать остатки засохшей крови и спиртом прижигать раздражённые раны. Синяки натёр мазью, отогревшиеся ступни и руки — рыбьим жиром, также найденном в нескудной, к его удивлению, аптечке фельдшера. Пушистые светлые ресницы мальчишки тревожно подрагивали; разбитые губы, багряные и опухшие, запеклись большими, слегка отливавшими фиолетовым струпьями, пропуская через себя тихий свист дыхание. Смуглая грудь тяжело вздымалась и, облегая свод рёбер, с тем же заметным трудом резко и отрывисто опускалась. Знойное чело его, терзаемое неуёмным натиском боли, блистало бисером испарины, дёргалось надбровными складками и сияло какой-то тайной, не всеми видной красотой; и уже не скажешь, что девичьей — непременно юношеской, с грубо очерченными чертами, с неотразимым блеском юности и буйного назревания. Правда, как ни погляди, всюду прослеживалась эта ещё не до конца ушедшая мальчишеская милость, глушащая бунтарскую резкость, припухлость румяных щёк и мягкость курносого носа. Но она, признаться, была по-своему хороша. В столбах тусклого света, призрачно пронзающих окна, бесшумно и легко плясали пылинки. Хата серо и низко скрипела, смакуя последние крохи обеденного тепла. Взор уткнулся в выбеленную известью печь, с годами потрескавшуюся, но не потерявшую своей некоторой живописности; какие-то небрежные узорчатые рисунки на выступающих кирпичиках, продолговатые ляпистые картинки. И каждый виток, каждая неровная загогулинка, выведенная неокрепшей детской рукой, была необычайно полна красок, живых эмоций, память о которых запечатлена здесь в каждом мазке. Отдалённый голос Ганса скромной речушкой разливался в гнетущей тишине. А девочки той и неслышно было вовсе. Только тихий шелест и редкие, еле уловимые всхлипы. Вслушиваясь в эти звуки и невольно вспоминая плачевный образ пострадавшей, едва сумевшей открыть им дверь, Саске не понимал, что так настырно копошится внутри него. Неужто давно позабытая жалость? Он не знал, какое определение можно дать тем грызущим чувствам, что, казалось, были уже невозвратимо похоронены под толстой коростой его дубленой плоти. Она была обыкновенной, ничем не примечательной девочкой. Такой, каких ему нередко приходилось убивать. Терзала ли его совесть за те жизни? Отнюдь не сказал бы. Как-то при расстреле, неясно уже каком по счёту, ему довелось видеть избиения и массовые убийства женщин: и зрелых, и маленьких совсем. Одна мать троих детей, запомнившаяся ему крепкой косой, доходившей ей чуть ли не до голени, слёзно умоляла сохранить ей жизнь. Целовала подмётки смеющимся солдатам и на коленях ползала по земле. Её отпрыски крутились вокруг неё, пока один из рядовых не пустил в них ровно три пули. Так сказать, облегчил мучения. А над ней самой долго и насмешливо издевались, буквально заставив её в скором времени умолять о быстрой смерти. Потом уже, порядком позже, всё-таки сжалились — убили одним выстрелом в голову. Честно говоря, тогда Учиха удивлялся самому себе — он мог смотреть на это совершенно спокойно, и сердце его оставалось пустым. Ничего больше не дёргало, ничего не ёкало. Он даже испытывал при этом какое-то далёкое удовлетворение... Ведь смог наконец побороть в себе эту мешающуюся слабость, смог превозмочь человеческое естество. Не раз видел, как допрашивали русских пленных, и не раз сам участвовал в подобных допросах. Казалось, это заколяло. Зачастую они не скупились ни на времени, ни на исполнении своих личных целей. Отрезали пленным пальцы, иногда мясистые подбородки, выкалывали глаза и наживую выдирали зубы. Специально выжидали, чтобы враг в процессе находился в относительном сознании. Иначе это было уже бесполезным делом. Гуманности было не место среди них. Ведь им неустанно твердили, русские — человекоподобные животные, азиаты, которых следует уничтожать без какой-либо жалости. Мир должен был быть им благодарен. Так ведь? «Нежность» — бледные губы исказились в кривой гримасе, когда в сознании всплыла кинутая фраза мальчишки. Саске вспоминает детство. Был ли он когда-нибудь нежным? Едва ли. Должно быть, сердце его ещё с младенчества начало обрастать ледяными шипами, пока в какой-то миг не обратилось в каменный кусок скользкой глыбы. Ему всегда казалось, что она очень прочна и непроломима, что превратностями жизни её не растопить. На самом же деле, как оказалось, в чернильном укате грязи, бережно скрываемой крепким слоем льда, кусок мышцы никогда не был тронут холодом, лишь плотно им окутан, младенцем убаюкан морозными грёзами. И в нём, ещё горячем и клокочущем, незаметно теплился робкий кристаллик огонька; сердце его медленно тлело, гнило в своём же удушливом смраде и расползалось по волокнам, мокрыми плетями свисая с ржавых гвоздей. Уцелевшие ткани, пронизанные сетью капилляр, ещё продолжавших свою работу, глухо бились в агонии и отбивали тихий, еле колеблющий пространство звук. «Нежность»? Он уже успел и позабыть это слово. Нежность... Шёпот её сладких уст был для него так же далёк и недосягаем, как материнские касания, когда-то гревшие его в холодных стенах тесной комнатушки. Протекающий кран призрачной кувалдой бил по затылку холодящей дробью, когда как детское сердце его отчаянно робело и ёжилось, вплотную прижимаясь к рёбрам в поисках тепла. Мать почти не помнил. Лишь размытые черты острого лица; тонкие брови, часто сведённые на переносице шатким домиком, и упоительный аромат сладких духов, такой одухотворяющий, сплетающийся с тонким запахом раскалённого масла и какой-то жирной зажарки — в то время она работала кухаркой в детсаду, и широкий воротник её белой блузы всегда хранил в себе этот неотлучный аромат. Дома она появлялась редко. В основном растила его пожилая нянечка, поселившаяся в их маленьком съёмном жилье — тучная, вечно чем-то недовольная карлица; уродливая, с пронзительным, повизгивающим голоском и огромными мясистыми руками, имевшими неодолимую страсть хватать его за шиворот и каждый раз не жалея силы стегать ремнём за непослушание. Она была чрезмерно требовательной к нему, заставляла учиться — учиться отлично и никак иначе — и кроме этого изучать иностранные языки и историю своей страны. Карлица была соткана из гремучей смеси крайне занудных качеств: набожная, невозможно сварливая старуха, до мозга костей гордая идеологией и культурой своего времени. Он, сдавалось, собственного угла не мог найти, везде надзор, свистящая над головой плётка и одутловатое месиво дряхлой кожи, — лицом это не назовёшь — которое, извергая грязную брань и осыпая ворохом проклятий, искажалось, краснело пуще шматка сырого мяса! Она его не любила. Можно сказать, даже ненавидела. Это чувствовалось в каждом её жесте. Однако терпела, со льстивой улыбкой брала у измотанной вдовы деньги, нередко приходившей из-за двух работ глубокой ночью, и под последний моток своей жалкой жизни продолжала тщиться в попытках выбить из него всю «мальчишескую дурь». Он узнавал её по одному только звуку шагов — нарочито тихому, подкрадывающемуся — и прятался за диван, мысленно молясь о её скорой кончине. Когда его молитвы были услышаны, её нашли у порога их дома, скончавшуюся от сердечного приступа. В тот день он ликовал. Тогда ему было около десяти. И отнюдь не нежность, и ни какая-нибудь ласка томились в нём в эти ещё детские годы. «Нежность»? О таком определении пришлось забыть с концами, когда армия раскрыла перед ним свои тиски, чтобы с особой силой сомкнуть их на его податливом разуме. Тренировки выжимали тело досуха, точно тряпку. Частый голод кусал желудок, изводил сознание. После первых же дней службы ни о чём уже невозможно было думать, кроме как о спокойном сне и любой съедобной пище. За провинности их легко могли лишить питания, а за невыполнение задач мучить командами до полного изнеможения. Их потрошили голыми руками, резали и топтали, заставляя перерождаться заново, менять свой внутренний облик и жизненные ценности. Перепрограммировали, заменили негодные запчасти и завели заново, уже с новым мотором, с новый функцией в голове. Это у командиров выходило на славу. Ведь новобранцы — чистые листы, малюй на которых всё, что только захочешь. Он был одним из таких. Зелёный, ничего толком ещё не знающий. Внутри ранимый до глубины души, снаружи — усердно облицованный кирпичом и оштукатуренный до идеальной, не подающей никаких сомнений гладкости. Соратников никогда не признавал и чувствовал к ним жгучее презрение. Всегда был в отдалении, особых связей не обрёл, хотя многие сами открыто протягивали к нему руки. Их шумные голоса раздражали, а сами они, извечно какие-то улыбчивые, с задором во взгляде, воняли, как хорь. Привыкши к жизни автомата, приноравливаешься если не ко всему, то ко многому точно. Рассуждать и позволять себе впасть в размышления — означает оказаться под угрозой разрушения: нарушения не только своего пищеварения, но и самого аппарата государства. Их учили безропотно внимать словам главных, повиноваться с восторгом в глазах и честью во вскинутых руках. Саске не чувствовал ничего подобного. Он считал себя солдатом — железным механизмом, вынужденным подчиняться, не имея в голове собственных мыслей, а в сердце — человеческих чувств. И он исполнял эти требования, рабом преклоняя голову перед своей страной. Скорее, он старательно пытался себя в этом убедить. Воевал как-то с одним парнем, молодым совсем, недавно только окончившим обучение; весь он был какой-то заикающийся, худой, с судорожно перекатывающимся на горле кадыком и горящим от волнения взглядом. Имени его не помнил, всегда про себя называл «жеребчик». Да, внешний его вид значительно разнился с этим наименованием, однако не в наружности дело было. Сердцем тот был крепок и безоглядно страстен. Сам не догадывался, какую внутри себя силу таил. Хлипким казался, а душой был несломим и девственно душевен — никакая грязь войны не смогла в нём это погубить. Любил людей наивно, всегда старался потрафить им, как-то подсобить на угоду другому, чтоб тому нетяжко было. Войны не хотел, о чём по собственной глупости открыто всем говорил. И ужасно боялся смерти. Впрочем, не боялись её лишь мёртвые. «Не видите разве, что мы сами себе могилу копаем? Как не видите! Боже, это ужасно, просто ненормально!» — кричал он, когда готовил свой окоп, суматошно выкладывая его соломой. И слова эти, сказать честно, имели  очень чёткий смысл. Именно это описывало всё то, чем они занимались. Рыли и загребали жадными, циничными руками чужую землю и, сами того не замечая, выкапывали себе верную могилу, одну на всех. Рано или поздно они все в ней окажутся — это Учиха знал наверняка. И даже при всём при этом страх жил внутри него, пусть невыраженный, но всё же заставлявший его из раза в раз отчаянно вырывать свою жизнь из лап смерти. Жеребчик был виду неброского; рыжие волосы обрамляли точёное лицо его, дышащее не то гнетущим томлением, не то резкими порывами страстной прыти. Разлёт густых бровей у него, как до сих пор помнил, был интересный: слегка удивлённый, как распахнутые крылья стрижа; а изящный изгиб губ и удивительные ореховые глаза, по контрасту с молочной кожей казавшиеся таинственно сумрачными, придавали ему какой-то нежной мягкости, почти женственной. И Саске, должно быть, чувствовал к нему некое сердечное влечение, мучительно томимое в его груди до того скорого времени, пока этот молодой парнишка не умер, совершенно нелепо подорвавшись на мине. Возможно, то чувство, испытываемое им после, можно было с уверенностью назвать тягучей тоской. Какая-то недосказанность изводила его; пленительный облик умершего товарища вызывал в нём смертную печаль, отрицать которую смысла он более не видел. И пусть русский мальчишка совсем не похож был на него, что-то непостижимо душевное, одинаково плескавшееся в недрах их живых глаз заставляло его вновь чувствовать будоражащий вкус неясной тяги и давней надежды в несбыточное.