Фриц

Осознавать, что ты совершил нечто ужасное и неотвратимое, моментами просто невыносимо. Необходимость в самообороне стоила чей-то жизни. Разве вправе он был отнимать то, что чужими усилиями было рождено на свет? Для Бога они все едины и одинаково любимы им. Кто он такой, чтобы перечить его воле? Ведь у того человека, должно быть, была предначертана какая-то своя судьба... Наруто никогда не верил в какую-то всевышнюю сущность, относился к этому с лёгкой насмешкой, а молился только в самых тревожных для себя ситуациях из банальной отчаянности. Его не заботило абсолютно ничего, что напрямую было связано с этой верой. Но после осознания крови на своих руках что-то в нём резко переключилось. Он стал задумываться. И нет, не о Боге. О людской жизни, судьбе, кем-то данной каждому человеку, и о правилах её проживания. Где мораль имеет место, а где она — не более, чем дорожная крошка на зубах. Понимал, другого выхода не было. Однако безысходность эта, перемежаемая с иступлённой ненавистью, до сих пор душили его. Ведь не желал брать это на себя. Никак не желал. Но жизнь сестры была важнее. И даже робкая вера в человеческое здравомыслие, на издыхании теснившаяся в его сердце, тогда с концами в нём и угасла. Осознал, что в одном человек ничуть не хуже собаки — чёрт знает, что у того на уме. Вот только собаки преданные, искренние, намерения свои открыто являют и озвучивают, а людей таких, не лгущих ежедневно, не таящих в себе грязных умыслов, редкое явление встретить. Даже сам Бородин никогда не мог сказать, что за свои сравнительно небольшие годы остался чист душой и непорочен. Потому что знал, что это далеко не так. И правильно дед говорил, каждый живой грешен, только по-своему. Но совершённое им преступление сшибало все рамки. Чем он стал лучше самих эсэсовцев? «Кровь за кровь — нескончаемая война поколений, неприкаянно алчущая мести. Найти ей конец очень трудно. Не каждый находит в себе силы простить» — дед неустанно повторял это, когда, сидя за столом, окунал глубокий взгляд в окошко и задумчиво смаковал самосад. Лицо его в такие минуты становилось каким-то донельзя изнеможённым, пронизанным неясным томлением и озабоченностью. В суть тогда не вникал, казалось, дед и без того всем понятные вещи говорил — ничего нового, потому и приелось со временем. Но нынче другими глазами Бородин глядел на всё то, что Ильич ему рассказывал. Разум лихорадочно метался между прошлым и будущим, ловя равновесие на тонком лезвии. Одна судорожная мысль, один неверный шаг — и он непременно оступится, безнадёжно провалится в отверстую бездну голимого пекла, сожжённый насмерть необъятной силой собственного сознания. Суматошные думы роились в черепной коробке, словно жуки короеды в гнилом дупле, которые, отодвигая своими маленькими лапками сырую труху, винтами вбуравливались в склизкую, скрипящую кучу безнадёжно расползающейся древесины. Лёгкие сковывало грузной болью. И сдавалось, на груди его лежала невидимая наковальня, на голове — тяжёлое мокрое полотенце, до откровенной паники липнущее к лицу и с небывалой силой тянущее куда-то вниз. «Кто я? Кем теперь стал?» — к своему ужасу, Наруто не знал ответа на эти, казалось бы, совсем простые вопросы. Напуганной птахой бился истлевшими крыльями о стены стеклянной скорлупы, выхватывая последние глотки чёртового самообладания. Разрознённые чувства смогом заволакивали ясный взор, напитывая злой силой крепчающие ростки смуты.  Однако дребезг стекла в один миг разрушил всё, распахнул створки и пятном света опалил промозглый мрак. Одно воспоминание, им отчего-то позабытое, рассекло ядовитое бельмо. «Наруто, семью оберегай, что бы ни случилось. И помни, ты всегда это должен помнить, семья — наша Родина, наше родимое гнездо, и мы обязаны его защищать любыми силами, чего бы нам это ни стоило...» — такие слова перед отъездом сказал ему брат, когда стискивал его в жарких объятиях. И лицо Лёшкино, уже размытое и потрескавшееся в его памяти, будто плеснуло в сетчатку холодной водой; и перед взором Наруто свежей картинкой проявились дерзкие, угловатые черты до слёз знакомых скул и подбородка, которые с малых лет имели удивительную способность смягчаться, когда тетиву упругих уст, никогда до конца не смыкающихся, трогала искристая смешинка. И в душу Бородина, точно летнее дуновение, неожиданно пахнуло греющим запахом отдалённого табака. Нет ничего радостнее улыбки близких людей. Нет ничего любимее родной земли, по которой впервые прошлись твои детские стопы. Нет ничего важнее семьи. Семьи. Он отомстил, и враг, напавший на них, заслуженно поплатился своей жизнью. Была ли здесь его ошибка? «Ты сделал всё правильно» — слова Саске словно бы были переданы самим Лёшей. Почему-то Наруто был уверен, он бы сказал нечто подобное... *** Темнело. За окном уже сгущались вечерние сумерки, и луна ярким блюдцем катилась на незримую гору. Близилась ночь. Парень нервно облизывал горящие губы и, не сводя взгляда с багряных отблесков огня, рьяно бьющего из недавно затопленной печи, заведённым механизмом покачивался взад-вперёд вместе с прилёгшей ему на плечо Фросей. Её руки, всегда нежные и гладкие, в сей миг были до неузнаваемости шершавыми, покрытыми грубой гусиной кожей. Она отрывисто задышала ему в шею, белёсыми пальцами комкая штанину его портов. А сам он, с натужным хрипением вбирая в забитые ноздри воздух, осторожно распутывал в её волосах сухие колтуны. Часто моргал, пытаясь сдёрнуть с глаз плёнку разъедающей соли. Дрожь электрическими разрядами пронизывала позвоночник. И плечи сковывало сверлящей болью. Наруто всё не находил себе нужной позы: сильно ломило спину, затёкшая шея щемила, и копчик будто жгло углями — горячая пульсация активно растекалась по ногам, что пальцы на них невольно скручивались. Шумный выдох. Бурлящий стон прилипшего к брюшине желудка. Трясущейся рукой провёл по вспотевшему лбу, на мгновение прикрывая туманный взор. Тело неумолимо пекло, струны нервов сводило жгучей судорогой; внутри словно метался полыхающий шар, неустанно вьющийся волчком. Внутренности болели так, будто их насквозь протыкали раскалёнными лезвиями. И неясно было, чего в нём больше  — телесной боли или всё же муки разума. Шорохи, глухое переминание с ноги на ногу, сопровождаемое скрипом досок, и отдалённые голоса за дверью — всё это трубило в воспалённой голове одним единым звоном; сера в ушах неприятно ворочалась, ежесекундно закипая. Казалось, ещё минута, и череп просто пойдёт трещинами, как тугая ткань по швам. Молчание давило на шаткий, полусгнивший мостик рассудка тяжёлой телегой раздумий. Одни сменялись другими, более тягучими и несвязными, которые окончательно расколошмачивали обескровленные ошмётки мозга. Веки тяжелели, наливаясь свинцом. Голова то и дело опускалась в сонном поклёве, так и норовя окунуться в прорубь спасительного забытья. Однако вопреки всему Наруто непреклонно противился манящей потребности, встряхивался, точно нахохлившийся воробей, и с упорством продолжал своё кропотливое занятие, расчёсывая гребнем запутавшиеся волосы сестры. При дрожащем свете огня, стелющимся живым огневым ковром, они переливались жидким шёлком, волнами ниспадая на её хрупкие плечи. Цвет их был отнюдь не так обычен, как могло показаться с первого взгляда — столь мягкий и насыщенный, почти как тёплый оттенок удивительного шоколадного брусочка, впервые увиденного им в руках Клауса. Даже мамкины пряди, от рождения крепкие и породистые, значительно уступали этим волосам. Никогда бы не признался вслух, но они были тайною его любовью, самой лёгкой, самой греющей взгляд — Наруто часто искал с ними незаметного соприкосновения, словно бы напитывался от них какой-то духовной силой. Вот и сейчас он бесстыдно хватался за последнюю соломинку надломленного света, глуша в них горечь своих сокрытых чувств. С нежностью перебирал её локоны, осыпал сухими поцелуями, гладил шею и плечи, пальцами разминая кирпичную набивку скованного тела — казалось, всё девичье существо её в опасениях новой угрозы вздыбилось ледяными шипами, словно бы так и впрямь могло защититься... — Наруто, что дальше? — в какой-то момент тишину разрезал сорванный голос Фроси. Он тотчас остановился, пронзённый стрелой немой тревоги. — Что? — тихо, почти не шевеля губами. — Маменька... Что скажет маменька? — сестра слышалась какой-то обезнадёженной, и парень, даже не видя в тот миг её лица,  отчего-то остро ощутил, как лик её омрачился; отравленный горечью голос шелестел увядшей травой — безжизненной, подёрнутой смертной косой. В горле противно запершило. Он поёжился и сконфуженно обтёр вспотевшие руки о штаны. Голова опустела, полностью сосредоточившись на одном единственном человеке, который одним хрупким вопросом смог выбить почву из-под ног. С трудом почистив гортань, медленно открыл и закрыл рот, словно рыба, выброшенная на сушу на верную погибель — не знал, что и ответить. — Это позор. Позор... Что будет, если я забеременею? Маменька выгонит меня, точно выгонит! — продолжила тем временем она; вся затряслась, сжалась в коробочку, упав туловищем на согнутые колени. — Лучше уж тогда умереть, чем... Каждое следующее слово резало по сердцу тупой бритвой; щёки Бородина раскраснелись, местами запестрели белыми пятнами. Его будто ошпарило пощёчиной; Лёгкие сжались в спазме. — Не надо, слышишь? Не надо об этом, твоей вины здесь нет. Всё хорошо будет. Мамка так не поступит, — зашептал он сбивчиво, захлёбываясь волнением и утирая с глаз непрошенные слёзы. И, не имея более сил сдерживаться, упал, молодым деревцем склонившись над нею. Обнимал её всю, податливую, беззащитную, горемычную, и стискивал в своих слабых объятиях, в утолении гнетущих дум бормоча какие-то ласковые, успокаивающие слова. Не знал, кого утешал больше: сестру или себя. Страхи её были столь ужасны, что поневоле сдвигали и его самого к глубоким, беспросветным сомнениям. Не мог даже представить, что скажет мать, когда закончит разговор с немцами. Дыхание пугающей неизвестности дышало в затылок холодным, прогорклым дыханием. Одна лишь дверь разделяла их. Коридор был полон далёких голосов. Никогда и помыслить не мог, что такое когда-нибудь может затронуть его семью. Слишком отвратительно было вспоминать об увиденном, понимая, что́ произошло с Фросей. Ему казалось, что это сделали именно с ним, никак иначе. В ином случае, почему же брюшину так отчаянно рвёт, и чувство гадкого отвращения так тянет желудок? Мысли мутили сознание, как чернила, случайно разлившееся в чистую воду. Перед глазами всё плыло и мазалось. И сердце билось с такой силой, что сдавалось, какая-то гигантская рука крепко сжимала его, с колокольным вибрированием из раза в раз ударяя о грудную клетку; в виски словно вкручивались тугие пружины, которые стремительно накалялись, впивались в черепную кость и буравили, буравили, нескончаемо буравили, намереваясь непременно пробить его насквозь... Время замедлилось, облачившись в вязкую крахмальную патоку. Он безнадёжно увязал в ней, как пчела, случаем угодившая в мёд, и с запрокинутой головой из последних сил хватал недостающий воздух. Мгла тесно и неотступно обнимала, вместе с кислородом вытесняя из лёгких всё живое. Он гас, с минуты на минуту готовый развалиться по частям. Пальцы било нервной тряской, и всего его неконтролируемо потряхивало изнутри, будто поселившийся в груди тремор, крепко ухватившийся за дуги рёбер, расшатывал их подобно хлипким прутьям клетки. Уверяя Фросю в хорошем исходе, он сам начинал верить в свою ложь. Ощущение некой безопасности, шедшей от утешающего понимания того, что за дверью стоит он, Саске, почти грело его, призрачной шалью ложась на продрогшие плечи. И этот факт казался ему столь обнадёживающим, что мало-помалу начинал успокаиваться; сравни малому дитю, уцепившемуся взглядом за какую-то незамысловатую погремушку. Тишина вновь накрыла голову тяжёлым чугуном. Он поглаживал сестру по спине, проглатывая слёзы. Горло неимоверно жгло, как если бы опрокинул в себя шкалик горячительного. Однако буран внутри постепенно сбавлял обороты, отчего его лишь пуще окунало в сон. Охлаждающая прохлада дощатого пола, его сырой и несколько пыльный запах по-своему успокаивали. Смежив веки, утомлённо расслабился, всё так же удерживая Фросю в кольце рук. Уже было начал засыпать, покуда время катилось в глубокую нору ночи, но приблизившийся топот и застонавшая вдруг входная дверь сразу же вернули только что отступившую тревогу. С глухим хлопком в спину пахнуло сильным холодом. Мышцы разом натянулись, точно тронутые острым жаром. Почувствовал, как тело в его объятиях сжалось. Несколько секунд обратились в целую вечность — дыхание спёрло, спину лизнуло подкожным страхом. Наруто отчётливо ощутил на себе прямой взгляд. И двинулся лишь тогда, когда чужие шаги, робкие и узнаваемые, ожили позади. Пол заскрипел, тревожно зависнув на высоких нотах. В сетчатку ударила резь. Секунда, и неожиданный звук падения поразил слух — это колени ударились о жёсткий пол. Следующая секунда, пронизанная томимым волнением, вышибла из сознания всё прежде тревожащее. Волна воздуха захлестнула с головой, и мамка сгребла их в своих медвежьих объятиях, словно бы обернув с ног до головы пушистой тальмой. — Ох, горюшки вы мои, горюшки! Дак как же это так..? — голос её прозвучал как-то чуждо, однако разнёсся по дому так, как мог только мамин. Содрогнувшись, Наруто пропустил сквозь зубы отрывистый вздох и крепче втиснулся в родимое тепло.  Плечом почувствовал, как затряслась и зашлась в очередном плаче Фрося. Сам поневоле задрожал, однако слёз не пустил — глаза уж иссохли совсем, лишь сухая колющая боль песчаной крошкой зудила в глазах. Мамкин порыв пробудил в них то, что всеми силами хотелось спрятать и никому никогда не являть. И вся она, до невозможности нежная, мягкая, струящаяся горячим светом, была подобна большой медведице; незримый мех её грел и растапливал, — родной голос проникал в недры души, карябал утлое судёнышко нутра и толстыми струями пускал гнойную кровь. Густые тёмные волосы ниспали на их головы, обняв и закрыв от внешнего мира; Зимний ветер пропитал её старый дедовский ватник льдистым воздухом; от мамки веяло суровым морозом, но, несмотря на это, жар её сердца накинулся на их сиротливые, полностью озябшие тела эфемерным пламенем. В груди Наруто что-то забилось громко и заполошно. Не думая больше ни о чём, подвластный инстинкту добрался до голых ключиц и с наслаждением уткнулся в них носом, вдыхая до боли привычный запах дома. Мать, как и всегда, неизменно пахла домом: сытым, смешавшимся с влажным холодом улицы, ещё державшим в себе последние нотки парного молока. Не винила и не ругала — напротив, просила прощения. За что именно, никто из них не знал. Впрочем, главным тогда было совсем не это, а её присутствие и несоизмеримая любовь, которая вселяла в них дух, казалось бы, уже безнадёжно потерянной надежды. Наруто полностью забылся в этих объятиях, словно укрывшись от всех невзгод. Не помнил того момента, когда провалился в спасительное забытье. Чувствовал лишь тёмное, необъятное нутро проглотившей его мглы, в чреве которой заснул мёртвым сном. И слова, лёгкие, столь желанные, что отпечатались на подкорке сознания «Ты всё сделал правильно...», охладили раны целебной мазью. *** В тот день, когда мамка, уставшая, но главное, что живая, зашла в дом первый раз, Ганс и Саске ещё не успели уйти. При виде них она очень удивилась, но кричать или суетиться не стала. Любку сразу спать уложила, а с ними и словом не обмолвилась, даже не увидела толком — поспешила выйти с фрицами в коридор, чтобы рассудить что да как. По лицу её видно было — ухайдокала за этот день. А они ей, немцы-то, всё и выложили, утаивать ничего не стали. Она, право, для такого была не готова, но снесла обрушившееся на неё знание, надо признать, достойно, в обморок не свалилась, в чём присутствовала заслуга сожителя. Клаус рядом стоял, пристально смотрел за нею и держал за руку как родную; чуть что, малейший вздох её, и он уже неволею вздрагивал, телом всё порывался придержать да приберечь, как дорогую сердцу женщину. А она его никак не отталкивала — не до того было. Нежданные эсэсовцы ей на взор оказались знакомы. Фельдшера уже вся деревня знала, парнем среди местных отзывчивым звался, другого же она запомнила хорошо, ведь не так давно благодарила за проявленное им милосердие: сына её спас в день расстрела партизан. Благодарна была до сих пор. Но услышанное в один миг затмило все посторонние мысли. Как они вдвоём ей всё рассказали, так она еле на ногах и устояла. Дочку изневолили, сына избили до полусмерти! Сердце её разом стеснилось, застонало звериной болью. Не знала даже, что делать, что и сказать... Как тут подойти-то?  Все несчастия, накинувшиеся на неё за эти изнурительные недели переживаний, изрядно её надломили. Сил бороться уже не было, устала она тащить всё на себе одной. Когда ж ей покой-то будет..? Но никто ответить на это не мог. Только Богу известно было, чего дальше придётся ждать. А смерть в затылок дышит, играючи мелькает позади, сытая только одним её испуганным видом. Мысль об убитом солдате не могла не тревожить, но для неё была самой меньшей. Опасалась только, что труп найти могут. Но даже если и так, узнать преступника дело хлопотное и, честно сказать, никому толком не сдавшееся. Кто их знает, может, из партизан кто хлопнул втихую? Тут уж каждый день кто-то да умирает, и дня светлого уцепить трудно. Потому и не насчитаться всех на дню. *** На следующий день сожитель по просьбе Наруто отнёс мешок с убитой собакой к оврагу, куда по осени часто скидывали всякий мусор после уборок огородов. Бородин хотел сначала во дворе могилку выкопать, да только земля мёрзлая совсем оказалась, что лопату не воткнуть. Да и к тому же — не смог бы. Сам ведь пластом отлёживался в кровати, первые дни так вообще пальцем пошевелить не мог, всё тело в синяках да царапинах, и кости нестерпимо ломило. Потому по утрам и вечерам к ним заходил фельдшер, перебинтовывал по надобности, мазями лечил и отвары какие-то пахучие делал. Было, конечно, интересно поглядеть, что тот за лекарства месит, что и как добавляет, но это заботило тогда в последнюю очередь. Трое суток его с перебоями лихорадило. Сильный жар выжигал и палил его с дурной силой, пока в дом к ним не приходил Ганс. Страсть, как он рад был ему в те дни! Боль была неимоверная. Хоть на стену лезь. Кошмары изводили по ночам, всё мерещились ему страшные картинки увиденных ранее убитых. Чудилось, что солдаты их оживают, выползают из братских могил и смотрят на него своими костяными, как у раков, мертвецкими глазами и сквернословят, бранят на чём свет стоит; что, мол, с фашистом повадился ходить, Родину свою за него предал и одурел совсем. Приставляли к груди его ружья и убивали с ненавистью во взгляде. После подобных сновидений просыпался в холодном поту; трясло всего как при горячке. Потом вроде как понемногу его стало отпускать, постепенно в себя приходить начал. Он же от рождения с железным здоровьем, на нём всё как на собаке: плюнет на рану, да она сама через денёк уже и заживёт, ни следа после! Это, конечно, преувеличенно, но суть сама ясна. Когда очухался совсем, заметил в доме чуждые колбасы и ломоти хлеба. Думал сперва, кто-то из сожителей у солдат стащил. Но Клаус на такое не способен был, слишком уж честен. А Трубач на то время в избе вообще не появлялся. Бородин только потом, когда углядел отсутствие вражеского духа, узнал, что на фронт его отправили. В подробности не вдавался — а кой смысл, если радость проста и понятна? В попытках самому дойти до нужного ответа, даже на Ганса подумывал, но откуда у того доступ к такой роскоши? Неоткуда у него такому взяться, он-то, вон, какой худой ходит, сам, поди, недоедает... Впрочем, после недолгих размышлений всё-таки обратился к мамке, на что та коротко ему ответила, что еду им с утра пораньше, пока все ещё спали, заносил лейтенант. Сказать, что это удивило Наруто, пожалуй, не сказать ничего. С чего тому всё это делать? Неужто забота такая? Эти "подачки» его, признаться, насторожили Наруто и даже умудрились задеть за сучок гордости. Но пренебрегать помощью, как бы там ни было, всё же не стал. Гордость гордостью, а есть, как ни крути, хочется каждый день. Мамка ведь с Клаусом в тот день пришли пустые: корову не отдали. Вместо этого сунули им бычью голову. Носом, однако, воротить не думали — хорошо хотя бы так, могли ведь вообще их ни с чем оставить; уж головы-то и надолго хватить может, если только с умом всё делать. Многие и так смаковали последние крохи, чудом уцелевшие на столе после бурных визитов немцев. Те в любое время суток бесцеремонно врывались в дома и выносили всё, что только можно было: вверх дном хату перевернут, но что-то себе обязательно заберут. Их дом, разумеется, также не оставили незамеченным. Но мало чего черти найти сумели — мамка готовилась, извернулась и как-то всё хитро и умело упрятала; на видное место поставила самое скудное для отвода глаз. Штыками все доски искололи, все ткани и пледы перерезали, но ушли почесть что ни с чем. И неудивительно, дом ведь и без того почти что пустой был, последнее доедали. Клаус добродушно отдавал им еду, что им, солдатам, выдавали на сутки. Сам толком не ел, говорил, аппетита нет, потому и отдавал им под таким неубедительным, но удобным для них предлогом. А мамка его всё равно заставляла; был у неё такой принцип, пока семья вся сытая не будет, сама за стол не сядет. И да, Клаус, немецкий солдат и оккупант, стало быть, для мамки невесть в какой час стал частью их не большой, но и не маленькой семьи. Сказать честно, Наруто к этому положению отношений желания протестовать не имел. Этот человек заслужил его доверие и достоин был куда лучшей участи. Возможно, за жизнь тот много чего натворил, однако Бородин был верен лично увиденному. Если бы этого немца тогда не оказалось рядом, едва ли он сидел сейчас вместе с семьёй. *** Белый свет заливал бревенчатые стены избы. В ней было непривычно тихо, по-спокойному безмолвно. Лишь шаркающий звук черчения угля об бумагу прерывал тишину в доме. Сожитель, сиротливо сгорбившись в углу койки, знай себе рисовал что-то в своём излюбленном блокноте. На ногах у него пестрили цветастые вязаные носки — опять же, мамка постаралась. Все вещи отцовские почти что ему поотдавала. Из-под низов незатейливо поддувало холодом. Любочка покачивалась на деревянной табуретке и заворожённо глядела в окошко, за которым из глубины смурного неба большими мохнатыми хлопьями шёл снег. Полуденная тишь, ни одного проказливого дуновения; Фрося посапывала на печи, укутанная тёплым одеялом. Её свежее лицо с мягкими чертами сияло удивительной чистотой. Вся безмятежная, едва не сверкающая мёртвым покоем. С той поры ходила она вялая и бесшумная, часто её в сон клонило. А матери дома не было: ушла к бабке Шуре, чтобы ещё с несколькими женщинами убраться в её запылившейся хате. Померла она дней шесть назад, пока её окоченевший труп на кровати соседка не обнаружила. Не то своей смертью ушла, не то помог кто, никто из них сказать точно не мог. Два мужичка за сипуху её на сани повалили и на кладбище повезли, а там уж... Бабку Шуру, как бы там ни было, жалко было очень. В свои годы она, может, и пуще всякой язвы была, сварливая и нравом склочная, но всё равно любимая. Все они, считай, на глазах у неё росли, на её историях и затейливых выдумках — что-что, а в этом, в своём поразительном фантазёрстве, была она неистощима. Пойти к ней Наруто не решился. Делать ему там было нечего, так сказала мать. Потому сидел на полу, облокотившись о тёплый бок печи, и попросту бездельничал, маясь с новой «игрушкой». Чиркнул колёсиком, и бензиновая зажигалка бодро высекла искры. Затем родился маленький огонёк; в лазурных глазах заплясал рыжий отблеск. Усевшись поудобнее и подобрав к туловищу колени, большим пальцем мягко провёл по железному боку вещицы, на которой был выгравирован интересный рисунок орла. Flashbacks Потолок рябил чёрными кляксами. Голова бурлила котлом. Во рту было гадко и горько — желчь усидчиво пекла гортань. Какой уже по счёту раз он вновь приходил в сознание? Казалось, времени много прошло, ан нет: в доме всё так же светло, и немец рядом сидит, будто с минуту назад с ним разговаривал. Нос наглухо был забит, приходилось дышать ртом. Оттого челюсть ноюще болела, и сухость через какое-то время пленила язык. Медленно повернул голову, вперившись прямо в чёрную макушку. После едва слышно прошептал: — Воды. Лейтенант полоснул по нему внимательным взглядом и подал ковш. Сперва белобрысый закашлялся, нетерпеливо начав глотать тёплую воду, а затем характерно крякнул, прочистил горло и улёгся обратно. Ганс, судя по всему, всё ещё занимался сестрой. По затылку словно били стальным прутом. Спать, несмотря на подавляющую слабость, не хотелось и всё никак не получалось. Глазами то и дело косил на солдата, отстранённо читавшего какую-то русскую книгу в чёрном переплёте. Видимо, взял с тумбы. Невольно Наруто поразился, вдруг словив себя на мысли о том, откуда у этого немца столько знаний? Читать на чужом языке, наверняка, очень трудно. И, недолго думая, озвучил свой вопрос: — А где ты... Откуда язык наш так хорошо знаешь? — приглушённо, но различимо на слух прохрипел он. Угольные пряди слегка колыхнулись, и агатовые камни с немой силой ударились в его лоб. Тонкие губы, казалось, сжались ещё сильнее, из-за чего стали едва заметны на бледной коже. — В детстве учил. Потом в военной школе. Вот как значит... А ведь с первого раза и не скажешь, что не свой, речь-то сначала и не отличить совсем! Акцент, правда, всё же немного, да был уличим. (Это если вслушиваться с этой самой мыслью) — А сколько тебе? — повернув голову набок, вновь задал вопрос он, не желая гнить в молчании. Все плохие думы на время закрыл в далёком чулане, упорно пытаясь к нему не подходить. Саске полностью оторвался от книги и посмотрел на него непонимающе: — что? — Ну, в смысле, сколько тебе лет? Сложилось такое впечатление, что вопрос фрица несколько озадачил. — Двадцать три, — после недолгой запинки ответил тот. На секунду даже не поверил. Почему-то ему казалось, что тот старше года так на три-четыре. Впрочем, в угадывании возраста он редко выигрывал. — А мне вот шестнадцать, уже как неделю шестнадцать! — даже несмотря на сипоту, в голосе чувствовалась какая-то волнующаяся гордость. От одного прибавившегося года Наруто отчего-то казалось, что он определённо перешагнул старую ступень жизни. Что ныне стал неоспоримо взрослее и где-то, да умнее. Хотя о последнем, наверное, немного погорячился. Откуда ж новым знаниям взяться? Если только с неба, да и то — больно уж сомнительно. — День рождения был? Он заторможенно кивнул и облизнул сухие губы, не сводя с него приоткрытых глаз. Лопатки резко вспотели, и лёгкий зуд будоражаще прокатился по ключицам. Когда солдат стал что-то искать в своих карманах, сердце белобрысого, словно чего-то ожидая, ускорило ритм. — Знаешь, а... — голос его вдруг пресекся. Наруто удивлённо заморгал, когда перед лицом появилась интересного вида зажигалка. Такую как-то давно у деда видел. Сначала даже не понял, зачем ему её показывают. — Это подарок. — коротко озвучил эсэсовец. Подарок? Странное чувство хлынуло по венам. С чего бы немцу подарки русскому дарить? Однозначно где-то должен был быть подвох... Будь на месте Саске какой-нибудь другой немец, он бы точно не взял. А от него по какой-то причине принял, пусть и колебался сперва. Из какого-то смутного смущения разглядывать подаренную вещь не стал, взглянул одним глазком и под подушку сунул, благодарно ему кивнув. *** Непонятный жест фрица оставил его в неоднозначных ощущениях. Тогда думал, что штука и нерабочая вовсе. Ан нет, ошибся! Работала хорошо, искры так и сыпались. Только вот что делать с ней, не знал. Если только сигареты ей поджигать. Да и то, курил он редко, лишь при особой на то нужде. Чиркая и снова гася огонёк, он задумчиво разглядывал искусную гравировку, а после с неясным чувством нюхал подушечки пальцев: пахли они старым металлом. И всё подумывал, за какой надобностью лейтенант пользовался ею, как долго она у него тёрлась в кармане и вообще — откуда у него таковая. Может, купленная, а может и украденная. Не то чтобы его это и вправду заботило, просто подобные мысли, когда старался избавиться от действительно важных и требующих ответов, время от времени его посещали. Как только сидеть на месте наскучило, Бородин погасил зажигалку и, с кряхтением встав на ноги, поплёлся к кухонному столу. Там Любочка уже вовсю орудовала ложкой, мало-помалу слизывая с неё зачерпнутый с краёв бидона мёд. Приходилось ковырять и прилагать немало усилий, чтобы им полакомиться. Тот ещё замёрзший был, не отогрелся до конца. Всеми правдами и неправдами несколько дней назад с мамкой выкапывали его под покровом ночи. Она, когда ясно стало, что с едой совсем уж туго, решилась сожителю про закопанный на заднем дворе бидон рассказать. Выждали тёплый день, и Клаус тогда добровольно попросился на патрулирование. Благо, никто ничего не заподозрил, и им благополучно удалось забрать выкопанное в дом. Мать ещё по лету деда просила прикопать на всякий случай. И вот, как видно, не прогадала, права оказалась. Мёд этот, конечно, голод утолял ненадолго, но тут хотя бы так, уже хорошо. Часок другой провёл с Любкой, смакуя за щекой приторный вкус засахаренных комочков. Те так и рассыпались на языке голимой сладостью, что зубы до дрожи сводило. Глядел в окно и вырисовывал на запотевшем стекле маленьких человечков. А потом и мамка у забора показалась. Сначала было обрадовался, встречать вышел с порога. Да как только в глаза ей взглянул, душа в пятки ушла. Едва не упав на подкашивающихся ногах у крыльца, мать с отрывистым воем кинулась к нему объятия. Сразу понял: плохое что-то с собой принесла. Дурно в ту минуту стало. И сердце от плохого предчувствия болезненно замерло. — Лёшка..! Лёшка умер! Похоронка на него... — мамка громко и сухо ревела, искажаясь в лице. Первая же фраза выбила из лёгких воздух. Лёшка умер. Лёшка умер..? Как так? Кусок мышцы поражённо застыл, лёгкие сковало льдом. Он резко отпрянул, налетев задом на стол. И вместе со звонким ударом стекла в нём разбилось что-то внутреннее, доселе удерживавшее его на поверхности необъятного океана. Пучина раскрыла перед ним свою беззубую пасть, дёсна которой уже неотвратимо почернели от пепла. Пустота стиснула рёбра. Он перестал дышать. Лешка умер.