Фриц

Дыхание срывалось. Глаза тревожно метались в темени ещё не проснувшегося дома. Пол под подошвой непозволительно громко скрипел, вынуждая ежеминутно цепенеть от сковывающего напряжения. Сердце билось с непристойной силой, и ладони безобразно потели. Нужно было торопиться. Впопыхах найдя карандаш, сжал трясущейся рукой и размашисто завозил по чистому газетному куску бумаги, щурясь в налегающей темноте. Линии выходили корявые, но, кажется, читаемые. Душа билась в горячке и, глотая горечь в душном отчаянии, сочилась бурлящим кипятком. На бумаге — бурые разводы тленной памяти, внутри — зияющая неохватной пропастью пустота, что глумливо оскабливалась, из раза в раз исподтишка подёргивая коготками оборванные нити капилляр. Затухающий ритм жизни змеями струй стремительно утекал в щели пробитых грудных лат; кусок поганой мышцы, некогда бережно обшитый металлом, ныне был искривлён прорехами и вмятинами, проржавел полностью и, тронутый зыбкою пылью чувств, осыпался трухой — железо уступило времени. Когда последняя фраза слетела с грифеля, парень оставил записку на столе и крадучись прошёл к койке спящего сожителя. Доски надсадно вторили ему вслед, подвывая сорванными гло́тками. На несколько секунд замер словно юная лань, внимательно оглянувшись по сторонам. Тишина. Все спали: у дальней кровати вилось сопение матери, а рядом совсем, по правый локоть, лежал фриц — дыхание его было тихое, как еле слышимый шелест тростника. Чуть наклонившись, Наруто тихонько открыл прикроватную тумбочку, приподнял наложенные поверх листы и в глубине деревянного дна зацепился пальцем за припрятанный револьвер. Уже было вынул из ящика, как тут с глухим хлопком его запястье резко прихватили. От неожиданности едва не выронил из рук. — Was machst du? [Что ты делаешь?] — прорезался удивительно бодрый голос Клауса, словно тот и вовсе не спал. Бородин шумно выдохнул через нос, тараща широко распахнутые глаза в темноту перед собой. Пытался чётче разглядеть проглядывающие черты чужого лица. — Что? — прошипел сквозь зубы, дёрнув назад рукой. Однако тот не отпустил, сжал крепче. Гад. — Что хотеть? Куда хотеть? — в тоне солдата просквозила какая-то натужность, какой-то упрёк. Словно бы он догадывался о его намерениях и с этим знанием собирался ему помешать. — Не твоё дело, спи. — грубо выплюнул в ответ Наруто, молясь, чтобы никто из домочадцев не проснулся. — Тогда я сказать Надье! — несмотря на нежелание отпускать его, Клаус ответно заговорил шёпотом. — Спи, сказал! Надо мне, вот и всё! Вновь дёрнулся, на этот раз приложив больше усилий, и вторая попытка оказалась удачной. Сунул оружие за пазуху и тенью метнулся к прихожей, попутно хватая загодя отложенные вещи. Сумка со всем необходимым ждала своего часа ещё с прошлого вечера; хорошо закрыл её мешками, оттого на глаза она никому и не попалась. В ином случае мамка определённо бы заподозрила что-то неладное. На плечи накинул отцовский тулуп, на голову — старую ушанку. Ноги поочерёдно впихнул в сапоги. Дышал через раз, в судорожных мыслях «не забыл ли чего?» оглядываясь туда-сюда. Когда половицы позади коротко крякнули, он пуганно дёрнулся и тотчас остановился, приперев входную дверь плечом. — Ты уходить? Солдат подошёл ближе. В рассеянном лунном свете в его глазах замерцали белёсые кристаллы. Теперь его голос звучал глухо — Наруто не нашел в нём ничего, что могло бы стать угрозой и потенциальным противостоянием его плану. — Да... — признался он, до боли смяв сухую плёнку губ. Клаус с немым неодобрением квёло покачал головой, и на секунду Наруто удивился, приняв во внимание эту характерную привычку матери. Неужто от неё взял? И вопреки воле позволил себе задуматься о том, как на его уход отреагирует мать. За грудью в эту же минуту что-то неприятно заворочалось, заскреблось. Но отступать было нельзя. Он уже всё решил. — Насовсем ухожу, мамке скажи, чтоб не искала. — слова дались на удивление просто. Хотя, нет. Это были не слова и не его прежний голос, скорее сухой скрежет рвущегося металла, свист душимого во мгле нутра сознания. После недолгого молчания со стороны напротив последовал кивок. Вся напряжённая поза Клауса прямо говорила о желании остановить его, однако, как ни странно, делать этого тот не спешил. А ведь умом явно понимал, что он, Наруто, идет убивать его соотечественников. И ничего не делает, чтобы это своевременно предотвратить. А ведь легче убить его сейчас, пока он в двух метрах от него, открытый и почти не ожидающий подвоха. Наруто не перестаёт удивляться: странные ведь бывают люди... Что творится у них в голове, что выдают их потайные шестерёнки? Знает это не то чёрт, не то сам Бог, и только лишь — сколько бы он ни задавался подобными вопросами, ответа найти никогда не получалось. Стало быть, потому, что его так такового и не было; все они от рождения разной породы, из разной грязи вылеплены и из разной шкуры деланы. Вроде бы и люди все, а разные. Разные. Дверь со скрипом лизнула по обитому шерстью косяку и, дрогнув, закрылась, распоров воздух ледяным лезвием. Отверстая бездна содрогнулась в крадчивом, как шепот тополей, голосе вольчьего воя. И щемящее молчание окутало голову незримой тучей. Где-то внизу противно засвербело. На следах — убугленный порошок тлеющего времени. Впереди — одно большое, чёрное и необъятное никуда, призрачной цепью тянущее его в недры изгнившей реальности, той, что доселе была ему чужда и далека. Он покидал родимый дом, окунаясь в предрассветные холодные сумерки. Где-то там, далеко за горами, брезжали зги мнимого света. И кровь густым напором колотила в висках, бурля и закипая жидкой ртутью. «Дороги назад нет» — подначивающе свистел под ухом громовой ветер, теребя жалкую, ныне сиротскую душонку человечишки. Маленького, глупого человечишки, страстно алчущего вражьей крови... **** — Как звать? — надломный голос басовитого мальчишки заставил внутренности сжаться, однако виду чужак не подал. — Нару... — он резко себя одёрнул и для виду прокашлялся, — Саша я, Сашка Бородин. Шестнадцать мне. — Зачем пришёл? Грубые черты собеседника омрачились тенью подозрения. Не составило труда догадаться, кто из всей остальной массы серых «руководящий». Волевой подбородок, грузный и возвышенный вид гордого лица, опалённого земляной пылью, — безусловно, прирождённый командир! Был он в те минуты грозен и демонстративно напыщен, как петух перед боем. Вот только Наруто эту фальшь видел хорошо. Кожей чувствовал — свой, родной, и чувства его столь ему ясны, что душа сама навстречу тянется. — Фашистов убивать. Брата моего убили, над сестрой зверски надругались. Обещаю биться до последнего, пока копыта чертей фашистских земель наших не покинут. И пусть я буду проклят, если осмелюсь предать свой народ! Если умирать, то с гранатой в зубах. — Дурак, — беззлобно усмехнулся чернявый парень грузинской внешности и ощутимо переменился в лице; не было более выпущенных на обзор когтей и угрожающего оскала. — Дурак, но такие нам и нужны. Отчаянные, с дуростью маленько. Все мы тут такие. Но ничего, Сашка, излечишься. Подлатаем. И слова эти прозвучали как-то до странности ново, словно очутился в чужом, но таком родном сердцу мире. И в глазах его отчего-то запекло, — к горлу подкатил горький ком. Другие члены партизанского отряда, коих на первый взгляд насчитывалось совсем немного, смотрели на него скорее с интересом, нежели с опаской или недовольством. Кому-то он был отчасти знаком, кому-то впервые видим. Молодых парней, мальчишек и девчонок возраста ему подобного и даже меньшего было собрано, как он понял, с ближних сёл и деревень. — Я Соколов, можешь остаться с нами, посмотрим, что из тебя выйдет. Но если предашь нас, то будь ты хоть трижды проклят — из-под земли достану, и, не обессудь, поквитаемся как следует! Признаться, Наруто ожидал куда худшего приёма. С одной стороны удивительно стало, что его так легко и на одном красноречивом слове взяли к себе в отряд, с другой — просто и до смешного очевидно. Потому как партизанским отрядом в крепком смысле этого слова он бы эту организацию не назвал. Правильнее было бы дать ему уточнённую окраску «небольшой», поскольку со стороны все эти юные партизаны, не считая тех, что были на заданиях, ну очень уж походили на многодетную семью. Землянка, созданная трудом другого отряда, была их не тесным, но и не большим домом. И каждый занимался своим делом, поддерживая работу ближних товарищей. Это ведь как с механизмом: когда каждая шестерёнка, каждый малый винтик и клапан, какую бы роль они не имели по своей сути, занимают какое-то своё определённое место, этот самый механизм будет работать безотказно. Да только вот люди металлом не являются, всё-то у них на доверии строится, на личных соображениях и внешних принципах... Оттого и трудно гарантии ставить, сколько механизму быть. Кто знает, что в умах чужих делается. Но именно в этом, как казалось Наруто, и заключался весь смысл товарищества, взращённого на вере и неотложном труде его членов. Ведь именно оно, как правило, порождает коллективный дух, воплощённый юношескими идеалами, и закладывает фундамент крепких уз. Без них ведь и жизни нет. **** Влажный утренний воздух заполнял лёгкие, оставляя на языке эфирный привкус хвойной смолы. Здесь, в объятиях душистых лип, в могучих ветвях столетних сосен и елей, и дышалось как-то по-новому, и ощущалось всё по-иному. — Бог близок к сокрушённым сердцам и спасает сокрушённых духом. — с меланхолической любовью произнёс Ушастый, запрокинув голову к мутному полотну сизого неба. Ушастым звали мальчишку четырнадцати лет отроду, щуплого и низкорослого, а по прозвищу и без всяких объяснений должна быть понятна причудливая черта его внешности; Виду он был уставшего, даже какого-то болезненного, всё зарывался по рябой нос в полушубок, нервно передергивал губами и спазматически жался. — Никого он не спасает. Нет ему до нас дела. — грубо ответил белобрысый, хлюпко утерев нос варежкой. В груди забурлила глухая злоба — мокрый порох, поддёрнутый влагой бессилия. — Ты правда так думаешь? Отчего ж тогда жив до сих пор? Да и родные ведь все почти живы... Наруто примял ногами грязные комья снега и едко ляпнул: — Повезло. — А-а-а, вон оно как, значит-с. Ну как знаешь, — тон собеседника показался ему снисходительным, поверхностно соглашающимся, словно с дураком каким разговаривал. И Бородин тотчас же возмутился: — А не так ли по-твоему? Где он был, когда брат мой умирал? Когда сестру тварь фашистская терзала? Где он пропадал в то время? — Господь не где-то далеко, не на небе, как думают многие, он в каждом из нас. Да только не всем жить с век. Каждому своё уготовано. — философски изрёк тот, издав какой-то обременённый вздох, а после спокойно примял губами цигарку и стал охлопывать себя по карманам в поиске огнева. Неопределённо хмыкнув в ответ, Наруто сунул ему под нос свою бензиновую зажигалку и задумчиво нахохлился, перетирая зубами песчаную сухость. Парнишка благодарно ему кивнул и облегчённо выдохнул первый клуб дыма. — Слушай, Сашка, а откуда у тебя диковинка эта? — когда взгляд партизана больше положенного задержался на поднесённой вещице, светлые брови Толика (таково имя его было) разом надломились у низкой переносицы и как-то интересно заострили и без того вострую его физиономию. Александр первые секунды озадачился, замямлил: — А, эта-то? Так это ж это... Трофей мой. Тут и вспомнил вдруг, что на зажигалке этой по другую сторону свастика красуется. Уже какой раз хотел чем-нибудь её соскрести, да всё некогда. — Ну ежели трофей, то ладно, неплох трофей, неплох... Ты только не распихивайся им куда не попадя и не свети без особой надобности, другие, незнающие, понять не то могут. И ещё, — он покосился на него из-под жидкого бархата ресниц и чистым взглядом оглядел с головы до ног, — Все мы здесь как родные, в случае чего за друг друга жизнь без колебаний отдадим. Ты, знаешь что, подумай хорошо, надо ли тебе это. Потом другой возможности может и не быть — наворотить дел грозишься. Потому не посрами земли русской и не посрамись сам, ежели честен с самим собой. Сашка часто захлопал ресницами и выдавил сквозь губы понимающее мычание, а мысленно подивился, как из плюгавенького четырнадцатилетнего мальчишки за какие-то недолгие минуты у него на глазах вырос двадцатипятилетний юноша; и речь Толика, текущая нерасторопным ручьём, и вид повидавшего человека, и даже взор, режущий сознание невиданным остроумием — всё оно заставляло к нему прислушаться, посмотреть другими глазами и, наконец, иметь желание внимать его словам. — Сдюжу, не волнуйся. Я мстить пришёл и назад мне дороги нет, пока долг свой не отдам. Ушастый просто пожал плечами. — Как знаешь. **** Взяли его как разведчика, обещая по ходу дела обучить всем премудростям и необходимым хитростям. Мало чего он понимал в оружии и ведении партизанской разведки. И его, несведущего, не обладающего тонкостью ума и слабовольно преданного снедающим страстям, полезные назидания новых знакомых, стало быть, должны были одарить знаниями и какой-никакой сноровкой. Учение это, сказать честно, проходило весьма жёстко, без какого-либо «сюсюканья», однако на корке сознания отпечатывалось глубоко и надолго. Мальчишки учили грамотно пользоваться оружием и даже готовили для него импровизированные мишени, по которым, как ни тужился, попадал с большим затруднением. Всё как-то не ладилось у него с огнестрельным. Та же винтовка совершенно отторгалась им — тело при её удерживании отчего-то сковывало невидимой паутиной, любая поза казалась очень неудобной, а нажатие на курок — малым взрывом в черепной коробке. Последнего боялся до дрожи, виски словно взрывались, кишечник скручивало, и перед глазами вставала белая пелена. Приязни к стрельбе никогда не имел. В более юном возрасте, когда дед брал его в лес на охоту, пытался один раз кабана подстрелить, да только на курок так и не нажал — стошнило сразу. А тут уж через силу приходилось. И к тому же, стыдно ведь перед другими трусом посчитаться. Засмеют! Оттого, видно, его и потряхивало. Но, как бы там ни было, потихоньку, помаленьку что-то да получаться у него вроде бы стало. Но прогнозов ставить не решался, знал, что загадывать наперёд идея не из лучших, судьба та ещё любительница козни строить. Серьёзных заданий ему, разумеется, пока не доверяли. С несколькими парнями выбирали денёк и шли в сёла под видом дворовых мальчишек, для виду помогали сельчанам и тайком распространяли пропаганду посредством листовок и газет. Между тем он ставил для себя пометки о примерной численности немцев, запоминал местность и готовился к предстоящим заданиям. Сначала ему казалось, что работёнка с разносом бумаг слишком проста и банально убивает его время. Но потом в один момент пришлось пожалеть об этой мысли. Тогда-то вконец уяснил, какая вошь в шею дышит. Flashbacks В тот день погожая выдалась погода. На припёке чернели проталины, грязный снег сластился редкими лучами малого тепла, подтаивал, делался зернистым, словно кто-то рассыпал по нему горячую крупу. Они ходили по селу сиротскими бездельниками, на виду у немцев гоняли около перекрёстка мяч. По обе стороны избы стояли, село большое было, везде застройки, машины немецкие у дворов, которые на фоне низкого плетня казались чем-то огромным, иноземным. Внимания на мальчишек почти не обращали: они для них все на одно лицо были. Местные оборванцы, что с них взять? Да и оккупантов практически они не видели, судя по всему, куда-то отъехали. Дело своё Наруто с ещё одним товарищем Кузьмой на тот момент уже выполнили, младшего Лёньку дожидались. А того всё нет и нет. Переживать так-то стали и немного погодя пошли по дворам, но тихо, чтобы шума лишнего не поднимать. Искали по красному шарфу, у местных про такой расспрашивали, а они только и говорят: «нет у нас такового, не видали, уходите от греха подальше!». Ну раз не видали, Бог с вами! Некоторые запуганные такие стали, неузнаваемо озлобленные, что и лишнего слова страшно было сказать— лишний раз подумаешь, перед тем как что-то выдать, авось и пронесёт. И впечатление такое складывалось, что не с людьми находишься, а с затравленными животными, скалящими зубы на своих же. В общем, везде почти осмотрелись, юного товарища не нашли. И только когда к окраине села подошли, ужаснулись от увиденного. Лёньку за шарф к забору немец пригвоздил и, отойдя на метра три, ножами раскидывался. Один уж в древесину воткнут был, едва ухо мальчишке не зацепил. А тот на цырлах стоял — роста низенького — и медленно задыхался, душимый стягивающим шею шарфом. А чёрт посмеивался по-бабьи гугниво и выкрикивал что-то на подобие «гуд киндер! Гуд-гуд!». Тут уж Наруто терпеть не стал, рванул было к гаду, обещая себе, что ещё покажет его «гуд». Но Кузьма его придержал, осадил резким словом и приказал тихонько к Лёне подойти и без его ведома не своевольничать. И белобрысый — делать нечего — давай за ним. Признаться, слушаться чужих указаний выходило у него с трудом и с большой на то неохотой, однако понимал, что по-другому никак. Опытному ведь всё равно виднее. Когда товарищ к солдату вышел и начал что-то тому в уши заливать коровьим языком, Бородин резво обошёл домишко с другой стороны и сдёрнул шарф с клятого гвоздя, пока немец отвлечён был. Правда, постороннее шевеление заметил быстро, и тогда уж они врассыпную и кинулись, точно брызги от кинутого в прорубь камня! Благо, лес близко совсем был, пока чёрт опомнился да за пистолет взялся, от них уже и след простыл. Они, немного оторвавшись, в канаве укрылись на всякий случай, переждали маленько да и к своим. Лёнька едва в сознании был, на себе пришлось тащить. Товарищи тогда похвалили Сашку, сказали, молодец, что в беде не бросил. А он тогда так удивлен этой похвале был. «Неужто кто-то другой на моём-то месте бросить своего осмелится?» — подумал про себя он. Для него одна такая мысль аморальной казалась. Это ж, считай, брат его, как тут не выручить? Но, как видно, всякие люди бывают. От рассказов партизан иной раз тошно становилось. Сколько у них в посёлках полицаев, так это пруд пруди! И лишь единицы мнимыми являлись, тайком народу помогали да с партизанскими отрядами связь держали. Как от этого в тоску не удариться? Да и если не тоска, то гнев собачий по таким-то иудам грудь поневоле дерёт. И страсть мести с этим лишь возрастает, мало-помалу нажирается гнилью собственных земляков и алчно жаждет правосудия. А чаша, полная кислой воды, всё трещит и трещит, из последних сил удерживая в себе всё нехорошее. Но каждому ведь ясно, вечным ничего не бывает. И железо окисляется, и время седеет. **** Не проходило ни дня, ни ночи, чтобы он не горевал о своей потере и не желал вернуться домой к родным. Как они там? Не голодают ли? Живы ли..? Сердце его болело от понимания, что он более не с ними. В первые дни печаль и тоска Бородина были столь сильны и неотступны, что от ощущения полной беспомощности слёзы наворачивались на глаза. Душа рвалась на части. Однако благодаря силе воли и поддержке товарищей смог превозмочь бунт чувств. Две недели вдали от семьи показались ему бесконечными. Его навещали кошмары, о содержаниях которых он предпочёл бы никогда не вспоминать, и крутило желудок. По истечении половины месяца он всё-таки не выдержал и отпросился домой, чтобы занести мешок картошки. (Несколькими днями ранее с шестью партизанами украли с кузова немецкого грузовика с десяток пайков и два мешка картошки). Вылазка эта была опасная, одного из них серьёзно ранили. Но зато еды теперь было вдоволь. Охота не каждый раз ладилась, а тут ведь хоть какое-то разнообразие. Соколов его просьбу принял во внимание и дал разрешение только из той причины, что он для семьи просился. Многие из них, у кого ещё семьи живы остались, также изредка помогали своим чем только могли. С собой Наруто взял Ушастого, чтоб в случае чего настороже стоял. И ранним утром они отправились в путь, километров десять пешим. Оделись неприметно, лица прикрыли; белобрысую копну пришлось спрятать за шерстяным платком. На патрульного в деревне не попались и добрались без приключений. И когда Бородин дом свой признал, в него словно жизнь вдохнули, даже ноги на мгновение подкосились... Двор встретил его тишиной, некому больше было лаять и повизгивать ему в приветствие. В саму хату заходить не решился, поэтому кинул мешок в коридоре перед самой дверью, ударил три раза костяшками по дереву и кинулся наутёк. Не знал, чего в тот момент боялся больше: не то мамке на глаза попасться, не то оказаться подвергнутым собственным желанием остаться здесь насовсем. Но, к своей слабости, подождал, пока дверь откроется и его "подарок" увидят. Дрожь волной пробежалась по телу, как только услышал удивлённый голосок Фроси. Боже, как в те минуты он хотел выйти к ней! Но Ушастый его сдержал, чему он был очень благодарен, и в скором времени они покинули деревню. Второй раз сделать это оказалось куда сложнее. Он так истосковался по родным, что мыслить о чем-то другом уже не мог. Но понимал, что так и для них, и для него будет лучше. Лишний раз соваться в деревню явно больше не стоило. **** Механизм в груди квёло отбивал слабый стук, изредка плюясь копотью. В каменной печи разгорался резвый огонь. Тусклый взор отстранённо скользил по её кривенькой крыше и вовсю осыпающейся заслонке, при взгляде на которую казалось, тронь её, и она рассыпется с концами. Но, что ни говори, ещё пока держалась. На дощатых настилах, поверх уложенных разной мешковиной, парни предавались ребячеству; гвалт смеха переливался с бурными звуками шуточной борьбы; молодые тела, крепкие и гибкие, змеями сплетались меж собой, немыслимо изгибались, проявляя едва прослеживающиеся мышцы, и на свету багряного огня блестели мокрыми челами. Бодались как телята с только-только прорезавшимися бугорками рогов. Наруто сидел в отдалении, занятый перевязкой поранившейся сестрёнки. Маруся — так звали их единственную партизанку, обычно занимавшую место у кухоньки и умевшую недурно оказывать первую помощь — умудрилась за чисткой овощей порезать ладонь. Тут-то Бородин свою помощь и предложил. Глубокий порез прижёг спиртом, наложил заживляющую мазь и теперь накладывал бинт. Руки у неё были удивительной хрупкости. Да и вся она была какой-то чересчур нежной, с отчётливо выраженной девчоночьей костлявостью; кожа на ощупь казалась столь тонкой и белой, что вены, ничем не скрытые, голубыми нитями открыто вились на лбу и запястьях. Но вид её был очень красив и взгляду ласков. — Саш, как там семья твоя? — голос у неё был тихий, шуршащий. — Сам не видел, но слышал, что неплохо. Мамка, конечно, горюет, что поделать... — Матушку беречь надо, а ты ушёл, её одну оставил. — Маруся, к удивлению Наруто, казалась озабоченной его словами. — Да нет. Сёстры с нею остались, да и друг один есть. А мне пока к ним нельзя. Потом уж как-нибудь... Как разберусь со всем, к ним обратно вернусь. — Дурачок, — пухлые её губёнки плотно сжались, — Рядом нужно быть, пока они все живы и здоровы. Я вот с детства сирота, любви родительской толком и не видела. — глаза её, зияющие сумраком, замерцали звёздными брызгами. Ощутив неясную тяжесть внутри, юноша осторожно сжал её тонкую руку, не в силах подобрать нужных фраз. И к своему же огромнейшему стыду, подумал отнюдь не о том, о чём требовалось бы. Взор этот, отдалённо схожий, но всё же отличительно разнящийся от вдруг припомнившегося, навел на него густой туман мыслей. Девичьи черты несомненно рождали приязнь, но не вызывали тех крайних чувств, что ныне расцветали в нём при воспоминаниях о немецком солдате. Те резко очерченные губы, натянутые тугой тетивой, всё никак не хотели выходить из головы, хотя едва ли их можно было назвать красивыми. Губы как губы... Потрескавшиеся, обветренные, еле имевшие живой тон. Глаза же, чёрные, как две маслины, снились ему, мерещились в каждом тёмном взоре. И было в них нечто неземное, что заставляло таить в памяти их чёткий образ; нечто бурлящее, дышащее ночным духом холода и страсти, подобного и исповедующимся мученикам, и хищникам, что со сладкою жаждой подбирают удачный миг для прыжка. Нечто, неподвластное точному его описанию. Ведь, что к нему ни отнеси, что ни приведи в пример — всё покажется оскорбительным, не сравнимым с ним. Саске Какая-то истома таяла в голове, когда неволею вспоминал об этом немце, держа на устах это имя. Помнил ли он ещё о нём? Кто ж его знает... Может, и не вспоминал больше с той поры о белобрысом мальчишке. А он, Бородин, помнил до сих пор. И отчего-то держался за неясную зыбь надежды, что ему ещё доведётся хоть раз усладить сердце этим неживым пламенем чужих глаз.