Фриц

— Сижу я, значится, на бахче, сторожем тогда в колхозе был, петушков себе гоняю, шоб место свое знали, да по воробьям-гадам из ружья пуляю. Во́ мне счастие было! Солнышко макушку припекает, а я знай себе арбуз едва созревший выедаю, сок по подбородку так и теч-ё-ё-т, а косточки во все стороны лет-я-я-т! Вот попадись мне тогда немец! Ух я б его этими снарядами-то! — звонко выдавал Митька, жарко хлопая ладонями по коленям. То и видно — думает про себя Наруто — всякий шайтан такого по одному лишь слову испугается! Язык у Митьки был, что говорится, без костей и палок — змея гремучая, незнамо, что в следующий момент выкинуть удумает. Но истории, что ни говори, рассказывал лучше всяких сказителей: слушать было одно удовольствие. — Немец семечка меньше, не углядишь, — закатывался смехом другой партизан Юрка, — Он как вошь — маленька, а какова на деле паразитка-то! Мальчишки вокруг посмеивались, вовсю скалились и щерились в улыбках. Даже Борька, недавно получивший травму, сейчас позабыл о всех бедах и растягивал разбитые губы в щербатой ухмылке. — Наши, когда надо, тоже не хуже будут. Вон, взять хотя бы того же Еременку, тот ещё вреднючий брюзга! Как его наши втихаря ещё не укокошили, диву даюсь... И тут уж Митьку вновь на воспоминания пробило. Вместе с односельчанами погряз в долгом, местами даже несколько уморительном пересказе. О таком можно с уверенностью сказать: «и смех и грех». Как он только того неизвестного деда-брюзгу ни поминал. Плеть немецкая, которой тот гонял их как сидоровых коз, особенно хорошо им запомнилась. — Чуть что не так, он свистеть сразу начинает! Брезжит слюной во все стороны да глотку худо рвёт, что воздух хлёсткою бранью рассекает! Чёрт знает, какой бес в него вселился, — прервавшись, шумный партизан чуть склонил голову вниз и тихо, почти шёпотом продолжил, — а глаза у него красн-ю-ю-чие, рот бездонный, словно тёмная прорубь, в нём единственный зуб на самом корню висит, колышется, прям как лист на ветру... Вот Еременка нас лупил чем придётся! Возомнил себя пупом земли под вражьей опекой и над своими же земляками, с которыми день назад делил кусок хлеба, измываться начал что есть мочи! Дак разве наш он после такого-то? Иуда продажный! Смех затих. Свист и поддерживающие возгласы заполнили землянку. Казалось, ещё чуть-чуть, и из трубы повалит чёрный дым: столь силён был их надрывный гнев. Все считали, что таких убивать надо на корню, не чуя в душе и намёка на жалость. Да и где таковую сыскать, когда на твоих же глазах сжигают твоих родных и близких? Наруто сам не по наслышке знал, что́ вытворяли фашисты. И с каждым разом глаза его словно бы тёрли песком, и сердце от безысходности наливалось неодолимой болью. Мог ли он после всего увиденного и услышанного найти в себе хоть малое зерно прощения? Раньше бы определённо усомнился. Однако более не позволял себе, как ему казалось, этой трусливой мнимости и ясному ответу был предан. Сразу вспоминался дед, сестра и брат. Разве кто-то пожалел их? За всё то время, что пробыл в частых вылазках с партизанами, много чего ещё наглядеться успел. Сначала даже сознание едва не терял, потом, надо сказать, немного терпимее стало. Но сколько ни слушал и ни смотрел на все те ужасы, свыкнуться с совершаемым зверством не мог. А ведь говорили, что человек способен привыкнуть ко всему. Но как же, когда родная земля, окропленная невинной кровью ближних, всё не прекращает полнить брюхо?  Вот как-то раз, услыхав новость о жестоком разгроме, он с пятью другими партизанами прошёл по лесу вёрст так шесть и с проблеском багрового рассвета ступил на палёную землю одинокого хутора. Одного беглого взгляда хватило, чтобы понять — здесь лютовал дух смерти, ещё свежий шлейф коего охватил лёгкие в удушливые тиски: чистого вдоха не сделать, всюду духота смертная. Увиденное не могло не огорчить. От такого и кровь в жилах стыла. На месте некогда живого поля разложилось огромное, ещё дымящееся разбойным азартом фашистов пепелище; чернющие брёвна продолжали испускать грязные клубы дыма; голые телёса печь торчали из поваленных сугробов досок. Лишь редкие деревья и считанные мазанки, изрядно подкосившие и внутри давно изгнившие, каким-то чудом остались целы. «Страх Божий» — первая мысль, посетившая тогда Наруто. Навстречу им выбежала хохлушка в тёмном платке и неуклюже надетой телогрейке. Вся белая, костлявая, словно высушенная изнутри; второпях не успевая орудовать тростью, она валилась на землю при каждом тяжело дающемся ей шаге. — О, Боже ти мий! Ясные соколки, милы хлопци! Не уберегла я своє дитятко, убили, всех убили! — сокрушалась она, схватившись за плечи ближнего мальчишки. — Как убили? — Як же так... — вытаращив большие глаза куда-то вперёд, она сгорбилась и завыла с пущей силой, — Трьох хлопцив застрелили, деда мого застрелили, внука об угол стола «бах!» и всё... Як я тепер одна буду? Куды ж це мени теперь деватися? — Чьих рук дело? Немцы небось? — А-а, Ни! Бандеривци приходили. Ох, звири-то яки, звири-то яки! Що тут творилося, це треба видеть надо! Все забрали. Гола я тепер как сокол. — Матушка, мы тебя отсюда заберём, ты не переживай, в деревню какую-нибудь... — Ни, — покачала она решительно головой и утёрла платком мокрые глаза — Никуди не пойду. Тут помру, на земли родной, рядышком со внуком ляжу... Что они ни говорили ей, как только ни уговаривали, хохлушку забрать с пепелища так и не смогли — упёрлась в дуб бараньими рогами, и всё тут. Зачем-то отдала она им старенький кувшинчик с маслом, который, судя по всему, уберегла от варваров, и скрылась из виду в своей подкошенной намазке. Партизаны между собой переглянулись. Делать было нечего — против другой воли не попрёшь — оглядели местность, что ценное было, то прибрали. На безжизненные тела убитых старались шибко не засматриваться; нагое полотно земли устилалось кровью; всюду мятежил острый запах горения, палёных волос и соломы. По прошествии некоторого времени, вдоволь насытившись лицезрением, обратно решили идти, нечего было зазря землю изувеченную топтать. Холод пронизывал до костей, да и ничего важного раздобыть у них не вышло. Но перед самым уходом Бородин настоял на том, чтобы еще раз старушку спросить об их предложении, авось и передумала. Всё-таки человек пожилой, мало чего на нервах сказать может. Старушка ведь чья-то мать, человек старый; одна помрёт здесь, и никто о ней даже и не вспомнит. Но когда в хату зашли, увидели на кухне труп хохлушки, на верёвке повисший, а рядом совсем — перевёрнутая у ног табуретка. Сухие, изжёванные солнцем руки её оказались ещё по-живому тёплыми, глаза же более ничего не выражали, закатились к потолку и навсегда застыли ледяными стёклышками. И показалось тогда Наруто, что в доме этом ещё холоднее стало, чем снаружи; какое-то противное чувство лизнуло его спину, и череп в одно мгновение будто чем-то тяжёлым придавило. После взглядом бездумно споткнулся о какой-то цветастый кулёк на лавке, который был чем-то плотно набит. И когда на свою же беду из любопытства раскрыл его, с ужасом обнаружил в нём годовалого младенца, уже целиком закостеневшего и скрючившегося в позе эмбриона; личико у него было искажённое, окантованное безмолвной болью и страхом, но всё ещё безупречно светлое, дышащее непорочной чистотою. И тогда он задался лишь одним вопросом: имел ли кто-то право отбирать невинные жизни у слабых, ни в чём не повинных существ? Тишина ответила ему потяжелевшим тембром. «Этому нет конца! Господи, это верная смерть!» — немой крик драл горло. И сердце в леденящие минуты ужаса билось столь грубо и отчаянно, что казалось, оно вот-вот проломит рёбра. Ныне их земля стала солонее моря — слёзы горюющих матерей были неумолимы и неосушимы. Никто не способен был воскресить мёртвых и насилу вытянуть их из братских могил. И лишь Богу известно, когда всему этому придёт конец. А был ли он вообще? Наруто начал сильно в этом сомневаться. Уже ни в чём не был уверен и ни в коем разе не желал знать будущего. Уже почти как месяц он партизанил вместе с новыми товарищами. И казалось ему, что время войны состарило его разум и истомило плоть. Он видел прелестных молодух, подвешенных за косы и исколотых штыками в потешных фашистских истязаниях. Был свидетелем того, как одному русскому солдату немцы раздавили танком голову — череп лопнул как скорлупа, и мозги в тот же миг разлетелись по земле багряно-красным вареньем; обмякшее тело осталось лежать посреди леса мягкой безвольной игрушкой, абсолютно никому не нужной; один безымянный рядовой из таких же сотен других — всего-навсего неброская мизерная капля в бурлящем океане. Стоила ли эта юная жизнь чего-то? Молодой ведь совсем был: на взгляд не больше восемнадцати. А на остром подбородке ещё даже не щетина красовалась, лишь светлый, лоснящийся на солнце мальчишеский пушок. Видел Бородин и то, как изощрялись эсэсовцы над пленными — их трупы, казалось, были нескончаемы. Немцы без разбора сваливали убитых в овраги, иногда не довозили и бросали где придётся. Каждый второй смертник, попавший в фашистские руки, становился страшнее первого; отрезанные женские груди, уши и губы, выколотые глазницы и голое месиво из расколошмаченных дёсен. Складывалось такое впечатление, что не́люди, занимавшиеся этим, с каким-то больным извращением просто искали разнообразия в своих преступлениях, не из цели искоренить — с целью утолить внутреннюю потребность в чужой крови. И одна скользкая мысль Наруто о том, что он ходит с ними по одной земле, охватывала сознание неподдельным страхом. Тяжкими усилиями удавалось держать чувства в узде, когда приходилось смотреть на последствия чужих «проделок». Всё-таки, как ни погляди, мал он был для такого. И в голове у него всплывало одна, подобная грубому насмехательству, фраза: «Ну и где же ваш Бог? Где он, когда по земле припеваючи ходят эти ироды?». Вслух сказать подобное язык, разумеется, не повернётся. Да и Бородин не посмел бы в любом случае. Неуместно и нелепо искать виновника там, где его быть изначально не может. Однако чем ещё он мог утешить в себе эмоции, если не пустыми обвинениями и ругательствами в воздух? Истинный виновник был чересчур большим зверем, чтобы вести на него охоту — так думалось ему раньше. И пусть теперь думал он об обратном, подсознание, что червячком сомнения пряталось в углу чахлого чердака, считало как раз иначе. Оно разъедало, ежечасно точило раскалённые извилины мозга и извергало из себя смоль гнетущих дум; Кто он? Имеют ли его труды хоть какое-то значение? Когда же всё это закончится..? Он уже не заметил момента, когда безжизненные тела перестали вызывать у него душевное замирание... Эти беспорядочные и простые мысли изводили его, лишали рассудка. Дни в чуждом месте были для него малыми дозами яда, выработать иммунитет к которому он долгое время был не в силах. Всё новые и новые смерти прежнего ужаса уже не вызывали. Зато наводили гадкий осадок желчи — он был куда страшнее, плотнее и сильнее всякого страха; его нельзя было вывести, изничтожить и заглушить на языке мякотью свежего хлеба; он откладывался где-то глубоко внутри каменными пластами, теснил гниющие органы и ежеминутно травил изнурённое сознание. Чувство полной тоски и обречённости моментами налегало на него непосильным бревном, острые сучья врезались в легкие, и он, не имея сил превозмочь это в себе, начинал задыхаться. Вот так просто, без определённого катализатора, с призрачной удавкой на шее, самолично на себя накинутой. Нежданная превратность судьбы отпечаталась на нём выжженным тавром переломного раскола, и мир в глазах, кажется, в один момент не посерел и не померк — резко перевернулся вверх дном. И земля под ногами будто бы стала ему чужой. Тогда, услышавши приговор безмолвной похоронки с материнских уст, он просто пропал; и что-то в нём необратимо надломилось. Неуёмное ощущение какой-то страшной неотвратимости губило его до сих пор. Изменения в относительно стабильной жизни всегда принимались им с титаническим трудом — иной раз, находясь в назьме, его неожиданно пронизывала жуткая паника, похожая на страх после боя. Он словно бы пробуждался от долгого сна, растерянно оглядывался, вслушиваясь в звуки вокруг, и с неминуемым крахом мира, медленно подкрадывающимся где-то позади, осознавал: как раньше уже не будет. Никогда. Вот он здесь, рядом со своими сверстниками, которые вопреки всякой закономерности побросали недочитанные книги и мальчишеские забавы, чтобы взять в ещё толком не окрепшие руки оружие. Он стал одним из них. Отчаянный, до животной степени обозлённый на вражью нацию и во что бы то ни стало желавший справедливости. Мальчик, всегда мечтавший спасать жизни, но никак их не отнимать. Тепло новообретенных друзей, с недавних пор окружившее его, было ему едва хватаемым, но чистым глотком воды во всей пустыне. Когда встречался со взглядами товарищей и сжимал их руки, чувствуя чужую циркуляцию крови, в груди словно бы расцветали невиданной прелести цветы, и в теле его слабой прытью вновь начинали биться робкие завитки какой-то надежды. Они знали, что такое боль. Знали, что такое вера и сила человеческой воли. И все они убаюкивали в себе общую печаль, делили чувства между собой и умели говорить без слов, одним лишь взглядом, кивком и касанием. И казалось, были некровными братьями. Конечно, отношения, чего уж тут таить, ладились далеко не со всеми да и отнюдь не всегда, однако главная цель, собравшая их всех вместе, у них была одна единственная. И когда вставали на защиту отчей земли, никакой мысли о личных разногласиях не возникало — как ни крути, друг другу они были родными. Можно даже сказать, враг, сам того не понимая, сплочал их, поджигал алым пламенем далёкую границу необъятного горизонта и кровью возрождал на запредельном краю позабытые человеческие чувства. Их чувства. Выжженные на снегу нетленной памятью и пролитой в непокорной борьбе кровью. Лишь благодаря новым товарищам Бородин находил в себе силы вести войну не только со внешними врагами, но и со своими внутренними. Мало-помалу он начинал обретать потерянное равновесие и с трудоёмкой скрупулёзностью собирал себя по частям; склеивал осколки былого, втискивал и обтёсывал острые грани, пытаясь выдать эту зыбкую конструкцию за нечто новое, неприкасаемо крепкое, своё собственное. Словно бы обрастал шипами, из безысходности желая себя обезопасить. Но о том, какова была истинная прочность его защиты, он и сам в полной мере не догадывался. Задания, где требовалось частое передвижение и энергия, значительно отвлекали его от плохих размышлений. Под видом беспризорного сироты ходил по сёлам и деревням, узнавал расположение вражеских постов, запоминал, где и как расставлены часовые, орудия и техника. Как бы ни было удивительно, но немцы на них, чумазых мальчишек, снующих вокруг до около, иногда даже имевших поражающую наглость виться прямо у их ног, особого внимания не обращали и подозрений чаще всего не имели. Отмахивались как от надоедливых мошек, гаркали и нередко прилагали грубую силу, но всерьёз не воспринимали. Видимо, дела у них куда поважнее были. И убивали таких «мошек» немцы отчего-то с неохотой: может, патронов жалко было, а может, жалость пересиливала. Кто ж их знает, в голову ведь не залезешь. Но фашисты, надо подметить, вообще были характера неоднозначного. Какие-то относились с юмором, улыбались и даже иногда потехи ради могли подкинуть чего-то съедобного как бездомным животным (что, в общем-то, было не так уж и плохо; голод не тётка — жрать захочешь, иной раз и не то сделаешь). Другие же долго не думали, брались за оружие и тормошить могли до беспамятства. Тут уж раз на раз не приходится. Предугадать трудно, кто на этот раз попадётся. Зима оборотов сбавлять пока не спешила. Бывало, правда, солнце припекать начинало с мнимой весенней силой, и снег в ясную погоду охотно таял, но тёплых деньков было всё равно слишком недостаточно. Самим нелегко в морозы приходилось — холод и северный ветер пробирали до костей — но наблюдать за немцем, совсем не подготовленным к таким условиям, было для них, партизан, отдельной злорадствующей усладой. Как же забавлял тот факт, что летние немецкие мундиры, в которых ещё, казалось бы, совсем недавно оккупанты важно расхаживали у всех на виду, теперь без разбора скрывали русские тулупы. На ноги солдаты наматывали тряпки, кому удалось отхватить валенки и толстые носки, те, должно быть, поверили в Бога; голову укутывали в женские платки, накидывали на себя всякую найденную ветошь, лишь бы согреться — и никто не стыдился. Потому что только прочувствовав на себе лично последствия суровой зимы, начинали понимать, что без здоровья и жизнь не мила! Могло и так быть, что от холода по невнимательности и пальцы легко отмерзали. За тем или иным делом уже и боли не чуяли. Посему за любые источники тепла эсэсовцы держались и руками, и ногами, и даже зубами. А за самогоном, пожалуй, гнались в первую очередь. То у них и вовсе на вес золота стало. И слово это требовательное «самогон» они знали лучше любых других, как отче наш! Разведка оказалась нелегка, но в какой-то мере интересна. Притерпелся, как-то со временем приноровился, хотя времени-то и не так уж много прошло: не больше месяца точно. Но схватывал Наруто быстро, на практике его память оказалась довольно годной папкой — последовательность действий и хорошее запоминание окрестностей откладывались в ней и при надобности своевременно находились. Бывали случаи, когда разведка становилась ему даже увлекательной. Но особым терпением он не отличался, потому чаще выбирался ближе к селениям, поближе к жерлу врага. Оттуда и видно было куда лучше да и услышать можно было немалое, даже несмотря на то, что имел большой риск попасться. Выдавались и подобные неприятности на его долю, однако выходить из них удавалось пусть и не в два счета, но целым и невыданным. Зачастую приходилось притворяться дурачком, что выходило весьма правдоподобно, и его чаще всего просто отпускали. Гитлеровцы тратить на них время жалели. Пинком под зад и свободен! На вылазках у Бородина всегда имелось при себе оружие. И даже его убеждения о том, что он непременно способен воспользоваться им по назначению, в действительности дела отнюдь не решали — с внутренним содроганием неустанно молился, чтобы ему не пришлось идти на эти меры. Проходить через мясорубку злосчастной совести после первого раза крайне не хотелось. Однако признаться в этом никому не решался и до последнего возводил перед собой мнимые, сотканные из противоречий замки. И столь велико было его рвение лжеца, что в какой-то момент сам стал искренне верить в свою же фальшь. И вовсе не из-за того, что ему так хотелось, а потому что так было легче. Легче верить в призрачную силу, легче глушить сомнения и снедающую изнутри боль. Он не был убийцей. Однако считал своим неотъемлемым долгом обязательно отомстить карателям. Но излишняя самонадеянность сыграла с ним злую шутку. И намедни ему пришлось поплатиться за своё молчание. Flashbacks Около полудня нежданно-негаданно наткнулись в лесу на вражеский лагерь. В нём оказалось более десяти фашистов, когда как их было всего четверо; путь держали в дальний посёлок за продовольствием, но, как видно, не дошли. Вот ведь экая оказия! Попытка тихо ускользнуть провалилась — засекли. И в скором времени немцы уже зажали их у сопки. Партизаны успели укрыться от огненных строк за камни и сдёрнули с плеч винтовки. Гитлеровцы садили, не переставая, как проклятые. И им, находящимся на заметной возвышенности, едва удавалось держаться на расстоянии, не подпуская их ближе положенного. Митька и Соколов активно вели перестрелку. Юрка — смуглый мальчишка вертлявого виду — ловко и с поразительной умелостью орудовал гранатами и самодельными бутылками с зажигательной смесью, между тем потихоньку подбирался к врагу вниз по склону. От его руки полегло трое солдат, и заслоны врагов летели во все стороны карточными домиками.  Гремучие огненные россыпи стреляли малыми фейерверками, удушливый дым колол взор и надсадно драл горло. — Сашка, давай, бей их! Грохот рвал голову подобно размокшей картонке. Собственного сердца неслышно было вовсе — лишь тупая боль за ребрами, из раза в раз содрогающая их дробными толчками. Крики товарищей приходились по взвинченным нервам, как остриё тесака по коже. Казалось, с секунды на секунду мозги вскипят, и из ушей хлынет кровь. Прижимаясь как можно ниже к земле, с дрожащим навесу подбородком переминает в безбожно потеющих руках винтовку. Два-три выстрела сделал куда-то в воздух, а дальше никак. Пальцы окоченели, и всё тут — ни двинуться, ни нормально вдохнуть. Свои парни начали что-то подозревать, но повлиять на него не могли, под открытым огнём шибко не отвлечёшься. А он пьяным взглядом смотрел вниз, вот-вот грозясь упасть в обморок. Там, впереди, прямо напротив него виднелось несколько молодых солдат; те что-то между собой остро выкрикивают, суетятся. Точно муравьи. Боеприпасов не жалеют, бьют сильно и с напором. И Наруто ясно понимает, вот он — его шанс. Прямо сейчас, хрипит ему в затылок. Лишь наведи прицел, вдохни, сосредоточься... Но страх берёт своё. Тело отказывается слушаться. Крики товарищей пекут спину. — Стреляй! Ну же! — Не будь бабой, стреляй! Но ничего с собой поделать не может. Дыхание спирает, глотку тянет низкий хрип. Глазами растерянно мечется по противникам, прижимаясь брюхом к острому скальному булыжнику. Земля трясётся, бьётся в горячке и надрывно шелестит высохшим морем, соскребая с обнажившегося дна уцелевшие остатки жизни. Мёртвый лес гулко шепчет в уши кедровыми лапниками; сера шумно ворочается, мажет оглушённые ушные стенки. Какой он защитник после этого? Кровь колотит в правый висок. И пустой кишечник скручивается морским узлом. Как поступить? Немцы как на ладони. А он и прицелиться нормально не в состоянии. Руки не слушаются, трясутся... А позади товарищи, которые без оглядки жертвуют собой и наравне ведут пальбу с врагом. «На что ты годен?» «Бесполезная обуза» «Зачем полез не в своё дело?» «Лжец» «Предатель» Струи непрекращающихся очередей сухо цвинькают о камни, свистом отдаются где-то очень близко. Кажется, в следующую секунду хоть одна пуля да обязательно придётся на него. Дым застилает обзор. Хочется закрыться от этого. Не слышать треска боя и взрывов снарядов. В один момент всё словно замирает, а затем внезапный огонь пулемёта прошибает ближние комья мёрзлой почвы, и клубки пыли, взметнувшись вверх, ударяют прямиком в лицо. От неожиданности Бородин подскочил всем телом и инстинктивно вскинул голову навстречу новой череде выстрелов. В последний момент упавшая на спину тяжесть пригнула обратно к земле, и его не затронуло. Но раздавшийся под ухом чужой крик пришёлся по затылку острым обрезком трубы. И когда опомнился, увидел свалившегося рядом Соколова, лицо его исказилось болью, а сам он скрючился, схватился за своё плечо. Наруто понял сразу — задело. Ужас прижал сердце, и он тотчас же кинулся к товарищу, чтобы осмотреть ранение. — Дурак, не смей пускать слюни! Забыл, зачем ты здесь? Эти твари убили твоего брата! — но Соколов к себе не подпустил, полосонул из-под чёлки резким взглядом и командно забасил. — Бери в руки винтовку и стреляй, покуда жив! Иначе я сам тебя удушу... Нечто хрупкое забило по вискам маленьким молоточком. Шумно хватая ртом воздух, он закивал и попятился назад, полосуя пальцами стылую почву. Он обязан. Хотя бы ради Лёшки. В глазах мутится грязный свет. Язык вяжет кислота. На автомате заряжает оружие, закрывает затвор. Не помнит, как принимает прежнюю позицию и взводит курок. Ярость сводит скулы, и его ведёт. Секунда. Две. Три. И под очередной взрыв снаряда открывает огонь, первые секунды жмурясь до искр перед глазами. Отдача оружия кажется грузной, но на удивление мягкой, и ладони словно бы лежат на своём месте отточенным движением. Так, будто были там всегда. И это никак не отобрать и не извлечь. Оно бурлит в крови, проносится по венам густым напором, подаётся с кислородом и с ним же расщепляется во всем его теле на мельчайшие атомы. Это странное чувство нереальности взбивало внутренние перины, ударяло мигом безмятежья и, поднимая кровеносную пыль, дарило волнующее ощущение доселе не испытываемой периферии. Тревога плавно отхлынула и продолжила маячить где-то на задворках туманного сознания слабой строкой зги. Лишние мысли стёрлись, смазались до неузнаваемости. Только лишь цель впереди отражалась во взгляде Бородина зыбким отражением, что в преломлённом свете блика рябило в глубине лазурных глаз. Винтовку перезаряжал уже бездумно, почти что механически. Двое полегли заживо. Третьего, кажется, только немного поддел, тот успел уйти. Еще двоих ранили Юрка и Митька. Раненых, которые не смогли вовремя спастись, добили. Другие выжившие эсэсовцы — человек трое от силы — бросили лагерь и поспешно укрылись в лесу. Догонять их не стали — лишняя трата времени могла стать для Соколова губительной, он стремительно истекал кровью, и ему как можно скорее требовалось быстрое оказание помощи. **** В те минуты, когда Наруто вёл огонь по врагам, нутро почивало какой-то пьянящий азарт боя, тонкий, как зубной налёт, но чрезмерно, даже до ненормальной степени приятный. Это ощущение услаждалось им с упоением и мимолётным облегчением. Ведь смог же вопреки страху выполнить свой долг. И на его счету теперь было три жизни. Всего три фашистских жизни. Целых три человеческих жизни. Эти две фразы — столь разные, разделённые жирной чертой духовного горизонта — голыми руками вырывали ему могилу. Стоило лишь немного задуматься о содеянном, как горло словно по щелчку опаляло желчью. Никого из убитых на лицо не запомнил, однако взгляд, безжизненный и стеклянный, оставил в нём глубокий порез. И гниль неутомимо сочилась в нём, живьём пожирая циркулирующие клетки плоти. Сначало казалось, что вот, с нечестью покончено, можно дышать свободно. А после вдруг понял, что нет. Не дышится. Как прежде уже не дышится и дышаться никогда не будет. Ту душу, что теплилась в нём ранее, уже не вернуть. Пусть и далеко не светлую, измазанную грязью минувших лет, но всё же свою, присвоенную от рождения с чистой кожей, с чистой совестью и сердцем. И даже какое-то далёкое сочувствие к убитым начинало терзать его, выклёвывать ещё свежие куски мяса, потрошить кишечник и разрывать тугие мышцы. Его желудок полон грязи. Она давит на гланды. И пищевод необратимо засорен, как старая, донельзя забитая труба. Что ему остаётся делать дальше? Он в растерянности. От скоротечной гордости, одухотворявшей его в часы шока, на следующий день не осталось ни следа. Убить человека... Это ни с чем не сравнимое для него чувство. Это волнующий брюшину страх и в это же время страх, неутомимо выжирающий нежные ткани мозга. Забитой в угол собачонкой он сидел на краю дощатого настила, прижимая к груди изодранные в кровь колени и перебрасывая во рту карамельку жжёного сахара. Язык обтёр, оттого солёный вкус затопил горькую сладость. Отвратительно. Но обмануть голод на какое-то время удавалось. Тут и корни кислые недурными станут, когда пустота желудок прижмёт: привередливым в таких условиях не станешь, как ни балуй. Землянка практически пустовала: большинство ушло на задания, другие — попытать удачу на охоте. Оставшиеся занимались своими делами. После нескольких попыток к нему подходить уже не пыжились. Сказано было «не волноваться почём зря», вот они и не лезли к нему больше. Понимали, отойти надо. И он тоже понимал. И упорно делал вид, что справится со своими болячками сам, залижет, залечит как-нибудь... Да только вот напрасно. Одному лишь труднее. Мысли — вот его злейший враг и губитель. И бороться с ним заведомо никудышная идея. Стоит лишь позволить верёвочке завиться, протянуться во весь рост, как она в одночасье и рассыпется, утянув его во мрак собственного сознания. Голова кипела, опаляя черепные стенки знойным дыханием. Липкая испарина лизала смуглый лоб. Стыд перед  товарищами не отпускал. Он почти подвёл их. И из-за него ранили Соколова. Это понимание саднило, неотвязно ковыряло плёнку свежей раны тупым остриём ногтя. Даже подумывал бросить всё и уйти домой. Да только не пускало уже что-то. Наверное, этим «что-то» было вдруг возникшее в нём чувство ответственности. Ведь как он может уйти сейчас? Когда цель как никогда близка, и ему стоит лишь протянуть руку, чтобы достичь желаемого. Ради этого стояло потерпеть... — Лихо ты их, — внезапно сбоку  раздался знакомый басовитый голос, бесцеремонно разрушивший звон безмолвия, и его накрыло чужой тенью. Плечи белобрысого дёрнулись. Он недоверчиво покосился на подошедшего. — Ещё чего скажешь? — вышло куда грубее, чем следовало. Но собеседник и ухом не повёл. — А в медицине, хочу сказать, ты, парень, неплох, весьма неплох! — хлопнув себя по бокам, Соколов, не переставая странно улыбаться, стряхнул со штанин пыль, а затем рывком подсел к нему и притеснил здоровым плечом. — Подлатал меня как следует, скоро уже и дрова тягать буду. Руки у тебя, Сашка, золотые, спору нет! Наруто, смущённый совершенно неуместной похвалой, молча потупил глаза в пол. И сказать нечего было. А про себя думал: «Шутит ли? Издевается так?» —  усердно выискивая в складках своей одежды ответ. А командир, сдавалось, на его реакцию даже внимания не обратил — сам себе навеселе, ухмыляется как-то невысказанно; и глаза его хитро сузились, превратились в маленькие щелочки, в которые закрался живой блеск. — Да ты не вешай нос, живы все остались, радоваться надо! — прочистив горло, Соколов расслабленно упёрся обритым затылком в стену. — У многих только одно на уме  — шкуру свою в целостности сохранить. А ты, Сашка, молодец. Не сдрейфил, принял бой с честью. Я-то уж думал, струсил... К счастью, ошибся на твой счёт. А ошибаюсь я, скажу тебе по секрету, ой как нечасто. Старший партизан, весь плотно сбитый, на вид массивный, более не подобен был натянутой до скрипа пружине. И тяжёлое лицо его заметно смягчилось. Не видно было больше выдавленных, как стальные прутья, тугих желваков на квадратных скулах. Да вот только на душе Бородина стало лишь гаже. И слова эти для него были невыносимее, чем крики и непрекращающиеся очереди недавних выстрелов. Смяв потрескавшиеся губы, он отрицательно покачал головой. — Ты не понимаешь. Я... Я испугался тогда до поседения. Бросить вас всех хотел. Никой я не партизан после этого, — голос его был похож на шорох сухой листвы, низкий, отрывистый, виноватый. Но вместо ожидаемого презрительного тона собеседник на его откровение высоко воскликнул: — Н-у-у! Не надо тут исповедоваться. Глаза, как говорится, боятся, а руки делают! Все мы смерти боимся, инстинкт за сердце дёргает, да только не каждый обуздать его могёт. Ты, видишь, впервой так, потому и страшно было. Будь я на твоём месте, то, статься, и сам бы хвост поджал. — И всё же. Убивать не могу. Совесть душит. — Можешь. — непреклонно возразил Соколов. — И не жмись ты, как воробей больной. Не тюфяк ведь! Бородин враз выпрямился и оголил изумлённое лицо; ноздри его быстро затрепетали. — Да как же? — А вот так! Совесть голосит до тех пор, пока ты её слушаешь. А как наших немчура убивает, она смолкает сразу? Неважно это. Когда эти звери на матерей наших и детей переходят, они теряют всякую человечность. И после сего не достойны с нашей стороны никакой жалости. Ты не будь глуп, бей их, и дело с концом. Нечего зазря пальцы муслить. Не дождавшись ответа, Соколов со стоном зычного потягивания встал, щегольски отряхнулся, хлестнул рукой пыльный воздух и был таков. Соколов не выглядел огорчённым им, даже наоборот. И этот факт словно бы сбросил с Наруто тяжкий груз. Он-то думал, что его тихо костерят в стороне, а оно вон как получается. Возможно, к резким словам молодого командира и был какой-то смысл прислушаться. Но не сказать, что они произвели на него огромное впечатление. Слова словами, а как к исполнению дело подходит, так и глаза лопатами разъезжаются во все стороны. Не знаешь, куда и деваться...