Фриц

— Хорош, Сашка, хорош! — одобрительно кивая, приговаривал звонко Борька, выпуская изо рта дымные струи. Глаза его бодро искрились, отливая в лучах полуденного солнца жидким серебром. Удивительный, совершенно уникальный цвет, остро выделяющийся на фоне рябоватого полотна худых щёк! Покатый лоб мочалом закрывали сальные пряди нестриженых волос; лицом Борька был резок, с множеством ямок от пор — точно паразитами проеденный — несколько багроват, несколько даже рыжеват. Протёртыми пальцами с текстурной манерностью он прислонял к губам самокрутку, в то время как Бородин накладывал ему на ногу повязку: каким-то образом тот умудрился вогнать себе под кожу острую ветку. Но огорчённым Воронцов, несмотря на нелепое ранение, совсем не выглядел: неусидчиво дёргался, распевая под нос всякие неприличные песенки; говорил раскатисто и весело да ещё и дымил как печка! Особой приязни к бьющему в лицо дыму Наруто не имел, кривился, слезливо щурился, но сказать ничего не мог — делом это было пустым. Давно намотал себе на ус. Сигаретами, какими бы они дрянными ни были, Борька взвинчивался и силу при них имел, а без них, невзирая на малый возраст, уже и жизни не видел. Что уж тут поделаешь, последнюю радость ведь не отберёшь? Характера Борька был своенравного, никем до конца так и не обузданного. С одной стороны, не конь ведь, чтоб искать в нём нужду в обуздании. А с другой — попробуй только ему дать волю, так он обязательно что-то да и учудит! За таким глаз да глаз и ни шагу без надзора. Сам по себе он-то парень промасленный, где надо, там умнее и проворнее всякого будет, а где не надо, там его и во век не найдёшь. — Я-то думал, дурак ты каких поискать. А ты, Сашка, оказывается, парень эвон какой удалой, всё-то тебе даётся! Я сначала думал, холёный ты заяц. А потом, как поглядел другим глазом, всё совсем иначе сделалось. Одним словом, бравый ты партизан: статен как генерал, мурлом справен и душой родный. Эвон какой Бородин, наш Бородин! Слово «холёный» белобрысого значительно задело, хотя виду он и не подал. Может, конечно, и несколько нетрудолюбив по жизни был, но чтобы холён — никогда. В ответ же что-то согласно промычал, не отрываясь от своего дела и мысленно надеясь на скорую тишину. Но Воронцов, как назло, замолкать не думал. — Ты, братько, брата мне моего родного напоминаешь, — ребячливый голосок его вдруг разом поутих, что не осталось незамеченным со стороны собеседника, и задор в узких Борькиных глазах померк; парнишка весь подобрался, посмурнел, как малая грозовая тучка. — Год уже прошёл, как его нет. Тоже партизаном был, но крыса у них в лагере завелась, сдала и его, и весь лагерь. Немцы всех и перестреляли за раз вместе с семьями... При последней фразе в голову Наруто словно что-то ударило. Он оторвался от перевязки и вздёрнул подбородок: — И твою тоже? Полный тяжести вздох стал ему ясным ответом. — И мою. Меня тогда дома не оказалось. — И ты после этого ушёл? Помедлив с многозначительным молчанием, Борька неспешно затушил цигарку и искривился в квёлой усмешке, обнажив крупную щербинку, скромно потеснившую два передних его зуба. — Ну а что ж мне делать ещё было? Ушёл. Мамку тогда в последний раз в сарае увидел, лежала мёртвая, а мне казалось, спящая. Как фарфоровая кукла, белая-белая! Теперь ж семьи у меня не осталось, кроме вас. А до тебя ещё столько народу было, шо и пальцев не хватит, чтобы всех перебрать! Ваську Емельяненко совсем недавно вот, кажется, похоронили, а времени с той поры и не сосчитать уж. Много, много их было, да лишь единицы до сегодняшнего дожили. И видно Бородину было, с какой тоской партизан вспоминал семью и погибших товарищей. — Иной раз мрём, как домашние мухи, не успеваем могилы рыть: немцы так плотно налегают. А иной раз — удача перед нами терни косит, и дни светлые дорогу освещают. Не знаем, когда смерть за руку потянет. А страшно, понимаешь, Саш? Вот так умрёшь где-нибудь в лесу, в овраге, тебя никто не найдёт, и будешь ты там гнить-прогнивать до самого тлена никем не помянутой грудой гнилого мяса. Я много раз видел такие кучи с костями и скажу тебе, ничего хорошего! Страшно это, страшно... Уж лучше с кем-то, чем одному в бой бросаться. Так хотя бы захоронят, как положено, безымянным не оставят. — Рано тебе о смерти думать. — процедил Наруто и слабо пихнул изумившегося Борьку в плечо. — Мы живём, пока у нас есть вера. И никакая немецкая шавка у нас её не отберёт. А коли о смерти одной думать будешь, то она тебя первого и настигнет. — Вера — это дело хорошее, я не спорю. Но где ж её сейчас-то найти? Когда почти каждый день наших режут, как скотину на убой? Черти так истязаются, что даже представить страшно! Ничего человеческого, ничего людского! Мы ихних, значит, жалеть, а они чего? Ни детей, ни матерей наших не жалеют, так и мы не будем! Подлюкам эдаким смерть самую хлёсткою уготовим, чтоб знали, как с нами воевать крысиными манёврами! Грудь партизана высоко и туго вздымалась, щёки раскраснелись пуще прежнего, и в глазах, пряных и заплывших, что-то мстительно закипело; волосы будто бы заострились и сильно взъерошились охапкой сена, а сам Борька до неузнаваемости ощетинился, озлобел прямо на глазах. И даже его мальчишечий вид не смог укрыть от Наруто его ужасающей злости, прочно в нём затаившейся. Он, Боря-то, готов был хоть в сей миг брать и резать врагов чем придётся, абсолютно не раздумывая и не строя в голове никаких планов. Что решительно и делал, когда получал одобрение от старших. И эта поражающая его жестокость, признаться, моментами приводила Бородина в сильнейшее смущение и ужас. А удивляться ведь, если так посудить, было и нечему. Война унижала их, до изнурения морила голодом и пронизывала голые сиротские кости суровым ветром. Все они были ещё совсем зелёными, неокрепшими побегами на рассвете нежной юности. И своей ранимой душой подростков впитывали действительность войны такой, какой её видели — ожесточённой, через край залитой кровью и горькими слезами близких людей. Изо дня в день она глушила грохотом снарядов, зудила в носу сухим порохом и безжалостно резала по взвинченным нервам раскалённым запахом металла; запах горящего железа и плоти впился в сознание острыми спицами, вынуть которые было уже просто невозможно — смрад вгрызся в него маленькими щучьими зубьями. Сны, пропитанные хрипом горячих слёз, неуёмно будоражили сердце. И казалось, им не было конца. Часто снился Лёшка. Такой, каким он в последний раз покидал деревню: обритым, чистым и жарким, как знойное июльское пекло. И такое тогда впечатление сложилось, что вовсе и не на фронт идёт, а свататься знатным женихом. Извечно улыбчивый, на виду никогда не горюющий — одним словом, здравый красавец. И в этот безупречный образ Наруто охотно верил, отчаянно хотел верить до последнего дня, пока Лёшка не возвратится домой и не ударит носком сапога по родному порогу. Такова была его привычка, громко кричавшая впереди него после долгого отсутствия: «Встречай, семья, Бородин пришёл!» Снились ему и сестры с матерью. И короткие мгновения, мнившие ему чаемую близость с ними, полны были до боли знакомых и незаменимых радостей: заливавший хату свет, в струях коего безмятежным снегом кружились крохотные пылинки, озарял его туманный взор; сухой древесный запах холодными ночами ласкал ему, казалось бы, навсегда утерянное обоняние, и звонкие голоса, что звучали в голове нескончаемой трелью, в бессонные ночи служили ему сладкими колыбельными. И лишь один раз приснился дед. Картинка отразилась в сознании чёткой, с бьющим в нос удушливым запахом сажи. Ильич со свойственной себе задумчивостью сидел за столом и, изредка выпуская изо рта молочные клубки дыма, худыми пальцами пошкрябывал кожу на твёрдых щеках, только-только поросших редкой щетиной — молодой ещё совсем был, с едва седеющей порослью на лице. И молчал. Долго, с безмолвной требовательностью, словно чего-то ждал. Вид его с убавкой лет казался куда внушительнее, строже. И неясная вина в тот миг тронула Наруто. Тело плыло и горело, и кровь вскипала в венах убегающим молоком. Расшаркавшись на месте, весь жался, мялся, глядя себе в ноги, и не смел вымолвить ни слова. Даже перед поркой страха такого никогда не испытывал — это было чувство совершенно иное, не подлежащее никакому точному определению; оно селилось внутри и буравило грудную клетку спёртым дыханием. Каждый новый вдох душил и оседал на дне нутра отягощающим смогом. И какая-то тяжесть тянула плечи, что дурно становилось. Дед молчал и орлиным взором смотрел в окно. Ни единого звука так и не сорвалось с его уст. Лишь хриплый голос на несколько секунд завибрировал в голове у внука: «Мамка горюет, как же так, Наруто?». И прозвучало это не то с упрёком, не то с какой-то бесформенной озадаченностью и тоской. В тот же самый миг на душе юноши до того тошно стало, что скрутило желудок. Однако сказать в ответ ничего не успел — пол разверзся, его одним рывком утянуло вниз. И всё. Вновь холодная тьма и тёплый пот, стекающий по вискам. После такого словно в бане посидел: до того мокрый был, когда проснулся! Потом долго ещё думал над этим сном, всё гадал, что бы это могло значить. Да и значило ли что-то вообще? Сон ведь его головой и порождённый, чего уж в ней нового выискивать... Впрочем, ничего хорошего найти так и не вышло, сколько ни думал. Да и, честно говоря, страшно было до ответа истинного докопаться — думать ведь после этого ни о чём другом не сможет. Уж лучше в неведении, чем ночью открытыми глазами в потолок. Дед коротко говорить мог, да бил, что всегда удивляло, до поразительного точечно и больно. И было каждое слово со смыслом, что и не придерёшься. Можно было бы долго ещё размусоливать это мутное дело, но времени на раздумья выделялось крайне мало, понимал, действовать нужно, жизнь за рёбрами надёжно держать, чтобы, не дай бог, не улетучилась. И он, не будь увальнем, с утра до глубокой ночи глазу не смыкал, всё на разведках да на других каких заданиях, командиром вдруг порученных, обитал. Тут, как ни крути, без дела не останешься в любом случае. Запрягут как последнюю клячу и вдогонку ещё работёнки подвалят, чтобы раньше положенного не возвратился. Так и жили: неплохо, но и нельзя сказать, что очень хорошо, скорее что-то среднее, ближе к нелёгкому выживанию. Не голодали, но и обилием еды похвастаться не могли. Благо ещё, живности в лесу в достатке было, что-нибудь да подстрелить при особой надобности могли. А немцам вот ещё туже приходилось. Завозы стали для них редким праздником, потому что снега на этот сезон выделилось с ощутимой добротностью и после постоянных снеговых нападков проехать грузовым машинам оказалось ой какой нелёгкой задачей! А танки их — те, что, по их же словам, самые навороченные — безропотно глохли под зверским натиском генерала Мороза. И всё хвастовство у немцев в одночасье как ветром сдуло. Потому-то обозлились больше прежнего и теперь уже не видели стыда грызться между собой, словно голодные собаки за обглоданную жизнью кость. С земляками и вовсе не церемонились — овраги были завалены трупами вдоль и поперёк. С неделю назад два партизана привели к лагерю молодого немчёнку. Сказали, что связной. А он совсем ещё желторот: ломкий как сучок, неконтролируемо дрожащий и пугающийся любого русского слова. Что ни скажи, в ноги кидается, трясётся, на своих двух устоять не может. Глаза умные как у собаки, а сказать — никак, по-ихнему «не понимать». К счастью, оказался среди них один паренёк, который что-то в немецком мыслил. Вот он его и допросил по всем фронтам. Где-то скомканно и непонятно, а где-то, напротив, легко и весьма ясно. Немчёнка выложил всё, что только знал. Юношеский надломленный голос скрежетал и понижался до писка зяблика; выкладывал враг напропалую. Готов был на всё, лишь бы жизнь сохранили. И выглядел столь жалко, что Бородин, к своему же стыду, пожелал отпустить его. Мол, что с них от этого убудет? Но Митька, когда заметил в его глазах зародившуюся жалость, своевременно привёл в чувства ощутимой подзатрещиной. И говорить ничего не пришлось, понял сразу. Все они, крысы эти, на свободе смелее и наглее любого, русских убивают только так, а как в ловушке окажутся, так подмётки целовать лезут. Впрочем, солдатик оказался полезным, многое взяли себе на заметку, на ближайшие недели гитлеровских планов. Однако всё же застрелили. Уж лучше так, чем через день второй встречать у лагеря незваных гостей. Секунда, и тело кулем бухнулось наземь — тихо так, почти бесшумно. Мальчонка, поди, и понять ничего не успел, как пуля мозги прошибла. И этот жест с их стороны должен был посчитаться милосердным, убили ведь без лишних мучений. Страх! В какой-то момент Наруто ужаснулся при мысли, что убийство уже кажется ему избирательным, чем-то, что в каком-то смысле можно назвать милосердным. Убийство убийству рознь? Но, что ни говори, они убивали. Убивали так же, как сами эсэсовцы. И сути ведь это не меняло в любом случае. Так чем же тогда они были лучше? «В войне правых нет, как нет чести и жизни — одна лишь грязь да смерть. Всё, что годами держится в людях взаперти, свободно выливается в войне. Не стоит искать здесь героев, никто не чист. Заруби себе это на носу» — таковы были слова Ушастого, выслушавшего его. Был ли верен ответ? На этот счёт у Наруто отчего-то даже не возникло сомнений. Они были вынуждены воевать, чтобы спасти не только себя, но и свои семьи, отчий дом и родные земли, вскормившие их с молоком матери. У них перед родиной пожизненный долг. И отступить они не вправе. Как оказалось, немчёнка был из его, Бородина, деревни. И, если верить словам пленного, большая часть техники не так давно оказалась перевезена туда с полным кузовом солдат. Места в деревне было относительно много, полуобвалившийся барак долгое время пустовал и стал неплохим жильём для обмёрзших фрицев. Соседние сёла и деревни за последние месяцы оскуднели и опустели до неузнаваемости. А его деревня и по размерам, и по домам с бывшим колхозом всё же заметно превосходила соседей. Партизаны сразу смекнули, что действовать надо как можно скорее. Снаряды и прочее орудие у них в запасе имелось. Оставалось лишь план составить да самим всё разузнать. Нахрапом ничего, разумеется, не делалось. Недолго поразмышляв, Соколов поручил разведку Бородину, потому что никто, по его мнению, кроме самого местного, тех троп лучше знать не мог. Наруто согласился без раздумий, но обходится одной уверенностью в себе не взял в напарники Митьку. Тот изворотлив был, как змея, в случае чего мог быстро среагировать. Научен был хорошо. А он и не против совсем — за любое берётся, лишь бы штаны без дела не просиживать. Вот так и начались их долгие дни слежки. То ходили вокруг да около деревни, то брали высокие точки, делали себе скрытную «лежанку» из лапников и вели наблюдение оттуда. Выясняли расположение вражеских постов, порядок смены часовых. А также то, как расположены орудия, какие машины и с каким грузом приходят. Доходили вести, что в ста километрах отсюда, в южной стороне, другие отряды партизан всё не давали немцам роздыха: активно пускали под откос составы, в пух и прах разбивали танки и ряды прекрасно обученных офицеров. Конечно, за правду всё считать было бы наивностью, но сами невольно замечали, как враг постепенно начинал давать слабину и нести всё больше потерь. И это не могло не радовать. Каждая подобная весть считалась у них за праздник. В последнее время к детям стали проявлять куда больше ненужного внимания. Фрицы, наконец, начали осознавать, какую угрозу для них несёт дворовая шпана, поэтому с недавних пор проверяли каждого по отдельности, числиться ли в той или иной местности и если да, то где именно. По этой причине заходить в саму деревню Наруто не решался: это могло стать для него роковой ошибкой. Но обещал себе, что непременно доберётся до чертей и расплатится за всё. После недели долгих наблюдений и ориентирований обоюдно порешали, что взорвут барак на отшибе, с недавних пор являвшийся солдатской казармой, и гаражи со всей немецкой техникой и боеприпасами. Требовалось только выбрать точное время и найти способ незаметно подобраться, подготовить всё как следует. Нужно было каким-то образом отвлечь гитлеровцев. Проблема была весьма затруднительной, но и тут Бородин смог найти решение. Был у него один человек на примете, который мог подсобить в этом деле. Тот самый конюх, с коим не так давно ему довелось познакомиться. За несколько дней до назначенной даты решил найти и лично с ним переговорить, авось согласится. Как и ожидалось, выцепить его оказалось задачей нелёгкой, но зато плодотворной. Немного помедлив, украинец на уговор согласился. В тот же день за обещанную помощь ему был отдан килограммовый кусок дичины, а им в качестве залога — серебряный крест. Иначе доверять эсэсовскому прихвостню было просто нельзя. *** По небу вереницей тянулись дымные тучи, и над деревней тяжёлой чернью сгущались сумерки. Вместе с началом ночи в груди рождалось тревожное чувство волнения. Под ногами хрустел грязный снег; в томный час холодного озноба голова раскалывалась от роя гадких дум. Всё ли пройдёт хорошо? А что, если нет? Наруто остервенело грыз губы в стараниях оборвать льющийся поток мыслей болью. Однако собственная кровь травила лишь пуще — мерзкий вкус железа разносился во рту вместе со слюной, травил и выжигал, навевая до тошноты знакомый запах смерти. Пряный, пропитанный вяжущей горечью, с толикой далёкой сладости на самом кончике языка. Именно таким он вился у закопчённого потолка черепной кости и к этому времени освоился настолько, что уже стал его неотделимым звеном. Снедающим, одуряющим сознание звеном. Он молча шёл впереди, глазами избегая влекущих взгляд ближних огней; те словно бы манили сердце лживым светом жизни — той, прежней, зов которой был ему кровно близок. Но душой Наруто ясно чуял, что из прежнего там остались лишь мельчайшие осколки прошлого, ничего целого. Товарищи следовали за ним, переговариваясь и перебиваясь отвлечёнными беседами. Словно и не воевать шли. Так, видимо, легче становилось. Да вот только Бородину всё никак нелегче. Тоска теснила грудь, и призрачный образ одного немца держался во глазах его зыбкою пылью. Черноокий и белый, как снег в бледных лучах рождаемого рассвета. Крепкий стан его, прямой, как надречная осокорь, облачённый в приталенный мундир, казался ему чем-то безупречным, волнующим; и то лицо, дышащее зимним холодом, свежее и острое, было подобно глотку ледяного воздуха. Мысли Бородина, как бы он от них ни отрекался, сопутствовали ему бесчестной и омерзительной страстью. Его гложил страх. Что, если там окажется этот фриц? Он должен стрелять? Должен... Почему именно так? Наруто не желал ему смерти и даже более того — питал надежду на то, что лейтенант останется в живых. Однако не знал и не хотел знать, в чём кроется это его желание. Наверное, потому, что отчаянно боялся всего того, что могло бы открыть его тайну, самую сокровенную и томимую им уже как несколько месяцев, ему же самому. Это было чем-то запретным, недосягаемым; тем, что он пожелал бы никогда и ни при каких обстоятельствах не обнажать ни себе, ни кому-либо другому. *** По прибытии укрылись в глубокой канаве у самых гаражей. И когда в намеченный час удушливую тишину ночи разрезали звуки криков и пронзительного свиста, взялись за дело. Между тем деревня всколыхнулась малой волной и раскатисто забурлила лаем рассерженных оккупантов: всюду грохотали копытами выпущенные на свободу кони, свиньи в скудном своём количестве верещали как резаные, даже пестрели редкие куры, и немцы судорожно палили в воздух, в рассеянности пытаясь словить животных. Пыль борзыми тучами вздымалась вверх и хлёстко плевалась в глаза суетящихся; Ночная тишь рокотала раскатистыми отголосками внезапного происшествия. И когда рядовых в шею гнали отлавливать по деревне взбесившуюся скотину, партизаны уже переходили к солдатской казарме. Работа шла размеренно и до подозрительного планомерно, в процессе не возникло никаких возможных казусов. И даже при всём этом на душе у Бородина было неспокойно. Что-то нехорошее саднило брюшину. И ему очень хотелось верить, что это никакое не предчувствие, а всего-навсего накрученное им же чувство. Это легко списывалось на обыкновенное волнение. Он ведь впервые был на такой операции и более того — с намерением подорвать собственную деревню. Не её саму, конечно, но всё же. Сперва Наруто мучило волной сильного жара, затем холодный пот охватывал знойное тело талой липкостью; чувствовал, как змеи прохладных струй лизали разгорячённое чело; кожу словно бы кусали маленькие импульсы тока, и его клонило не то в сон, не то в ближние кусты опустошить желудок. Сдавалось, ещё чуть-чуть, и его просто разорвёт на лоскуты. Благо, управились быстро и успели укрыться незамеченными в тёмном углублении между ухабами, в метрах пятнадцати от барака. Ещё около пятнадцати-двадцати минут оккупанты направо и налево раскидывались грязной бранью в усердных стараниях отлавливании животных, потом же гул голосов мало-помалу стал сходить на нет, утекая вместе с дымом засыпающих домов. Совсем скоро солдатиков погнали обратно в барак, и шум погас в глухом эхе грохочущих сапог. Стихло. Где-то вдалеке извилистой речушкой разносилась песнь одинокой малиновки; какой-то звонкий, смеющийся голосок с удивительной металлической накладкой. Брюхо пекло от холода мёрзлой земли. Та словно бы мелко дрожала под рассеянными столбами возвышавшейся над ней жёлтой, как старое блюдечко, луны. Промозглая январская сырость кусала ноздри, и в зашейке что-то неприятно кололось. Дыхание прерывалось, давалось через силу. Молчание разбавлялось тихими шорохами, а иногда кинутыми во тьму фразами. Дожидались полуночи. Коротким ногтем Бородин бесцельно пошкрябывал бок бензиновой зажигалки, томясь в наседающей мозглости до того момента, пока рядом не зашевелился один из парней, как позже оказалось, это был Кузьма. — На тайном привале в глухом чернолесье, — с придыханием начал тот, с любовной улыбкой на губах запрокинув голову к небу, — плывёт над рекой светло-сизый туман... Все вдруг оживились, обернули к нему головы и поневоле заулыбались. А другой партизан, не теряя времени, борзо подхватил: — Встаёт из тумана чуть слышная песня, негромкая песня, негромкая песня лесных партизан! — Костра не разложишь, шоб лиха не вышло, — кудряво запел третий с акцентом, — цыгарку, ох, и ту не запалишь! Гляди, лишь песню какую затянешь. Так тихо, чуть слышно, шоб слова отдавались в груди... И голоса их, не у всех ещё окрепшие, рождали необычный, нарочно запаздывающий тон, плавно вливающийся в песнь вольной малиновки; чеканное, дрожащее тенором, где-то — ломкое и режущее, где-то — бархатисто-нежное, похожее на шёпот сухой листвы, но везде необыкновенное, пронизанное любовью звучание, по-своему прелестное звучание! Бей врага где попало! Бей врага чем попало! Много их пало, а всё-таки мало! Мало их пало! Надо ещё! Пели тихо, с манерной расстановкой, иногда позволяя шуршащим словам зависнуть в воздухе. Словно гладя пальцами шершавую кору, с осыпающимся хрипом тянули едва слышные песни в жухлых травах низин. И чувство, невероятное чувство какой-то самозабвенности и эфирного упоения затопило их с головой. Словно бы и не было их здесь, в этой чёрной и мокрой яме, что могла в следующий же миг стать их единой могилой. Проносится песня над краем, что выжжен, Летит по напоённым кровью лугам Великой надежды для тех, кто обижен И чёрною гибелью лютым врагам! Зовёт она тайно, звенит она глухо А если порвётся — бьёт напролом! Пчелою свинцовой впивается в ухо И красным вздымается ввысь петухом! Ночь. Тишина. Хриплое дыхание — сладкая отдышка на иссохшем корне языка. Потрескавшиеся губы в молитве целуют крестики. Плечи трогает неконтролируемой дрожью. И рваное дыхание сверлом пробуравливает грудину. Два партизана вот-вот должны доползти до нужных точек. И оттого каждая секунда кажется длиннее и томительнее предыдущей. «Вот сейчас!» «Ан, нет...» «Вот, вот же, сейчас будет!» И от накалённого переживания уже не знаешь, куда деваться. Понимание, что последующие минуты или часы могут стать роковыми, перехватывает горло резким онемением. И слова не вымолвить, глотку сушит, режет. Но вот проходит ещё несколько секунд, и свет озаряет барак — бахает первый взрыв. Уши сразу закладывает. И по загривку плещет электрическая дрожь; Бородин невольно поджимается, слыша внутри лишь дробный стук разошедшегося сердца. Но отойти от волнения никто не даёт, его толкают вперёд, и на подкашивающихся ногах он, превозмогая боль, встает и бежит. Неуклюже, но бежит, несмотря ни на что. Понимает, нужно скорее подобраться ближе, пока немцы не опомнились. Непоколебимый голос Соколова отскакивает от картонных стен черепной коробки и гудит в ушах железным звоном. Тело подчиняется быстрее, чем успевает что-либо понять. Не прошло и минуты, как уже следующий взрыв грянул и сотряс землю. Гаражи, облитые бензином, вспыхнули как спички. Лицо опалило жаром. И в голубых глазах Наруто отразились яркие, слепящие взор вспышки. На мгновение всё вокруг словно поплыло кровавыми волнами. При свете огня Бородин увидел чьи-то оторванные конечности, должно быть, ещё совсем тёплые... Желчь хлынула ко рту. Однако двинуться ещё толком не успел, когда они резко нырнули в новое углубление. Удивительно, но в те минуты казалось, что местность ему абсолютно незнакома и видит он её впервые. Наверное, шок сделал своё дело. Вскоре по всей деревне разразились громкие крики. И неясно было, кто там кричал больше: голоса смешались, и языка было попросту не разобрать. Но немцев, кажется, всё-таки было куда больше. Кто-то из парней с силой прижал его к земле, когда инстинктивно хотел задрать голову. — Соберись, чёрт тебя подери! Приготовься, сейчас начнём, — сквозь ревущий шум прорезался чей-то голос. Кто это был, так и не понял. Поправив подсумку, схватился за винтовку, принял удобную позу и стал ждать команды. Судорожно пропуская сквозь лёгкие горячий воздух, высматривал мечущиеся тени эсэсовцев. Палец подрагивал, с секунды на секунду грозясь не дождаться и выпалить раньше положенного. Но сдерживаться долго не пришлось. Стоило немцам подойти на близкое расстояние, как над ухом прогремел голос командира: — Огонь! И они, не медля ни секунды, ответили на команду жёсткой дробью оружия. Сухой треск и щёлканье винтовок ударили по вискам. Но прежнего страха уже не было. О главном своём переживании Наруто старался не думать, стрелял в незнакомые тени бездумно. Первый ряд гитлеровцев, выглядевших на фоне огромного пожара доступными мишенями, им удалось убрать на удивление быстро. Растерянные солдаты открыли бешеный огонь лишь после нескольких минут. Видимо, сообразили наконец, что к чему. И вот тогда-то партизанам стало несладко! Они, как ни погляди, немцам во многом уступали. Всё же не тот уровень и численность, что тут говорить. Но оборону держали неплохо, даже очень. Когда же подключился пулемётчик, стало ещё во многом легче. В полумраке, в сплошной суете, эсэсовцы под открытым обстрелом заметно терялись и, будучи не в состоянии разглядеть их точное расположение, по своей же глупости легко подставлялись. Но в скором времени уже сориентировались и начали стремительно набирать обороты. С тихим ужасом Наруто слышал недоброе чертыхание товарищей. Преобладание явно было не на их стороне. Свои возможности они, к огромному несчастью, сильно переоценили. Половина партизан вела огонь у гаражей, другая, в коей находился и он сам, отстреливалась у барака. Хорошо было бы отступить сейчас, без потерь. Однако командир был другого мнения и отступать не спешил. Им оставалось лишь держаться рядом и продолжать бить по врагу. Как ни странно, никто и не думал уходить, пока не будет отдан прямой приказ. И это понимание выступало для всех них невидимым щитом. Это незаменимое чувство духовного родства вселяло в них надежды. Надежды на победу. Надежды на жизнь. — Получай, курва экая!  — мстительно кричал чужим голосом Ушастый. — Псам собачья смерть! Казалось, крик придавал сил и убавлял боль. Но это было действием эффекта. На самом деле было тяжело. Очень тяжело. Сознание горело. В нос бил едкий запах гари. Мышцы, сдавалось, с минуты на минуту непременно откажут. А всюду страшный, непрерывный огонь, огонь и только лишь один огонь... Бородину кажется, живым из этого боя выйти не получится. Его убеждение возрастает, когда боковым зрением видит, как с тихим вскриком рядом валится тело. Не сразу понимает, что только что произошло. А когда осознание ударяет в затылок и он бросается к упавшему навзничь Борьке, уже слишком поздно. Пульса нет. Чужое тело тёплое, но больше не дышит. Прямое попадание в голову. Без шансов. Навалившаяся на сердце тяжесть жмёт в тисках. Силы утекают в землю вместе с самообладанием. Хочется лечь рядом и сдаться. Грохот бесконечен. Взрывы кувалдой бьют по ушным перепонкам. Слёзы бессилия хлынули по грязным щекам. «А умереть страшно, понимаешь, Саш?» «Уж лучше с кем-то, чем одному в бой бросаться. Так хотя бы захоронят, как положено, и безымянным не оставят...» Всхлипывая и чеканно бормоча что-то под нос, юноша смог оторваться от трупа и, пересилив эмоции, вновь схватился за винтовку. Произвёл несколько выстрелов и вдруг застыл. Заклинило. Ни туда, ни обратно. Времени копошится не было. Взялся за гранаты, которых в подсумке было сполна — недели две назад повезло пересечься с крупным партизанским отрядом, они-то им и подкинули много чего. Сдёрнул по изученной технике чеку и кинул первую как можно дальше. Грянул грохот, на лицо кусками посыпалась земля. И в глазах заплясало адским хороводом. Душно. Жарко. Хочется исчезнуть. Боль испепеляет, выжигает, дробит и стёсывает живой слой ледником. А немцы всё наседают, лупят как не в себя и глазом при этом не моргнут. Крики товарищей смешиваются в невыносимом пекле ужаса. Размозжённый кусок мышцы отчаянно рвётся наружу. Война. Именно это называлось войной. Вот, где по-настоящему было страшно! Вражеские пулемёты садили нещадно. Ещё двое после двадцатиминутного боя полегли замертво. Тлен падал с неба чёрными, необыкновенно крупными хлопьями. С каждым новым взрывом снарядов и пронзительным писком проносящихся мимо пуль становилось только хуже. Натянутые до предела нервы не выдерживали. Броски выходили скованные, слабые: суставы надсадно скрипели, сухожилия норовили порваться при следующем же броске. — Получайте, черти! — голос предательски сел, из горла вырывалось лишь жалкое сипение. Наносил удары до последнего, внутренне смирившись с возможностью умереть. «Если умру, значит, так суждено мне» — эта мысль в своём роде успокаивала. В любом случае его смерть не станет напрасной. Для себя уже давно решил, что примет её с достоинством. Бок отчего-то резко скрутило. И, как назло, именно в тот момент, когда кидал снаряд. Замер всего на миг, но даже этого вполне хватило, чтобы попасть под выстрел. Чёрт. Предплечье опалило режущей болью и с силой мотнуло назад. С криком Наруто повалился на спину, задыхаясь в парализующей агонии. Его скрутило, вывернуло калачом. Но никто не решался покинуть свою позицию, поэтому помочь было некому. Единственное, что ему оставалось делать, так это впиваться пальцами в пропаханную почву, сгребая её в дрожащих кулаках. Тогда даже подумал, что лучше бы умер сразу, на месте. Лучше, чем терпеть такое... Однако помощь подступила, откуда её и не ждали. Раздался громкий треск, и крыша барака грузно обвалилась. Буря огня и пепла так ударила в спины гитлеровцев, что искры с потоками раскалённого воздуха дошли даже до лиц партизан. Вражеский натиск резко ослаб. Это был шанс. Соколов, не смея медлить, отдал приказ: — Уходим! По обходному пути, быстрее! Бородина, почти потерявшего сознание, подхватили втроём и в быстром темпе двинулись по намеченной дороге. Оторваться удалось успешно. Но как только встретились с остальными выжившими и хотели было покидать деревню, Ушастый неожиданно заявил: — Сашку надо оставить, мы с ним далеко не уйдём. Он сильно истекает кровью. — Где ж мы его оставим? Дотащим, не вой! Бросить удумал? — накинулся на него командир. — Тут дом его, рядом совсем, я знаю где. Вы обождите, я его сейчас сам... — Я помогу. Давай, — долго не думая, другой партизан Юрка закинул безвольную руку белобрысого через плечо. Так и потащили, едва не падая. После боя устали до беспамятства, у некоторых из ушей шла кровь. И им, Ушастому с Юркой, ещё очень повезло не наткнуться на солдат. Хотя шли с заднего двора, там и вовсе шум еле слышен был. Воздух холодный, остужающий горячий пот на распаренной коже. Как только до крыльца донесли, последние силы все разом и исчерпали. — Сашка, ты это, держись только, мы тебя домой привели, — Толик, неуверенный, что его слышат, наспех вытер его вымазанное в пыли лицо. А затем громко ударил кулаком в дверь и, не дожидаясь ответа, хромым скрылся со двора вместе с товарищем. До слуха Бородина на задворках угасаемого сознания донёсся робкий звук приближающихся шагов. А после — лишь глубокая глушь, неминуемо поглотившая его.