personal Jesus

Очень загадочный темный лес. Серая заброшенная церквушка в пригороде Парижа продолжала свое существование только засчет двух парней, что стали ну просто одержимы темой религии и проводили в соборе все свое время, стараясь вернуть его к жизни. Серые малые врата, что давно покрылись мхом от сырости и отсутствия надлежащего ухода за зданием, открывались каждый день, впуская грешников на такие частые исповеди у нового Бога. Небеса — конструкция потолочного перекрытия — расписанные, видимо, лет сто назад, все еще не теряли своей красоты и каждый раз притягивали к себе томный взгляд Дмитриева, которого еще с детства завораживала церковная мрачная готическая архитектура, а особенно интерьер и иконы повсюду. Но было ещё кое-что, что завораживало Сережу больше, чем все остальное — каждое воскресенье Ицков проводил причастие и читал вслух Священное Писание, и, о боже, это правда превращалось в целое представление. На солее, перед Царскими вратами, имелся небольшой выступ — амвон, там Дима и начинал свое выступление перед маленькой группкой последователей, что всё равно толпились, дабы встать поближе к посланнику Божию, увидеть его так близко, но все равно не иметь возможности поговорить с ним лично. Но в основном выступления проходили перед одним только Дмитриевым, которого Ицков все чаще звал на персональные причастия и чтения молитв. Он громко и искренне читал Священное Писание, налету внося туда свои ремарки, которые считал наиболее подходящими по смыслу их новой вере. Вы и представить не можете, каким особенным и нужным ощущал себя Сережа в такие моменты. Дмитриев, не сводя глаз наблюдал за парнем с черным каскадом, который даже в церкви не изменял своим привычкам и приходил одетый в дорогие вещи, сшитые, казалось, и впрямь по меркам высшей моды. И это действие казалось Сереже таким особенным, ведь оно подчёркивало разницу между ним, обычным мирянином, кому нельзя даже вступать на амвон, и Димой — Богом, священником и посланником Божьим в одном лице, что сейчас стоял на выступе и нагло, с присущей ему ухмылкой, коверкал слова Священные, не боясь греха, не боясь его искупления перед Всевышним и не боясь гнева его. Сережа восхищался своим Богом, низ его живота скручивался в тугой узел во время их исповедей настолько сильно, что в моменте Дмитриеву становилось стыдно. Глаза Серёжи медленно скользили по иконам с ангелами и Ликом Святых, плавно переводя фокус на грубый профиль парня с тату на шее в виде черного готического креста. Как символично… сейчас ему, наверное, были бы необходимы какие-нибудь украшения, дабы подчеркнуть его аккуратную внешность, что совершенно не сочиталась с его дьявольским поведением. Дмитриев смотрел на черные брови и, едва заметные, подрагивающие ресницы, что прикрывали чуть прищуренные в издëвке глаза, которые прямо так и кричали с вызовом: «Если Бог правда мог бы что-то сделать, он бы давно меня уже наказал, так что, делайте выводы, дети Божьи». Сережа читал по бледным губам, что именно сейчас произносит шепотом посланник и каждый раз удивлялся, откуда он знает все заповеди наизусть, что может угадывать то, что скажет Дима через секунду. Но всё равно с нескрываемым интересом ждал, когда парень начнет свою речь. —Живущий на небесах поругается, я же, посмеюсь над ним, — заливаясь жутким хохотом, произносит Ицков, видоизменяя очередную заповедь Писания. Дмитриев же, как обычно затаившись в тени большой мраморной статуи святой Девы Марии, завороженно смотрел на безумца и внимал всё таинство происходящего. Сережа чувствовал себя таким особенным, прямо сейчас, в моменте, наблюдая, как его персональный Бог рушит все старые законы и правила, которые наверняка придумали какие-то самозабвенные глупцы, Ицков творит совершенно новую историю, где не будет места ничтожным рабам Божьим, где все будет как надо. На мрачных обломках прошлого они построят не менее мрачное будущее. «Не определено ли человеку время на земле, и дни его не то же ли, что дни наемника?» Иов 7:1 На памяти Сережи незаметно и пролетела почти вся осень, что запомнилась Дмитриеву как абсолютно невероятные три месяца служения (на этот раз правильному, по его мнению) Богу, который грешил больше всех остальных, но признаваться в этом страшном откровении об Ицкове, Сереже пока страшно даже перед самим собой. Желание быть частью чего-то большего, желание найти смысл жизни, не стать после смерти просто неизвестной горстью гнилых костей, а оставить что-то после себя. Низкая самооценка, слабая воля, несформированное мировоззрение, полная преданность и его одержимость Ицковым — вот и все причины попадания Дмитриева в логово Бога, откуда он никогда не выйдет, хоть даже и не станет пытаться. *** Три месяца пролетели и правда быстро, но в голове засел один единственный момент, который Сережа вспоминает практически каждый раз когда смотрит на Диму во время его литургий… — …И даждь нам единеми усты и единем сердцем славити и воспевати пречестное и великолепое имя Мое, ныне и присно, и во веки веков, аминь. Небольшая группа людей, которых Дима называл последователями, потихоньку начала расходиться и выходить из церкви. — А ты почему все ещё здесь? Литургия уже закончилась, — спросил Ицков, параллельно туша свечи. — Я бы хотел, чтобы ты провел для меня исповедь… — Сережа мялся, было сложно просить Диму уделить ему время. Ицков уже было затушил последнее кандило, но после услышанного остановился. На его лице снова красовалась эта блядская улыбка, только теперь не пугающая, она казалась Сереже в какой-то мере издевательской. — Ну, дитя Божье, тогда давай приступим к искуплению твоих грехов. *** Сережа с трудом выносил исповеди. Он всегда сидел на коленях, в то время как Ицков возвышался над ним. Дмитриев правда очень старался не думать о том, в каком положении он находится. Честно признаться- это не всегда получалось, даже скорее никогда. В голову лезли самые что ни на есть грязные мысли. И, о боже, как же ему нравилось сидеть на коленях перед Димой, который в эти моменты и правда казался Дмитриеву Богом. В этот раз Дима вел себя не как обычно, он не был так строг и серьезен, скорее его забавляло происходящее, это настораживало. — Я знаю какие мысли сидят в твоей голове каждую нашу исповедь, — проговорил Дима, поднимая лицо Дмитриева за подбородок, чтобы их взгляды пересеклись. — И я готов дать тебе то, чего ты так желаешь. *** Ицков взглянул на Сережу сверху вниз холодными, отчужденными глазами, в то время как тот стоял перед ним в такой привычной для него позе- на коленях, полный грязного возбуждения и похоти. Он был готов пускать слюни на вставший орган перед ним, который сложно было не заметить даже через плотную ткань. Его дрожащие от предвкушения руки сжимали собственных пах, параллельно ерзая на полу. Дима взглянул на эту жалкую картину. — Мерзость… Не смей и пальцем прикоснуться к себе, а уж тем более ко мне. Только губы. Услышал? Сережа слезно и измученно вздохнул, но жаркие ладони тотчас убрал за спину. Ицков положил свою руку на макушку Дмитриева, словно он проводит свою очередную исповедь. Парень снизу, не обращая внимание на слой одежды, проводит по очертанию выпуклости языком снизу вверх, а затем осторожно подцепляет зубами резинку нижнего белья, на которой аккуратной строчкой вышито название бренда. Сережа старается принять орган почти полностью, и у него практически получается, он поднимает глаза на Диму с мольбой, втягивает воздух и начинает медленно двигать головой назад и вперед. Ицков смотрит на него до жути отчужденно: ни румянца на щеках, ни вожделения в его глазах, абсолютное равнодушие, будто прямо сейчас он делает парню снизу одолжение. Челюсть начинала побаливать, а скулы сводило. Реакция Димы немного тревожила. Сереже хотелось рыдать. От безысходности или от наслаждения- он пока ещё не понял. В голове засела навязчивая мысль о том, что сейчас он делает что-то очень грязное, настолько неправильное, что, казалось, если он продолжит, то через долю секунды непременно отправится в преисподнюю. Тревожная мысль резко и бесследно исчезает, когда Ицков внезапно сжимает в кулак волосы парня на затылке, заставляя наконец-то взять глубже, а не витать в облаках. Парень сверху шумно выдыхает, грубо притягивая и оттягивая голову Сережи, делая всю работу за него. Дмитриеву казалось, что он сходит с ума: то ли от нехватки воздуха, то ли от преследующего его чувства удовлетворения, которое было весьма странно испытывать в его-то положении. Экстаз наступает десятью минутами позднее. Ицков на некоторое время прекращает свои фрикции, давая парню на коленях немного отдышаться. Но не проходит и минуты, как ледяные пальцы окольцовывают шею Сережи, окончательно перекрывая воздух. — «Ибо Господь, кого любит, того наказывает; бьет же всякого сына, которого принимает…» — будто закончив и вправду настоящую исповедь проговорил Ицков, давая Дмитриеву глоток воздуха. — Приберись за собой. Не оставляй беспорядок.