***
Кадзуха лежал в своей комнате, разглядывая Тигнари, что слишком увлёкся чтением первой схваченной из личной библиотеки Каэдахары книги. Можно сказать, Фенекс почти что прописался в апартаментах Кадзухи, заходя в гости почти каждый день. Моракс искренне обрадовался, что наконец у Кадзухи появился человек, который не даст остаться его сыну один на один со страшными мыслями. Действительно, не давал. Каэдахара делал вид, что совсем недавно не было попытки суицида, не было животного страха и опасения жить дальше — не было ровным счётом ничего. Он замаливал свой грех несколько часов подряд, однако лишь один вопрос на повестке дня: Бог его, может, и простил, а он? А он себя простил? Как можно отпустить ситуацию и простить себя после открытого пренебрежения своей судьбой, как смотреть и элементарно дышать воздухом так, чтобы это выглядело естественно? Невозможно. Касательно маркиза, он создавал пред родителями Кадзухи впечатление смышленого и энергичного парня, когда-то напоминающего самого Кадзуху. Естественно, Фенекс решил умолчать в разговоре с родителями Каэдахары о том, что его нынешняя личность — очередной эзотерический практик. — Кстати, Аяка в тебя влюблена. — Виридис даже не посмотрел на сконфуженного Кадзуху, продолжая вчитываться в книгу. Любимое дело: вбросить фразу, пришедшую на ум, занимаясь совершенно другим делом. — Чего? Откуда тебе знать? Тигнари наконец поднял свою голову, громко захлопнув книгу. — Да видно же! — Он вскочил со стула, присев на край кровати, где Кадзуха обнимал подушку, допивая остывший чай. — Признайся ей. Судя по твоей Камисато, она будет смущённо на тебя таращиться и избегать зрительного контакта до конца своих дней, если ты не возьмёшь инициативу на себя. — Но она моя подруга? — Кадзуха хотел возмутиться, однако утверждение вышло странно вопросительным. — Стоп. — Фенекс тяжело вздохнул. — То есть ты не влюблён в неё? — Нет. — Кадзуха потёр свои глаза. — Не влюблён... Но ты это говоришь так, будто тебе знать лучше. Это в какой-то мере пугает, знаешь ли. — А это странно, ведь я был уверен… — Казалось, словно Тигнари искренне недоумевал. Каэдахара перевёл взгляд на книгу, которую тот недавно начал читать и подавил в себе смешок. — Ты всегда перенимаешь манеру поведения главных героев клише-романов, которые совсем случайно попали ко мне на полки? — А ты нет? — А я нет, — улыбнулся Кадзуха. — Не пойму тебя. Фенекс хотел было ответить, но почувствовал рядом очень знакомую энергетику. В подтверждение мыслей через несколько секунд послышалось три закономерных звонка в дверь. — Принимай гостей незваных. Заведомо известно для Фенекса, гостем оказалась Розалина. При виде ошарашенного лица Кадзухи, которого чуть ли не перекосило то ли от счастья, то ли от горечи, захотелось запечатлеть картину акрилом на громадном полотне. Он выглядел счастливым. — Знаю, я виновата! Я всё расскажу, маленький мой друг. — Фраза, что послужила приветствием, заставила застыть бедного Кадзуху, которому потрепали ладонью и так взявшиеся в колтуны волосы и аккуратно обняли. Он ответил, расположив свои руки на спине Розалины, похлопав ладонью пару раз. В проёме закозырял Тигнари. — Ну здравствуй, предатель родины, — помахал рукой он , оперевшись на стену у входной двери. — Ой. — Она закатила глаза и отпрянула от объятий. — Впустишь? Кивок, и Розалина с улыбкой на лице прошла, разуваясь. — Я заварю нам чай Кадзухи. — Тигнари шустро удалился на кухню, оттуда добавляя: — Я не знаю, что твои родители покупают, но он просто божественный! Когда они своей небольшой компанией расположились за столом, беседа обещала быть долгой, сумбурной и скомканной, полной недосказанностей и эмоций. Но Розалина попросту не имела понятия, с чего даже начать. Тигнари и так всё знал, а что говорить Кадзухе? Явно же не правду? — Ты где была? Почему не писала и не читала, что тебе пишут? Розалина виновато улыбнулась, разглядывая чашку с чаем. Стоило бы подключить мыслительный процесс, дабы не оставить никаких вопросов. — Я эзотерике обучалась у наставника. И сейчас у него живу, пришла вот повидаться с вами. — То есть ты не будешь здесь больше жить? — Кадзуха ощутил некий пресс в районе груди от этих слов. Неприятно. — Не знаю, — вздохнула она. — Правда, не знаю… — Тебе хоть нравится? — вмешался Тигнари. — Конечно, конечно нравится! Если бы не была довольна, то и не оставалась так долго. Я усовершенствовала себя и словно второе дыхание открыла. — Тогда я могу только порадоваться. — Кадзуха сложил руки в замок. Действительно, если Розалине идёт на пользу эдакое отшельничество и углубление в магию, то он не может тосковать по тем временам, когда они были простыми соседями-товарищами. Это прошедший период, то, что можно вспоминать с тёплой улыбкой на лице, не более. — Ты сам как? Вижу, вы с Тигнари спелись неплохо. — Подтверждаю! — Виридис хлопнул в ладоши и почти что залпом опустошил половину чашки с горячим чаем. — Мне даже грустно порой становилось от того, что он заядлый гетеросексуал. В общем-то, это фиаско, понимаешь, Роза? Розалина вскинула брови и бесшумно рассмеялась, а сам Кадзуха был на грани того, чтобы подавиться чаем. Он нравился Тигнари или тот пошутил? Никаких намёков никогда не возникало или у парней стадия «ухаживания» видоизменена? «О чём я думаю?» И нет, Кадзуха никогда не являлся тем, кто осуждал однополые отношения. Бог разберётся, а ему-то что. В стенах семьи подобные темы можно было счесть на пальцах одной ладони: такие отношения имели клеймо абсурдного разврата. Любовь между парнем и парнем, девушкой и девушкой может быть. Может быть крепкой, проверенной годами и нерушимой любой потусторонней связью. Но любовь эта дружеская. Не та, где вы в быту будете воспитывать общего ребёнка. Так считала Нин Гуан, так считал Моракс, и так считал Кадзуха. Когда-то — если он выживет все эти проклятые дьяволом испытания — он тоже будет счастлив со своей семьёй. Со своим ребёнком, которому хочется дать всё самое лучшее, как ему подавали пример родители. Почему-то в голове навязчиво всплыло воспоминание, как Скарамучча целует его мочку, находится так рядом на той чёртовой скамейке у храма и говорит полушёпотом. Противно, как противно и извращённо. Противно от того, что это было приятно. Что он не хотел с ним разлучаться. Боги, да он раз в пару дней мониторит его личные сообщения в мессенджере, дабы взглянуть тайком на его сетевой статус! К слову, не появлялся в сети он уже целую неделю, и это настораживало. Но не настолько, сколько желание вытравить его образ из головы. Нельзя думать, просто нельзя. В груди неприятно щемить начинает, хочется задохнуться и опять взяться за лезвие, порождая грех. — Эй, ты вообще меня слышишь? Побледнел… — Розалина обижено в шутку ударяет Кадзуху в плечо, и тот словно выходит из транса размышлений. — Прости, я не услышал. — Ты как себя чувствуешь, что нового? У Кадзухи внутри пролепетал истерический смешок. Врать не хотелось, говорить как есть — тоже. Выбор без выбора: что ни выберешь, то окажется хуже, зароет на дно больных размышлений. — А можно другой вопрос? — глупо улыбнулся он. — Ладно, не хочешь говорить — не надо.***
Хотел было Скарамучча выдохнуть с облегчением после того, как служба подошла к концу, и Лайла в другом конце молитвенного зала его мирно ожидала, но его путь преградил Пьеро. — Постойте. — Слушаю? — Скарамучча? Я думал, вы не старше двадцати. — Внешность бывает обманчива, — простодушно улыбнулся он. Очень странное ощущение: Пьеро ни разу не поддавался его энергетике, и это вызывало удивление. Его взгляд чрезмерно не заинтересован, едва уловим. Всегда это ощущение нейтральности, всегда сплошной мрак. Сильный стержень стойкого человека. — Соглашусь. — Пауза. — Куда вы планируете идти? — К себе домой. — Вопрос сбил с толку. С Пьеро любое слово может оказаться ошибочным, как игра в русскую рулетку. Он его сканирует, и это не на шутку возмущает. Вообще-то, здесь его игра. — Раз так, не мешаю вам. Благословенного дня. — Он отвернулся, обозначая конец разговора. Однако Пьеро созерцал, как из храма он вышел вместе с Лайлой, грузно вздохнув. Идти до дому было совсем недолго, и слишком глубоко разводить формальную беседу не довелось. Лайла неторопливо рассказывала про её опыт работы, периодически запинаясь и подбирая слова. Всё, что требовалось от Скарамуччи — слушать и угукать. Войдя на территорию, девушка знатно изумилась. Неоднозначно разглядывала окружающий экстерьер: заросшая трава вокруг скамьи и бетонной дорожки к дому, у деревянной стенки покоился труп голубя. Виднелось явно, что никто здесь не проживал весьма длительный промежуток времени. Скарамучча ощутил чужое недоумение; стоило побыстрее исправиться. Поэтому, когда он отворил парадную дверь, уточнил: — Не жил здесь долго, в другом конце города был. Перебрался в дом покойной бабушки, дабы было удобнее на работу добираться. Тихое угуканье от Лайлы и, если честно, Скарамучче самому стало не по себе от того, что ему не хватило вчера желания устроить генеральную уборку, лишь поверхностные слои пыли были утилизированы, а на месте с отпечатком крови лежал ковёр, да и всё. — Если вам некомфортно пребывать здесь, мы можем пройтись до ближайшего кафе. Я устрою порядок и позову вас после. — Скарамучча обернулся, ожидая ответа от Лайлы, которая мирно прошла на кухню, усаживаясь за кухонный столик с больно громким скрипом. — Нет-нет, всё отлично, всё отлично! — замотала руками она. — Как скажете. — Он прошёл на кухню, шаря по шкафчикам в поиске чая. Того не оказалось — это уже прискорбная ирония. — Холодильник мне страшно даже открывать, чаю, кажись, не осталось, — развёл руками Скарамучча, подойдя чуть ближе к Лайле. — Но, думаю, нам это всё равно не помешает? — Он озорно улыбнулся, невзначай коснувшись чужого плеча. Лайла отвела взгляд в окно, пряча уста за ладонью. — Конечно? — Утверждение звучало вопросительно и глухо. — Расскажите, как пришли в религию? — О, это неинтересная история, — отмахнулся он, — но если такой прекрасной девушке хочется услышать, я не перечу. Быть может, Лайла бы возмутилась на подобные высказывания, скажи это Чунь Юнь или Пьеро, но не Скарамучча. От него слова льются подарком Божьим — не иначе. — Я с детства очень верующий человек. Мы с мамой ходили в храмы, следовали постам и молились. Вот и выбор пал на то, чтобы оказаться полезным людям и Господу. — За недолгую речь он успел уже и присесть на стул, и наклониться чуть ближе к Лайле, находясь напротив. — А вы? Что насчёт вас? Лайла задумалась, жмуря свои стеклянные глаза. Они чрезмерно выделялись в её образе, выдавали и кричали то, насколько она устала. — В момент, когда мне было воистину плохо, единственный, кто мне протянул руку — Бог. Он выручил меня, не дал погибнуть от своих же рук, поддавшихся настолько печальному пороку. Скарамучча понимающе кивнул, желая расхохотаться. Нельзя, рано пока. Тут уже заиграл неподдельный интерес: — И что же вас так заставило скорбить? — Он аккуратно дотронулся до её ладони, что сжалась в кулак под его рукой. Ощущал, что ей это слишком нравится. Чувствовал, что дыхание малость сбито. — Это личное, но… — Она проницательно взглянула в глаза, в которых враз утратила себя. Слишком красиво, не может уродиться кто-то на свете белом настолько правильным и подлинным. Сердце колотилось неестественно быстро для ситуации. — Вы кажетесь очень понимающим человеком. — Лайла положила свою вторую ладонь на кисть Скарамуччи, преодолевая порог неловкости. Что она вообще делает? — Знаете, я всю жизнь одна. Ни подруг, ни сестёр — никого. Никак не обвиняю жизненные обстоятельства, но данный способ жизни меня медленно и болезненно сводил с ума. До шестнадцати лет жила с папой, ибо мама умерла при родах, но наши отношения с ним не являлись самыми близкими. Мой отец любил выпить, оставляя все бытовые дела на меня. Если не успевала, следовало физическое насилие. Открыв религию, я поняла для себя, что за моей спиной всегда есть тот, кто сильнее, умнее, великодушнее и добрее — простит любого, если искренно осознать вину. Ушла в семинарию и нисколько не пожалела. — Кажется, на лице Лайлы впервые воцарила такая спокойная ухмылка. В перывй раз за их разговор Скарамучча не мог приложить ума, что ответить: просто не хотелось. На подобные случаи существует безоговорочная тактика. Прекрасно ощущая то, что сейчас Лайла находится в тонком состоянии, где собственные чувства имеют как никогда сильную значимость, захотелось их окончательно присвоить себе. Торжественно прописать на полотне, что всё находящиеся в его поле зрения имеет подчинённость. Скарамучча привстал со стула, остановившись напротив Лайлы, которая методично перебирала пальцы на руках. Мысли казались инородными, словно и вовсе не своими. Тем, что не должно преследовать его и быть его частью. Но ведь не рухнет мир от простого юношеского интереса, если он немного воздействует на её эмоциональное состояние? — Когда закончу с уборкой в этом доме, обязательно устрою видный и удобный молитвенный уголок. — Он расслабился, насколько это было возможно, беспечно улыбнулся и сократил дистанцию всего на незначительный сантиметр. Лайла зажмурила глаза и сразу глупо открыла, поджимая губы. — Буду рада посмотреть на окончательный результат. — Чувство, являющееся для неё флёром, кружило голову. Хотелось убежать, но её душевной организации было слишком комфортно. Это сродни тому, чтобы преодолеть собственную фобию, испытав всплеск эмоций. Однако ситуация лишь искрилась губительностью — не более. — Уже желаете оказаться у меня дома во второй раз? Мы ещё первый не закончили. — Скарамучча чувствовал каждый её прерывистый вздох, каждый прилив смущения, ощущения того, что мысли заводятся в иное русло. Кухня стала ещё меньше. Ещё один сантиметр — каждое движение идёт против вязкого и сильного течения. Скарамучча расположил свою ладонь на шее Лайлы, которая вздрогнула от сего жеста. — Отче, вы… — Она запнулась, не ведая, что произнести далее. Сердце неприятно отбило ритм, прикосновение казалось тёплым, приятным и желанным. То, ради чего можно было жить двадцать три года прежде. Нельзя. Нельзя, нельзя… Что Скарамучча себе позволяет? — Да? Что-то не так? — Он нагнулся к её уху, тихо произнося фразу в миллиметрах от кожи. Новый морозный поток у Лайлы, и сам Скарамучча стал ощущать нечто смешанное, напоминающее давно не возникающее возбуждение. Обычный интерес к собственным возможностям настолько имеет предрасположенность перетекать в более хрупкие грани? Лайла прикрыла глаза, желая отпрянуть от Скарамуччи, однако каждая мысль, каждое чувство необузданной неловкости с желанием коснуться губами чужой кожи казались безрассудней, размытей и сильней. Тяжело не проиграть своим же желаниям. Той объективной реальности, в которой она пребывала: район на отшибе, дом священника, Скарамучча, который собственной красотой вскружил голову так, что она не успела понять, как положила свои руки ему на талию, поддаваясь ближе, отпрянув от спинки стула. — Всё хорошо, — вздохнула она, — но… это неправильно. Понимаете ведь? Просто ничем хорошим не закончится наше распутство. Бог видит нас, слышит… нельзя, отче, нельзя. Скарамучча отдалился от лица Лайлы, проницательно окинув каждую черту: покрасневшее лицо, неловкий прищур; из косы выбились прядки волос, что были короче общей длины — отросшая чёлка. Девушка имела приятный, манящий собственной непорочностью облик. Нельзя упустить возможность подвязать золотой бант на входе в Преисподнюю. Он провёл ладонью по её щеке, смотря в суть сознания. Ощущал каждую иллюзорную нить, каждое переживание, каждое желание и опасение. — Если вы не хотите, я прекращу. — Голос пробирает на дрожь, прозвучав так близко. Здесь нет никакого выбора — это ясная иллюзия. Ведь он знает, чего желает Лайла. — Не прекращайте. — Тихая, едва слышная фраза послужила карт-бланшем в действиях. Курок спущен, выстрел стал летальным. Скарамучча недолго смотрел в её очи перед тем, как бережно поцеловать, переходя то к верхней, то к нижней губе. Крепкой хваткой вцепился в талию, заставляя Лайлу окончательно встать со стула, немного поднявшись на носочках. Для него самого подобное поведение было впервой: Скарамучча толком не осознавал, к чему вести, что делать и надо ли вообще. Надо, однозначно. Здесь играло не столько желание подмять чужую душу под себя, возыметь первого человека, который ради него пойдёт на рожон, сколько его личный интерес ко всему процессу. Поцелуи казались чем-то приятным, новым открытием для собственной личности. В особенности захотелось промычать в губы от удовольствия, когда Лайла робко ответила, почти что невесомо сжав волосы Скарамуччи на затылке, другой рукой гуляя по его спине. Скарамучча бесцельно сделал шаг назад, ведя за собой Лайлу в поцелуе. Упираясь копчиком к столешнице, он прижался руками к району лопаток Лайлы, углубляя поцелуй. Она, ошарашенная напором, отстранилась всего на пару сантиметров, расфокусировано глядя в глаза напротив. — Что мы делаем? — Невиданно: она хотела задать вопрос или риторически изумиться. Казалось, её накрыла волна бельмесости. — То, чего желаем? — Скарамучча забвенно улыбнулся, не давая Лайле впитать ненужную ныне тоску. Кончиками пальцев начал проводить от ключиц до подбородка, на что та запрокинула голову вверх, прикрыв глаза. Шея слишком ярко выделялась на представленной взору картине, и он без зазрения совести коснулся её губами, оставляя аккуратный поцелуй, оттягивая губами кожу. Из уст Лайлы сошёл тяжелый вздох, а тело в чужих объятиях напряглось. Он продолжил сие дело, периодически покусывая или проводя языком вдоль шеи. Чужие шумные вздохи солидно служили тупыми ударами по голове, порождали в разуме яркие, пошлые картинки. Хотелось чего-то большего. Он оттолкнулся от столешницы, беря Лайлу за руку. Она послушно зашагала в другую комнату, куда её вёл Скарамучча. Оминая мимо комнату покойной Макото, Скарамучча впервые не заглянул туда: отворил свою небольшую комнатушку, которая единственная была довольно опрятна и убрана. Одеяло лежало ровно, правда помято немного, а на потолке в засаде красовался маленький паук. Оказавшись в середине, ему самому стало малость не по себе: что делать дальше? Нет, прекрасно очертил в голове картину, где он занимается сексом впервые с девушкой, которую знает один день. Расклад событий интересный, однако всего оно скромное «но»: у него нет ничего, что могло бы хоть как-то обезопасить от лишней боли, не говоря уже про презервативы. И хотел было он уже культурно опешить, ссылаясь на то, что заходить дальше — ошибка, но Лайла дотронулась своими холодными ладонями его плеч, плавно переходя к сутане. Ниже, ниже, ниже, к паху — где вся бывалая неловкость? — Отче, я буду только за, если вы станете моим первым… мужчиной. — Она отвела взгляд от проницательных глаз Скарамуччи, нежно поцеловав его наполовину оголённую шею. Это его игра, и раз он её начал, то будет глупо останавливаться. — Как скажете, сестра. — Скарамучча перехватил её руки, усаживая на кровать. Провёл ладонью по щеке, шее. Вновь прильнул коротко к чужим губам и развязал белый передник, аккуратно сложив его на стул. Дотронулся до кистей рук под белым манжетом чёрного платья в пол и вопросительно взглянул. — Мне… снимать? — Нет-нет, погибну от неловкости тогда! Я сама. Она приподнялась и аккуратно сняла платье, вывернув то наизнанку. На довольно худощавом теле осталось одно исподнее бельё однотонного цвета. Скарамучча не мог не отметить, что девушка выглядит красиво, естественно легко. Хоть садись и пиши натуру с этого живого, растрепанного вида. Он расположил одно колено на кровати прямо перед Лайлой и аккуратно надавил на плечи, заставляя её прилечь. Она уже самостоятельно придвинулась к изголовью кровати и Скарамучча, расположившись на коленях по бокам от её ног, прильнул к открытым ключицам Лайлы, оставляя аккуратные отметины, заставляя её прогибаться в спине и закрывать собственные очи. Он оставлял поцелуи ниже, переходя к животу, и Лайла тихо промычала, прикрывая себе ладонью рот. Изучать чужое тело, проходясь по каждому изгибу, миллиметру, пробегая пальцами меж ляжек и одновременно целуя её губы, что вечно приоткрыты от сковывающего напряжения, оказалось слишком приятно. Когда Скарамучча снял сутану, оставаясь с футболке и штанах, Лайла сама его потянула к себе за ворот, помогая руками лишиться верхней одежды. В комнате душно, напряжённо жарко. И неведомо, насколько в данной проблеме виновно плотно закрытое окно, на котором видны блеклые разводы от грязи. Лайла на пару сантиметров приподнялась в корпусе, чтобы он мог расстегнуть её лифчик и, совершив задачу, обвести языком сосок; она вцепилась своими пальцами в его спину, прогибаясь от озноба по телу и пульсацией в районе паха. — Не прикрывайте рот. — Скарамучча поцеловал её ладонь и отвел ту, заводя куда-то вверх. — Вы очень красивая. — Он провёл пальцем по её подбородку, спускаясь всё ниже, ниже… — Ваши губы, ровный нос… красивая фигура, необычные глаза. Разве нет? — Каждое слово было пропитано едким желанием заполонить, вскружить той голову окончательно и бесповоротно. Судя по больно смущённому лицу, которое не знало, где отыскать себе место, задача удалась. Он продолжал целовать соски, другой рукой блуждая по всему её телу, заставляя Лайлу согнуть ногу в колене и тихо, едва слышно постанывать. Каждый звук отдавался эхом в голове, бил по затылку сковородой, словно ты являешься сумасшедшим мазохистом. Когда он невзначай провёл рукой по внутренней стороне бедра, задевая уже промокшую часть белья, Лайла опрокинула голову вверх, желая сжать ноги, меж которых располагался Скарамучча. После коварной ухмылки на лице он лишь отпустил её руку, дабы полностью лишить одежды Лайлу, которая отвернула голову, глядя куда угодно, лишь бы не на возбуждённого Скарамуччу, действующего весьма оперативно. Долгий зрительный контакт без единой фразы казался дурным и напрягающим. В это время Скарамучча, лишённый как таковых логических мыслей, не совсем представлял, что следует делать дальше. Доверяя больной интуиции, где золотыми буквами просто выточена надпись «Зайти дальше и ощутить огразм», он согнул обе ноги Лайлы, немного приподняв её таз, и начал выводить узоры языком по внутренней части бедра, одной рукой тепло сжимая талию. Хотелось сразу позабыть о каких-либо прелюдиях, отдаться безумству, зарождающемуся в голове. Однако он лишь провёл языком вдоль губ, очертив линии, и совсем эфемерно надавил на клитор, порождая короткие высокие стоны, что заставили задержать дыхание. Он продолжал аккуратно целовать, входить языком, заставляя Лайлу поддаваться бедрами вперёд и немного сковано постанывать. Когда терпеть подобное стало казаться худшей пыткой на свете белом, а в районе паха начинало болезненно покалывать от перевозбуждения, Скарамучча отстранился, хаотично разглядывая девушку. Лишив её остатка одежды, он прикасался к каждому миллиметру манящей кожи, к костяшкам на руках, к её волосам; оставил короткий, смазанный поцелуй на губах. — Мне неловко, что я ничего не делаю, — выпалила Лайла. — Сейчас просто расслабься, — прошептал Скарамучча ей в ухо, продолжая перебирать её пряди. — Но говори, если что не так. Хорошо? — Рваный кивок. Скарамучча делал всё, что надо, и что было в его полномочиях: он принялся растягивать стенки поочерёдно, сначала едва двигая одним пальцем, а после заканчивая тремя; проводил круговые движения и сгибал внутри фаланги пальцев. Лайла периодически щурила глаза от не самых приятных ощущений, Скарамучча старался перебить дискомфорт ласками, несметным количеством поцелуев, и дело воистину удавалось: Лайла под конец уже весьма раскованно постанывала куда-то в плечо Скарамучче, который продолжал стимулировать, надавливать на стенки, проводить языком по шее, соскам, теряя разум от Лайлы. В какой-то момент это больше стало походить не то чтобы на желание ощутить оргазм, а скорее на желание почувствовать удовольствие от отдачи девушки. Когда она высоко, коротко простонала его имя, он понял, что сейчас уже не его игра: он отдался своим чувствам, прельстив не только Лайлу, но и самого себя, погрузив весь дом в собственной вязкой ауре вожделения. После недолгой прелюдии, выудив пальцы, Скарамучча искренне старался соблюдать трезвость ума, когда приставил головку и неспешно, с минутными остановками, вошёл в Лайлу, ощущая в какой-то степени болезненную сдавленность от стенок совершенно небольшого отверстия. Несмотря на эдакий дискомфорт с обеих сторон, Скарамучча ощущал себя настолько живым, сколько никогда не мог представить. Сердце колотилось бешеным темпом, тело настолько разгорячилось, что приходилось поправлять свои прилипшие ко лбу волосы. Ощущения сбивали с толку: тепло, приятно, хотелось враз сорваться на грубый, хаотичный темп, поскорее завершить дело, ибо он понимал, что надолго его не хватит — хоть бы минуту продержаться — уже неплохо; но временно не может. Ему ведь надо создавать хорошее впечатление заботливого парня, что у него, видимо получается. Или ему действительно хочется быть таким? Хочется изучать её тело, лепетать приторно-сладкие слова и выбивать из приоткрытого рта стоны? — Как вы? — приостановился Скарамучча, поцеловав Лайлу в лоб. — Отче, пожалуйста, продолжайте… Она положила свою руку на его горячую щеку, поглаживая. Обращение казалось как никогда протянутым, развязным. И повторять не следовало: Скарамучча двигался прерывисто, поначалу более скованно и с опаской причинить боль. Хотелось разорвать себя на части от всех крышесносных ощущений, от чистого голоса Лайлы, от всей обстановки и того, как она обвила своими ногами его талию, притягивая к себе. Возникло навязчивое желание стать одной биоматерией; с каждым толчком становилось приятнее, хотелось больше, сильнее, грязнее — хотелось ускорить темп и прикрыть свои глаза в удовольствии, забыть про то, что под ним простанывает его имя священнослужительница, с которой он познакомился пару часов назад. Как нелепо. Нелепо настолько, что Скарамучча перестал контролировать собственное рваное дыхание, предвещающее скорый финал. Он напрягся, все эти новые ощущения позволили почувствовать себя как никогда хорошо, свободно, прекрасно. Последний толчок, и Скарамучча выходит, немного приподнимаясь и проводя рукой по члену. Сдерживает так и рвущиеся наружу стоны и, сквозь разрывающие его сознание чувства, заканчивает на район живота Лайлы, которая лишь изумленно наблюдает за тем, как он расслабленно дышит с закрытыми глазами и после разглядывает Лайлу, которая, видимо, сама на пределе. Сквозь желание устало завалиться на кровать, он опускается ниже, к бёдрам девушки и пальцами рисует на них узоры. — Мне же продолжить? — непривычно эмоционально спрашивает Скарамучча. — Если вы хотите… тогда можно. Он хмыкает, жестом заставляя изнемогающую от желания Лайлу приподняться в тазе. Вновь целует клитор, проводит языком по промежности и едва входит внутрь,активно двигаясь. Ноги, что расположены на плечах Скарамуччи дрогнули в желании сомкнуться, однако задушить священника своими ногами во время кунилингуса — идея провальная; наверняка, всё же не самая лучшая. Особенно для Лайлы, у которой день не то чтобы пробил двойное дно — он расположился ниже Преисподней. И, когда она уже не контролировала собственные движения, желания придвинуться ближе, простонать его имя в бреду несколько раз подряд во время того, когда возвышенные чувства, настолько приятные ощущения начали граничить с болью от чувствительности, она сцепила свои зубы, ощущая, как кончает. Тяжелое дыхание частое, глубокое — голова начала кружиться. Они смотрели друг на друга без отрывки, словно доносили немой вопрос: что они сделали? — Как ты… вы? — глупо поинтересовался Скарамучча. — Хорошо? — Лайла зажмурила глаза, убирая свои ноги с тела священника. Она была уверена, что пожалеет. Но как можно ошибиться, когда человек напротив — олицетворение всего того, что нужно собственному ныне опороченному эгу? Одно слово, одни вздохи и его трепет порождали желание продолжить, вкусить похоть во всех красках, после наивно прося прощения у Господа. Прекрасный. Божественный, обворожительный, словно архангел, посланник с Небес… — Лайла. Она обмякла от одного слова. Никакого смущения, словно Скарамучча — уже давно родной человек. Каждое слово и жест уже как нечто должное, проверенное годами. — Мы сделаем вид, что ничего не было. Но вы не подумайте ничего ужасного — наши взаимоотношения останутся на уровне этого притяжения. Вы ведь чувствуете его? Лайла отвела взгляд в окно, разглядывая ворону, усевшуюся на подоконник. — Чувствую, отче. Ещё как. Что хотите сделаю.***
Он лежит на своей кровати один во всех смыслах. Почему-то после приятного времяпровождения с Лайлой стало не лучше, словно Скарамучча себя добил. Закопал, водрузив перевёрнутый крест на собственной могиле. Почему отчаяние, непонимание собственных действий приходит конкретно в такие моменты? Прямо-таки враз захотелось спросить об этом того, кто его создал. Не мать, а Люцифера. Того, кто очертил ему страдания и жизнь с и так заведомым концом. Если бы Сурталоги вчера не поделился идеей, он бы точно не решился. Поэтому он поспешно, на немного дрожащих ногах встал с кровати, расшторив уже потемневшую от плотных занавес и ночного неба комнату: скоро настанет полночь. Он помнил, что говорила ему Арлекино, следовал каждому пункту: комнату освещало открытое окно, дабы лунный свет поступал прямо, ибо эзотерических свечек у него не находилось; взял нетронутый кухонный нож, расположив его около себя. Разделся догола, становясь на колени в центре комнаты. Нужно было сделать жертвоприношение и очертить собственной кровью Его сигил. Сделал уверенный надрез на ладони, такой, что можно было уверенно обвести вокруг себя круг. Понадобилась глубокая рана и на второй руке, чтобы очертить под собой перевёрнутую пентаграмму. Становилось не по себе: голова словно онемела, руки дурмански болели. Осталось сделать всего два шага, в качестве жертвы он малость безрассудно выбрал самого себя. Коль Люцифер захочет, чтобы он остался в живых, не даст сгинуть так нелепо. Нет — значит, такова воля тех, кто выше. Скарамучча ведь никто? Чужая прихоть? Без какого-либо инстинкта самосохранения он с болезненным стоном вонзил себе нож в грудную клетку. Признаться честно, Скарамучча даже малость удивился, ибо провернуть подобное оказалось слишком тяжело, и дело не в раздирающей нервные клетки и разум боли, от которой он словно терял рассудок, жмурясь. В глазах темнело, дышать больно, в какой-то степени невозможно. Терять сознание запрещено, осталось лишь проговорить на латыни несметное количество раз, словно в горячем бреду: — Veni, Lucifer! Oro te! Appare te rosto!Veni, Lucifer! Amen. Он не ведал собственным угасающим разумом, сколько сидит и дрожаще тараторит одну и ту же фразу. Больно, душно, страшно, не передать, насколько страшно! Это чувство было давно затеряно, но сейчас хотелось разбить свою голову об пол, лишь бы перестать ощущать неукротимую дрожь в теле. В какой-то момент боль усугубилась, стала ярче в несколько раз. Сквозняк растрепал волосы, в глазах окончательно потемнело, и он услышал властный голос, от которого почему-то пробрало на раздражение: — Чего же ты хочешь от меня, Куникудзуши? — Каждое слово искажало душевные волокна. — Я весь во внимании, но времени мало. Скарамучча перестал ощущать боль, своё тело и любую другую эмоцию. Глаза открыть было невозможной задачей. — Почему? Почему вы так жестоко обошлись со мной, заставляя сходить с ума семнадцать чёртовых лет? — Он хотел кричать, но Скарамучча до конца не понял: было ли его вообще слышно сквозь неизведанный звон и злобное эхо. Длительная пауза знатно утомила. Скарамучча мог представить, что Дотторе сейчас насмешливо глядел на того свысока, называя бесхребетным. Быть может, так оно и было? — Считаешь, что если бы сразу стал всесильным, то смог бы грамотно распределять свои желания? Только несчастное, разбитое создание, что лишилось всей своей защитной оболочки, разорвав в клочья все свои внутренности, может обрести свободу, ограждая себя от всего, что было раньше. Скарамучча замолк. Или не ведал, что ответить, или оказался согласным — сам понятия не имел. — Я понимаю твои мысли, каждое чувство для меня ясно. Любая неопределённость, сомнение, злоба и страх — всё тебя оттачивает, закаляет. — Он протягивал слова довольно низким тембром голоса. Хотелось одновременно и вникать его приземленным речам, и заткнуть себе уши и оклематься в своём теле. Живым, полным сил и эмоций… — Ты хочешь, — акцентирую внимание — хочешь и знаешь, что тебе делать. Временные терзания — лишь то, что стоит пережить и не дать сойти с тропы. Я не должен тебе толковать очевидные вещи, и так должен понять. Скарамучча хотел было потереть виски от нахлынувшей усталости, но не мог: он не чувствовал своего тела, сплошной чёрный фон с серыми разводами. — Понял. — Что именно? — С вами говорить бессмысленно. Ничего прямо не скажете. — Не скажу. — Наигранный басистый смех. — Ты ведь родился на свет не для того, чтобы всё знать. Самые страшные интриги поджидают слишком внезапно. Ножом не в печень, не в спину — в разум, и не важно, с какой стороны. Сеанс окончен. Делай то, что должен. Ты меня услышал? Сдавленное угуканье послужило ответной реакцией. Пустота давила сильнее, чем голос, коего больше не последовало. Голова заболела, закружилась в укромном, победном сумраке, и, кажись, Скарамучча потерял любую связь с собственным сознанием, повалившись с сидячего положения навзничь на холодные половицы. Он проснулся, когда лучи солнца начали беспардонно ослеплять его. Глаза болели, голова раскалывалась по трещинам, тело ломило, скручивалось в судорогах. Он едва поднял свою тяжёлую голову и осознал, что крепко заснул прямо на полу, в кругу со своей засохшей кровью. Как же странно. Пошёл на рожон, на риск лишиться жизни ради слов, которые никак не поубавили сомнений. Разум враз отрезвился — небо уже ясное. Когда у него служба, Господи помилуй-то? Он перевёл хаотичный взгляд на циферблат — половина двенадцатого дня. Служба начинается в шесть вечера, так что он вздохнул с облегчением. Есть время и подготовиться, и прийти в себя, и ещё невесть чем заняться. Одно только «но»: Скарамучча ощущал себя не то чтобы перенёсшим апокалипсис. Он чувствовал, что сравнялся с землёй Инферно, становясь узником адским.***
Скарамучча вышел из дому, когда до службы оставалось сорок пять минут. Десять, чтобы дойти, ещё тридцать пять — подготовиться, вежливо перекинуться словами с другими священнослужителями. Стоило отворить врата храма, взору мгновенно предстала Лайла, что мирно стояла у капеллы, разговаривая с уже видно сгорбившимся пожилым мужчиной. Она перевела короткий взгляд на того, кто вошёл в стены храма, и пулей отвела обратно к старичку, сжав руки. Она ощущала себя неловко— Скарамучча чувствовал. Неловко, но наивно влюблённо. Насколько разумно пойти на всё ради человека, с которым знаком всего-то сутки? Много людей уже располагалось на скамейках, забвенно размышляя о своих проблемах или насущных вопросах. Так и шло время. Он поприветствовал некоторых прихожан, перекинулся парой фраз с Лайлой, что места себе не находила, подавляя улыбку; рассказал выдуманную историю о дне произошедшем Чунь Юню и обсудил хорошую погоду со звонарем. Отвлекаясь от библейского текста, где уже заготовлены закладки, он услышал, что в храм пожаловал ещё один человек. Переведя взгляд, знатно опешил. В голове словно прозвенели дьявольские колокола, обозначающие начало судного дня. Он смотрел на Кадзуху Каэдахару, который также неотрывно пялился на Скарамуччу, разодетого в сутану с небольшим крестиком. Он стоял у нартекса неприлично долго. Так, что следом зашла ещё одна женщина, едва не врезавшись в него. — Отец Скарамучча? — Лайла ткнула пару раз указательным пальцем в плечо, привлекая внимание. — Проходите к алтарю, думаю, уже можно начинать. Переживаете? Он отвёл взгляд, проигрывая в эдаких гляделках из-за обстоятельств. Улыбнулся Лайле, разглядывая узорчатое средокрестие. — Немного. Но ваши слова мне прибавили уверенности, спасибо за это. Она кивнула и уже шёпотом спросила: — После проповеди… мы можем провести время вместе? Ответ поступил без раздумий: — Прошу прощения, но на сегодняшний вечер у меня обозначены дела. Она отозвалась вежливым «ничего страшного» и ещё раз пожелала хорошей проповеди, и Скарамучча направился к стенду сбоку от алтаря: его место, где за трибуной предстоит говорить заученные слова в микрофон. Он встал напротив, разглядывая лица каждого прихожанина. Все без изменения смотрели только на него. От душного зала исходило ощущение надежды и желания отпустить всю грязь, с которой добротно пожаловали люди. Но больше всего больно навязчиво акцентировала на себя внимание пара безжизненных красный очей, что располагались прямо по центру наоса. — Уважаемые братья и сёстры, — начал Скарамучча поставленным голосом, стараясь держать безэмоциональное лицо в положении. Некоторые вскинули брови или склонили голову в ожидании, ощутив необъяснимое желание прислушаться к каждому слову. — Мне очень греет душу тот факт, что в это воскресенье храм собрался полным. Вы пришли сюда ради того, чтобы ощутить себя не одинокими, чтобы почувствовать освобождение от груза, произошедшего за неделю, прощая себя и надеясь на милость Господа. Я вам благодарен, и сегодняшняя проповедь будет о воле Божьей. Вы, может, задумывались о том, чем отличается воля человека от Господа? Любое действие, не соответствующее моральным догмам. Разве на Земле что-то свершается без воли Божьей? — Скарамучча сделал паузу, ощущая сильный дискомфорт. Ни один человек не давил так, как это делал Кадзуха, явно осознавший некий подвох. Он ощущал то, насколько тот переживает. Дабы не навлечь беды, продолжил чистым тоном: — «Не две ли малые птицы продаются за ассарий? И ни одна из них не упадет на землю без воли Отца вашего; у вас же и волосы на голове все сочтены...» Вас когда-то мучил тот факт, что вы, праведные и чистые настолько, сколько позволяет судьба, терпите эдакую «несправедливость»? Что, будучи дитём Бога, вместо милости ваш близкий человек болезненно умирает в муках? Разве наш Творец одобряет жестокие убийства, теракты, садизм? — Очередная пауза, и он видит, что некоторые едва заметно кивнули. — И разве это тогда воля вашей Опоры? Зацитирую самый конец Библии: ««...достоин Ты, Господи, принять славу и честь и силу: ибо Ты сотворил всё, и всё по Твоей воле существует и сотворено». Плохо понимаете цепочку? Я прибавлю к этому иные три цитаты. Думаю, они дадут ответ на ваш вопрос, поэтому прошу внимания! — Он едва заметно улыбнулся, ощущая пристальный згляд от некоторых. — «... и благословил я Всевышнего, восхвалил и прославил Присносущего, Которого владычество — владычество вечное, и Которого царство — в роды и роды. И все, живущие на земле, ничего не значат; по воле Своей Он действует как в небесном воинстве, так и у живущих на земле; и нет никого, кто мог бы противиться руке Его и сказать Ему: "что Ты сделал?"». « Кто это говорит: "и то бывает, чему Господь не повелел быть"? Не от уст ли Всевышнего происходит бедствие и благополучие?» . «...вспомните прежде бывшее, от начала века, ибо я Бог, и нет иного Бога, и нет подобного Мне. Я возвещаю от начала, что будет в конце, и от древних времен то, что ещё не сделалось, говорю: Мой совет состоится, и всё, что Мне угодно, Я сделаю». И всё, точка! Всё, что в мире происходит, разрешено Господом. Далее Скарамучча продолжил приводить примеры из Священных Писаний. Гласил о том, что любое наказание справедливо, даже если человек не может отыскать причины с первого взгляда. О том, что не стоит путать понятия «Бог хочет» и «Бог разрешает». Очевидные нравоучения отскакивали от зубов, и он не мог про себя не ликовать от картины, где добрая часть собравшихся людей с особым трепетом внимали речам. Все, кроме того, с кем последняя встреча была отмечена красным маркером в календаре. — Я искренне верю, что мы сможем после смерти услышать Божью похвалу. — На этих словах он окончил проповедь, облегчённо вздохнув. На часах отображалась половина восьмого вечера. Большинство прихожан пойдут по домам, кто-то останется молиться, но больше его это отнюдь не интересует: ими займётся Чун Юнь. А он-то что — на стажировке. Сейчас лишь одна цель маячит тревогой, сигналом бежать к потайному выходу — перехватить Кадзуху. Но перед тем, как коротко попрощаться с коллегами, к нему пришло осознание. Он вспомнил договорённость их последней встречи — ему придётся всё рассказать. Абсолютно всё. Теперь захотелось наоборот оттянуть время в надежде того, что он подымется со скамьи и покинет это место, не желая пересекаться. Было бы неплохо, ежели тот вообще поменял храм и не посещал сей больше. — Хорошо рассказали, вообще не запинались, — восторгался второй священник. Скарамучча хмыкнул, вспоминая, как тот сверлил ему спину. Под конец его и так светлая аура переходила в некое потрясение. — Благодарю вас, отец Чун Юнь. — Скарамучча коротко кивнул. — Благословенного вам вечера, господа, — обратился он уже ко всем, уловив нежный взгляд Лайлы. Красивый, ясный… и такой покорный. Ему безумно нравилось это внимание. Хотелось как можно скорее всего и вся одновременно, но нельзя: пойдут старания крахом. Он отправился на выход и, когда проходил мимо бесцельно сидящего Каэдахары, который специально на него даже не смотрел, тихо проинёс, не останавливаясь: —Последняя лавка, вход на аллею. — Он почувствовал, как опустошение Кадзухи сменилось на тяжелую тревожность, и удалился, как ни в чём не бывало. А Кадзуха сидел смирно, как будто позировал художнику. С самого первого момента, когда они встретились взглядами, ему было не по себе. Почему?.. Просто почему Скарамучча стал священником? Мысли не складывались, являлись простой абстракцией, не находящей логического объяснения. Зачем он пошёл сегодня в церковь, нарекая очередную беду? Только одна надежда на малое прояснение: он помнит про уговор. К Кадзухе плавно подобрался уже знакомый Чун Юнь. — Слава Иисусу Христу. Если вас что-то гложет, вы всегда способны исповедоваться и помолиться. Бог знает, что сделать нужно. Поможет, и себе руку протяните. В ответ он лишь скупо кивнул. Не хотелось вести с кем-либо беседу, осознавая, что у него нет выбора: нужно идти к Куникудзуши. Поэтому он спокойно поднялся с места, окинув доброжелательным взглядом священника. — Бог всегда поможет нуждающемуся. Всё хорошо. — Благословенного пути. — И вам того же. Май казался как никогда холодным, ветер немного усилился, и вороны рядом устроили истинную потасовку. Напрягало на улице всё, и, проделывая тяжёлый шаг за таким же тяжёлым шагом, Кадзухе становилось все хуже и хуже: мнимая и навязчивая ажитация скручивала его по рукам и ногам, он не мог предугадать исход встречи; это сродни невообразимому манёвру. Как только он прошёл почти всю аллею, его взгляд зафиксировался лишь на одном человеке, который стоял около скамьи. Он также неотрывно смотрел, но, в знаке ожидания, планомерно стучал стопой. «Сделай уже эти шаги», — старался Кадзуха заставить себя подойти к Куникудзуши, который словно даже и не моргал. Кадзуха вздохнул и сократил дистанцию между ними, оставляя всего два шага. — Я так и знал, что мы встретимся именно в таких обстоятельствах, — ухмыльнулся Скарамучча. — Объясни, что творится? — Кадзуха пытался совладать с собой, не поддаться гневу. Но сколько можно? Почему все вокруг знают истину, притворяются, нагло врут, промышляют невесть какие интриги? — Кадзу, — Каэдахара задержал дыхание, стоило услышать это сокращенное обращение, — если я скажу, ты мне не поверишь и просто подумаешь, что я издеваюсь. Кадзуха насупился. И от сказанной фразы, и от непривычно серьёзного выражения лица Скарамуччи. Напряжение вытеснило воздух и нашло коренное место в округе между парнями. — Если ты начнёшь говорить абсурд, я действительно развернусь и уйду. Мне и так очень плохо, я вообще жизнь не ощущаю. — Он потёр свои глаза, умоляюще глядя на ещё больше озадаченного Скарамуччу. Где его манящее амплуа беспечного парниши? — Что случилось? — Он перевёл тему с первоначального русла. — Тебе есть дело? — грустно улыбнулся Кадзуха. — Если оно связано с тобой или Тигнари, то ещё как. Кадзуха отвёл взгляд на людей, что проходили мимо и с интересом разглядывали красивого парня в одеянии священника. Ситуация комичнее первосортных ситкомов. Почему эта фраза так ненужно смутила? Стоит ли открыться? Глубокий вдох и такой же выдох. В голове немного закружилось, однако бежать некуда — сердце остановится от нагрузки. — Меня с момента, как ты написал, преследуют галлюцинации. Обычно это безобидные монстры, но бывает, они пытаются напасть на меня. Казалось, что Скарамучче уже некуда стать мрачнее, но теперь он напоминал отнюдь не священника — дьявола, что примерил сутану и задумал нечто неладное. Даже воздух рядом с ним ощущался наэлектризованным. — Что они делают? Говорят что-то? Кадзуха прикусил нижнюю губу. Слишком неприятно вспоминать. — Крики о том, что это всё моя вина. Только о чём они — не пойму. Что не достоин жить на земле, что мне нужно умереть… Скарамучча поджал губы и кивнул в сторону леса, жестом приглашая пройтись. Кадзуха не отказал, молча следуя за ним. — Я почти уверен, в чём дело. Но это связано с тем абсурдом, который хочу рассказать. Кадзуха промолчал, неестественно часто хлопая глазами. Ему уже всё равно. — Если ты не захочешь принять правду, которую хочу поведать, то, наверно, так даже лучше. А если примешь, то у меня настоятельная просьба. — Скарамучча остановился в шаге от Кадзухи, уставшим взглядом рассматривая безмятежное лицо. — Тигнари со временем точно заподозрит, что я что-то проболтал. Возможно, пошлёт разобраться с этим одну маленькую девочку с белыми волосами и зелёными глазами. Не думай при ней о том, что я тебе расскажу. Никогда не думай. И Тигнари не рассказывай, только Розалине можешь, если поймёшь, что совсем не выдержишь. Понял? — Скарамучча положил обе ладони на плечи Кадзухи. В лесу почти безлюдно, пусть они прошли всего ничего. — Понял, понял. Говори уже. Они продолжили идти, и этой проронённой фразы словно вовсе и не было. Минута, две, пять — Скарамучча остановился только у небольшого озера, тяжело вздохнув. Прищурился, что-то обдумывая, прикрыл и снова открыл глаза, а затем обернулся к Кадзухе, держа на лице ненавязчивую улыбку. Каким образом он способен так часто менять своё настроение? Улыбка красивая, как и стеклянные синие глаза, как и болезненная бледность, ныне граничащая с трупной. Словно он потерял очень много крови и восстал из мёртвых, будучи самым красивым человекомом на свете. Если бы Скарамучча взглянул на него так немного раньше, Кадзухе пришлось бы лететь до этого места на ангельских крыльях. — Постарайся принять всё то, что скажу, и поверить мне. — Слова приятно въелись в душу, являясь руководством по жизни. Конечно, конечно, Кадзуха будет слушать его! — Начнем с малого. В апокалипсис веришь? — Кивок. — А в антихриста? — После секундных раздумий Кадзуха кивнул. Почему-то голос Скарамуччи был как никогда располагающим, как на той проповеди. — А в то, что ты — Асмодей? — Скарамучча улыбнулся. Кадзуха сбился с толку; даже такой ровный и нужный душевной организации голос не смог убрать напряжения. Он вспомнил свой сон, где Скарамучча назвал его Асмодеем. Вспомнил видения, где сущности шептали это анафемское имя. Какая же сейчас летит из чужих уст ахинея, не передать словами! Не верил, не верит и не будет верить! Дыхание участилось, ладоши вспотели. — Семнадцать лет назад ты устроил геноцид в Аду, будучи Асмодеем. Тебя не убили, а стёрли память и отправили жить тут, будучи простым человеком. Так получилось, что, по иронии судьбы, ты стал верующим и порядочным человеком. А я антихрист. Ненастоящий. Я должен устроить апокалипсис. И ты должен остаться жить после него: тебя отобрали демоны как добродушного, трудолюбивого агнеца Божьего. Удобного, проще говоря. Вас будет мало, и каждый продолжит жизнь в новом мире, запустив цикл заново. И Тигнари — не простой мальчишка-практик шестнадцати лет. Это маркиз Фенекс, один из верховных демонов. Его приставили к тебе, чтобы наблюдать за твоим состоянием. Ему нужно, чтобы ты оставался непорочным добряком. Если ты перестанешь быть таким, потеряешь эту светлую энергетику, то станешь ненужным и умрёшь, наверное, на одних из первых стадий апокалипсиса. А Розалина ведьмой стала, вот и не появляется долго. У них там свои разборки. Поэтому ты и становишься свидетелем видений: твой эмоциональный план сбился с привычно ровной тропы, и некоторые сущности, которые были больше всего недовольны твоим поведением, когда ты был Асмодеем, стараются насолить сейчас, свести тебя с ума. А моя задача — устроить этот апокалипсис, ведь после того, что ты натворил, демоны обезумели, поглощая землю в пороках. — Скарамучча прекратил рассказ с запинками, внимательно всматриваясь в Кадзуху. Он старался говорить ровно, приятно, окружить его собственной аурой, чтобы тот с трепетом вникал, сильно не нервничая, но получилось совсем не так, как хотелось: Каэдахара просто стоял, вскинув брови, и улыбался слишком не по-доброму. Схоже больше на олицетворение сумасшествия; из его уст сорвался смех: надрывистый, неестественный, истеричный. Тот, которого ни Скарамучча, ни сам Кадзуха ни разу не слышали. Он схватился за живот, не переставая смеяться, и свалился на колени, пачкая землёй белые брюки. Скарамучча прикусил язык: зачем он это поведал? Разве он не хотел, чтобы всё шло по плану? Кадзуха окончательно упал на землю: молча, с пугающей улыбкой на лице разглядывая небосвод, что начинает сутенеть. Абсурд. Невозможно настолько, что этот рассказ звучит правдивее любой истины, граничит с сумасшествием и последней нервной клеткой в организме, лишенного желания существовать. Он молчит, и Скарамучча тоже. Впервые за долгое время ему перерезало горло ощущение бельмесости: человек, который должен продолжить жизнь — истерит посреди леса. Что делать? Успокоить? Сказать, что пошутил? Стало не по себе. Давно Скарамучча не ощущал отсутствие контроля над ситуацией. Он присел на корточки, вглядываясь в лицо Кадзухи, который молчал, просто убийственно молчал. — Ты как? — неуверенно поинтересовался Скарамучча. — Я? Прекрасно. — Кадзуха продолжал самозабвенно улыбаться, пусто глядя на него. — Подумаешь, какой-то парень втирает, что он является антихристом, а я — демоном, который устроил кровопролитие и из-за которого нужен апокалипсис. У меня всё хорошо. Кадзуха оказался вывернутым наизнанку. Можно просто не поверить, забыть и жить, как раньше. Но почему всё так напоминает больную реальность? Он ощущал, что скоро не выдержит и лопнет от эмоционального эксцесса. Скарамучча не знал, что стоит предпринять, кроме как положить свои холодные ладони на его разгоряченное лицо, стараясь успокоить. Кадзуха раскрыл очи ещё шире. — Что ты… — Надоел ныть, успокойся! Сам хотел услышать правду, теперь как нюня! — закричал Скарамучча. Нужно сбить с толку Кадзуху, не позволить провалить в истерику. Он ощущал, что совсем скоро эта грань порвётся. Сбить с толку, сбить с толку… Скарамучча приблизился к его лежащему на траве лицу, коротко поцеловав в кончик носа. — Да отъебись ты! — закричал Кадзуха, сбито ударив того в грудь; только потом он осознал, что сказал и с какой интонацией. Прикрыл рот, ошарашенно глядя на такого же потерянного парня напротив. Противно, он не должен… — Прости, — протараторил Кадзуза. — Прости, мне… я пойду. — Кадзуха хотел подняться с места, однако на его плечи болезненно надавили. — Куда ещё? — Голос Скарамуччи мрачнее обычного. — Домой. Прости, я не хочу ничего слышать и тебя видеть тоже. Если ты в этом храме теперь работаешь, я буду ходить в тот, что возле дома… Если буду вообще. Прости, но с какой целью ты мне говоришь эту чушь? Знаешь ведь, насколько я Богу верен. — Врёшь. — Скарамучча чувствовал, как тот придумывает на ходу. — Я знаю, чего ты хочешь. Я же антихрист, — хмыкнул он. — Каждую твою эмоцию чувствую. Ты веришь. Веришь, но не желаешь принять. Возможно, так даже лучше. Я не знаю, зачем сказал тебе, правда, могу ведь придумать что-то сходу. Себя не пойму, вот и других путаю. — Он грустно улыбнулся. Кадзуха молчал долгую минуту. На дворе успело окончательно стемнеть, парни краем уха слышали навязчивое жужжание комаров, шум листвы деревьев малость напрягал. Только лунный свет, отражающийся от водоёма, вызывал восхищение. Каэдахара ощущал себя настолько опустошённо после истерики, что любое смущение пошло куда-то долой, к Асмодею покойному. — Мне снился сон, где мы почти занялись сексом. Но я проснулся, когда ты сказал, что я, Асмодей, не меняюсь… — Расстроен, что проснулся? — Скарамучча лукаво улыбнулся, но, созерцав не смущенное, а очень недовольное лицо, скромно замолк. — Я бы тебе никогда не поверил. Но эти совпадения меня просто добивают. — Он прикрыл лицо ладонями, приняв сидячее положение. Скарамучча смотрел долго с неким прищуром. — Ты хочешь, чтобы тебя обняли? — не то спросил, не то утвердительно сказал Скарамучча. — Что? С чего ты взял? — Кадзуха убрал руки, ошарашенно глядя на Скарамуччу. — Я хочу просто пойти домой! — Каэдахара сорвался на отчаянный крик, но тут же замолк, когда Скарамучча притянул его к своей груди, поглаживая спину. Он перестал дышать, не понимая, что происходит. Голова болела. От каждой мысли начинало тошнить. — Под машину попадёшь ведь, я доведу тебя. Кадзуха не шевелился, борясь с осознанием, что действительно хотел этих объятий. Аура Скарамуччи слишком манила, слишком притягивала. Мягкая, располагающая, но губительно опасная. — Почему ты так печёшься? — Голос звучал глухо из-за того, что он говорил в сутану, а не прямо в лицо уставшего Скарамуччи. — Сам наломал дров же. Но мне кажется, лучше знать правду, чем умирать в сумасшествии от непонимания? Кадзуха издал тихий смешок. Его руки расслаблено висели около чужих бёдер. — Думаешь, поверю тебе? Ты издеваешься. И просто горячий бред от твоего проклятия. — Врёшь. — Нет. — Врёшь. — Отцепись, я просто хочу умереть. В прошлый раз мне не дал папа, а сейчас побудь хотя бы один раз нормальным человеком. — О нет, умереть я тебе не позволю, — улыбнулся Скарамучча, принимаясь гладить чужие блондинистые волосы. Это успокаивало, сродни седативному препарату, что мгновенно подействовал. Кадзуха прикрыл глаза, не желая осознавать, что прикосновения приятны. Но разве парень может позволить своему — акцентируя внимание: до-пус-тим — другу так нежно перебирать его волосы? Это в порядке вещей иль же не совсем? Думать не хотелось. За последний час Кадзуха испытал такое несметное количество эмоций, что ещё одна мысль, ещё одно чувство, и его стошнит от невыносимого бремени. Он разберётся со всем ужасом потом. — Поиздеваться хочешь? Прости, но я не знаю, какую реакцию ты ожидал после этих слов. — Я хочу завербовать тебя к себе. — Что? — План один в голову пришёл, — хитро улыбнулся Скарамучча. Кадзуха подавился воздухом в чужих объятиях. Позиция «не думать о произошедшем» сыграла злую шутку. Он не может. Нельзя поддаваться тому, кто опаснее смертного приговора. — Придумал план покраше: просто исчезни из жизни моей. Так сложно? Раз по твоим словечкам я должен быть удобен другим, то пусть так и будет. Просто забудь обо мне, умоляю же! — Кадзуха отчаянно вырвался из чужих объятий, встав на ноги, и пустился в бег. А Скарамучча сидел, бездонно глядя в озеро и стараясь отыскать там причину всего, что сейчас произошло. «Я привык».