Саван

Чимин выходит из аудитории. Ковыряясь в телефоне, он пропускает момент, когда сбоку на него налетает ураган. — Вот ты где, неуловимый Джо! Зычный голос Тэхёна ввинчивается в ухо как штопор. Чимин морщится. — Чтоб тебя, Тэ! — цыкает он, — Тебе придётся искать новый барабан для моей перепонки. Тэхён отпускает его и упирает руки в боки. — Это всё, что ты можешь мне сказать? Чонгук подваливает неспешно, шаркая по полу высокими шнурованными ботинками. — Мы уж думали, что ты помер, — он убирает пальцем лезущие в глаза волосы. — Я писал, звонил, только что голубиной почтой не воспользовался! — всплёскивает руками Ким, — Ты куда провалился, мать твою? По приезду домой Чимин выключил авиарежим и правда обнаружил пропущенные вызовы и целую простыню стенаний Тэхёна, но на тот момент это была уже глубокая ночь, и перезванивать он не стал. Да и ничего связного ответить бы он не смог. Без грамма алкоголя он чувствовал себя чертовски пьяным. Жалкий остаток ночи он провалялся без сна и забылся только под утро. Губы нещадно саднило, а сердце в груди трепетало и обливалось мёдом. Они с Юнги больше двух часов обжимались и лобызались в дёсна. Даже трахаться больше не хотелось. Хотелось жамкаться, дышать друг другу в рот и гладить всё, до чего дотягивались руки. Стоило хоть немного отвлечься — и глаза Мина тут же затягивала плёнка, лицо каменело, а брови стремились сойтись на переносице. А Пак снова и снова утягивал его с собой, пока у Юнги не осталось сил на рефлексию. Пока Чимин мычал и соображал, что вообще можно сказать в подобной ситуации, Чонгук уже зорким глазом зацепился за заднюю сторону его шеи. Пакостно ухмыляясь, он мажет пальцем по коже и подталкивает локтем Тэхёна. Тот сперва хмурится, а затем подаётся вперёд, почти боднув хёна лбом. — Ах ты, старый развратник, — он качает головой, расплываясь в улыбке, и обводит взглядом налившиеся краснотой царапины, — Завёл себе... Кошечку? Чимин дёргает плечом, сбрасывая с себя руку друга. — Ты в следующий раз... Это... — Ким чешет в затылке, — Если мы не вовремя, так хоть маякни, что ли... А то залёг на дно и не отсвечиваешь, бесстыжий... — Как мне тебе маячить? — фыркает Пак, — Скажу, что не вовремя, тебя это только раззадорит. Начнётся сразу: а что, а почему, а кто, а с кем, а куда?.. — Ну ты так и пиши: "Тэхён, я собираюсь заниматься сексом, отвали на неопределённое время, окей?", — хихикает Чонгук, — Я могу даже такой стикер нарисовать, чтобы каждый раз печатать не приходилось. — Стикеры рисовать — это всё, что тебе остаётся, — Ким пихает его локтем в бок, — Когда мы от тебя подобного стикера дождёмся? Или Чимин-хён берёт на себя ещё и всю твою половую жизнь? — Я молодой, у меня всё впереди, — невозмутимо сообщает Чон, — А сам-то, хён? Где твои победы? Или Чимин-щи отдувается уже за троих? — Да тише вы, — шикает на них Пак, — Из-за вас уже половина универа в курсе моей половой жизни. Тэхён берёт его под локоть и уводит в сторону, заговорщицки наклоняясь к уху. — Рассказывай давай, тихушник, — жарко шепчет он, — Кто эта тигрица с острым маникюром? Давно у вас такие бурные игрища? А под рубашкой там, наверное, живого места нет? На самом деле, шея — единственное поцарапанное место. Во время скачки Юнги, не ощущая своей силы, слишком сильно сжал пальцы, и даже его коротких ногтей хватило, чтобы оставить следы. — Конечно, — Чимин скрещивает руки на груди, — Аж кишки через спину вылезли. — Кто-то из нашего универа? — вклинивается Чонгук, — Или нет? — Нет, — цокает языком Пак. Тэхён по правую руку от него замирает на пару мгновений, затем ахает и рывком захлопывает рот ладонью. — Я... Я понял! — невнятно гундосит он через руку и обращает взгляд вытаращенных глаз на Чона. — Чего? — поднимает бровь тот. — Чимин-щи... — Ким поджимает губы, выдерживая эффектную паузу, — Нашёл себе шугар-мамми! И Пак, и Чон уставились на него с таким выражением лица, как если бы тот заявил, что завёл себе живого птеродактиля. — Ты что, в ванной поскользнулся? — обалдело спрашивает у него Чимин. Тэхён закатывает глаза. — Ты ещё скажи, что это невозможно, — фыркает он, — Ну а чего ты тогда так скрытничаешь? Мы же тебе самые близкие люди, сам говорил. Если бы это был всего лишь парень, в этом не было бы ничего неожиданного. А тут прямо тайны какие-то на ровном месте. — Так что, нет у тебя роковой покровительницы, годящейся в матери? — подначивает Чонгук. Он тоже слабо верил в эту теорию, но решил удостовериться просто на всякий случай. — Такое больше тебе подойдёт, Куки. — С какого это перепуга? — Ну ты посмотри на себя. Как не захотеть понянчиться с таким милым пирожочком? — Пак треплет его за щёку. — Да ну тебя нахер, хён, — Чонгук мотает головой в сторону. Ему частенько доставалось за его бэби-фейс. Тэхён аж подпрыгивает на месте от нетерпения. — Не уходи от темы. Ну так что? Чимин пялится прямо перед собой, подбирая слова. Они, как на зло, подбираться не желают. Всё это как-то... Чересчур интимно, что ли. Не только для закрытого Юнги — для него самого это был совершенно непривычный опыт. Ему приходилось шарить руками вслепую, но он не мог позволить себе медлить и топтаться на одном месте. Приходилось шагать в эту темноту широкими шагами, несмотря на то, что в любой момент земля под ногами может просто-напросто исчезнуть, а он сам рискует свернуть шею. Пак вздыхает. — Я... Я не могу пока сказать, Тэ. И в голосе его звучит что-то такое, что друг, вознамерившийся уже было всеми правдами и неправдами вытянуть из него вожделенную информацию, затыкается на вдохе. Не зная, куда деть плескающую через край энергию, он просто сжимает и разжимает пальцы и втягивает в рот верхнюю губу. — Воу... — осторожно тянет Чонгук, — Какие-то серьёзные дела. Чимин усмехается невесело. — Типа того. Тэхён качает головой и запускает обе руки в волосы, застывая с задранными кверху локтями. — Ах ты ж... — он пространно улыбается в потолок, — Грёбаный ты сердцеед. Только ж недавно шуры-муры с кенгурёнышем крутил, а теперь вот... Чонгук вдруг меняется в лице, толкает Тэхёна и делает ему страшные глаза. — Чего... Чимин устремляет взгляд в ту же сторону, куда смотрит Чон. Неподалёку, метрах в десяти, замер Джено. Он сжал в побелевших пальцах методичку по физике и сверлил Чимина взглядом, полным безнадёги. Как только на него обратили внимание все трое, он встряхнул головой, будто очнулся, и заспешил прочь по коридору. — Кажется, он слышал, — бормочет Чонгук, — Хён, вот что ты вечно орёшь, как потерпевший? — Я не орал! — возмущается Тэхён, — Я виноват, что у меня голос такой? — Так, всё, брэйк, — Чимин рубит воздух ладонью, — Разбор полётов на сегодня не запланирован. И вам, и мне пора на пары. И словно дожидаясь только его слов, звенит звонок. Тэхён разочарованно вздыхает. — Ну ты это, хён... — он на миг сжимает руку Чимина, — Ты, если что... В общем, ты понял. Не пропадай так больше. Чимин смягчённо улыбается краем рта. — Постараюсь. Тэхён с Чонгуком умчались в аудиторию, а Чимин направился в противоположную от них сторону. С Джено получилось очень некрасиво. Ещё долго ему предстоит расплачиваться за свою опрометчивую ошибку, сталкиваясь тут и там с обиженными и полными горечи глазами. Но у него и у самого хватает забот, чтобы посыпать себе голову пеплом и терзаться виной. Он умудрился приручить дикого зверя. Сперва бросавшийся на него с выпущенными когтями, тот теперь ел из его рук. И хоть раз за разом "убегал в лес", но уже не мог без этой кормящей руки. Он долго ходил, присматривался, принюхивался, нарезал круги, не решаясь на отчаянный шаг. А когда решился, сам пал жертвой своих страстей.

***

— ...таким образом, наказание за неправильное поведение далеко не всегда может оказаться эффективным. Такое поведение может проявиться либо там, где отсутствует контроль от того, кто может наказать, либо там, где исчезает вероятность вообще получить наказание. Поэтому вместо аверсивного контроля может быть использовано позитивное подкрепление. Профессор Хван чертит на доске белую меловую стрелку. — Большинство попыток реабилитировать людей, преступивших закон и отбывших срок, провалились, и эти люди нарушали закон чаще. Подход Скиннера же заключался в том, чтобы подкреплять и поощрять поведения, характерное для законопослушных граждан, как в области социальной адаптации, так и в отношении к ценностям общества. Если простыми словами — поощрять желательное поведение, а не наказывать нежелательное. — Звучит как утопия, — раздаётся откуда-то с задних рядов. Профессор кладёт мел на полочку и трёт ладони друг о друга. — Утопия? Студентка Бэ, Вы, кажется, хотите поведать нам нелёгкую историю из собственной жизни? Бэ Чихё с самого заднего ряда развела руками. — Всё это... Позитивное сюсюканье — оно только в теории и на бумаге хорошо выглядит. А в жизни, если у тебя нет клыков, то тебя сожрут со всем твоим позитивом и будут косточками в зубах ковырять. Профессор обошёл стол и приблизился к первому ряду амфитеатра. Он смотрел в сторону Бэ с живым интересом. Хван любил дискутировать со студентами. Вопреки их собственному самомнению, они мало что могли сообщить ему нового, но наблюдать то, как работает живой ум, как он анализирует и сопротивляется, было всегда интересно. — А кто говорил, что будет легко? — хмыкает профессор, — Да, безусловно, работа с людьми и коррекция их поведения требует усилий, прямо скажем, титанических. С точки зрения позитивного подкрепления их поступков — так особенно. К сожалению, мы живём в мире, в котором вежливость и доброту очень часто могут принять за слабость и бесхарактерность и попытаться этим воспользоваться. — Именно что за слабость, — отвечает Чихё, — И начинают садиться на шею. Преподаватель поправляет очки. — У Вас есть младшие братья или сёстры, студентка Бэ? Чуть помедлив, девушка кивает. — Не самого примерного поведения, судя по всему? Чихё фыркает. — Да просто чудовища мелкие. Профессор ударяет по столешнице костяшками пальцев. — Да уж... Родственные узы, вопреки ожиданиям, всё только усложняют. Это незнакомого человека мы боимся больше, потому что не знаем, чего от него ожидать. А поведение наших родственников и близких зачастую очень предсказуемое. Рискну предположить, что Вам неоднократно доставалось от родителей, если младшие попадали в беду? Чихё морщится. — Постоянно, — сквозь зубы цедит она. Профессор кивает ей, сочувственно поджимая губы. — Дети очень часто чувствуют настроения родителей гораздо тоньше, особенно маленькие. Раньше, чем они учатся говорить, они учатся манипулировать. И тогда начинается эта вечная игра детей и родителей — перетягивание одеяла в том, кто над кем берёт контроль. Теория Скиннера — это один из подходов, но он не исключает остальные. Искусство управления поведением как раз и заключается в том, чтобы собрать все доступные данные и применить именно тот, который подойдёт больше всего. Для достижения успеха необходимо найти именно тот, который будет приносить отклик, на который мы рассчитываем. Никто не отменяет чередование кнута и пряника. Как это ни печально, но кнут пускать в дело приходится чаще, чем хотелось бы. В коридоре раздаётся звонок. Профессор Хван хлопает в ладоши. — На дом — бихевиоральное направление. Изучить режимы подкрепления, наказание и негативное подкрепление. А теперь марш в столовую! Подкрепите свои желудки позитивным обедом. По аудитории студентов, шуршащих сумками и конспектами, проносится волна смешков. Нестройными рядами они стекаются по ступеням амфитеатра к выходу. Профессор усаживается за свой стол и окидывает взглядом разношёрстную толпу, разглаживая пальцами усы. — Студент Пак! — окликает он. Чимин, проходящий в этот момент мимо его стола, останавливается и поворачивает голову. — Будьте добры, задержитесь на пару минут. Аудитория пустеет. Профессор подвигает стул по левую руку от своего стола. — Присядьте. Чимин опускается рядом с преподавателем и снимает сумку с плеча. Тот прокашливается. — Я посмотрел материалы, которые Вы присылали мне на почту, — говорит он, — У Вас очень неплохое понимание агрессивного поведения в подростковом возрасте. Личный опыт, я полагаю? — Именно, — легко соглашается Чимин. — А Вы юноша не робкого десятка, — усмехается Хван, — Очень много замечаний о неприятии внешнего вида и аналогий с животным миром... Но Вы же понимаете, что любая аналогия ложна тем, что она отвлекает от предмета часть признаков и приписывает ему признаки, к самому предмету не относящиеся? — В моём случае, я использовал их лишь для наглядности и лучшего понимания чувств и ощущений, как непосредственный объект буллинга, — пожимает плечами Чимин, — Люди зачастую очень трудно примеряют на себя опыт другого человека и склонны преуменьшать проблемы, не относящиеся непосредственно к ним самим. Уж в силу ли малой эмпатичности или страха пережить что-то подобное, я не знаю. Но тогда в дискуссии всплывают аргументы вида "я никогда не ломал ногу, следовательно, переломов не существует". — Неплохо, — хмыкает профессор, — Но мне хотелось бы спросить Вас ещё кое о чём. Ваш... Так называемый исследуемый С. Вы продолжаете контактировать с ним? Чимин напрягается и щурит глаза. — А как это относится к моей учёбе? Профессор поднимает ладони. — Не подумайте, что я из праздного интереса или стремлюсь Вас осудить... Я беспокоюсь лишь об этике. — Этике? — Я хочу лишь удостовериться, что Вы не наделаете ошибок. Вы ещё только студент, и хотя Вы рассуждаете вполне здраво, спешу Вас, так сказать, остудить. Вы ещё не профессионал. Вам предстоит долгий и сложный путь... — Вы пытаетесь сказать, чтобы я не пытался целенаправленно корректировать поведение исследуемого С.? — Я предостерегаю Вас от того, о чём Вы можете пожалеть в будущем. — О чём? — Знаете, профессия психолога непроста уже тем, что люди не отпечатываются на одном заводе с готовыми характеристиками и жизненными мотивами. У многих из нас есть, так сказать, "скелеты в шкафу" — объекты исследования, которым мы не только не смогли помочь, а даже навредили. — И у Вас? Профессор Хван разводит руками. — Гордиться тут нечем, но... Да. И у меня. Они дают бесценный опыт на будущее, но... Они никогда не забываются. Преподаватель снимает очки и протирает их салфеткой. — Они потом стоят, как фигурки на полке, и никак от них не избавишься. Не выбросишь в мусорную корзину, потому что эта полка — в голове. Чимин слушает его с приоткрытым ртом. Вечно ироничный седовласый профессор, читающий своих студентов как открытую книгу, отстранённый и будто парящий над ними, глупыми бестолковыми цыплятами, бегающими по кругу в попытке почувствовать себя большими взрослыми птицами, вдруг предстаёт перед его взором усталым стариком, которого давит бремя его знаний и слишком хорошей памяти, в которой и засели те самые "фигурки". — Все мы, изучая других людей, кажемся сами себе выше, сильнее и мудрее остальных. Шутка ли — мы ведь пытаемся изучать ни много ни мало их души. Объясняем им самим, что они чувствуют, почему ведут себя так, как ведут, почему говорят то, что говорят... Но в это и есть наша ошибка. В том, что мы и сами — такие же люди. Склонные к слабостям, унынию, вспышкам гнева. Поддаёмся страстям. Позволяем себе беззаветно влюбляться и растворяться в тех, про кого думаем, что без нас они не выживут. Профессор Хван надевает очки обратно. Его глаза за стёклами кажутся ещё проницательнее, чем обычно. "...беззаветно влюбляться и растворяться в тех, про кого думаем, что без нас они не выживут". Он сказал это просто как пример или знает о своём студенте больше, чем тот может предполагать? — Не надеюсь, что Вы меня послушаете. Молодые бегут вперёд, горят и прыгают в омут с головой. Но если вдруг случится такая удача, что Вы на миг остановитесь и хотя бы обдумаете эти слова... Тогда, быть может, одной фигуркой на полке будет меньше. На Вашей полке. Чимин смотрит в глаза профессора. Он бы и рад остановиться, но он, кажется, уже летит в этот самый омут. И не сможет остановиться в полёте. Но Чимин сдержанно кивает, сохраняя бесстрастное выражение на своём лице. — Обещаю, что обдумаю. Профессор Хван рассеянно улыбается ему. — Всего Вам хорошего, студент Пак. Бегите в столовую, пока там самое вкусное не разобрали. Его голос звучит печально, как только может звучать голос человека, который понял, что ему обещают несбыточное. — До свидания, профессор Хван. Пак покидает аудиторию с занозой в груди. Хоть в его непонятных отношениях с Юнги с каждым днём становилось всё меньше Чимина-психолога и всё больше Чимина-влюблённого, образ фигурок на полке отпечатался в мозгу несмывающимися чернилами. Он не мог врать самому себе, что не пытается вытащить Юнги из той лужи самоуничижения и самобичевания, в которой тот вырос и которую воспринимал как единственно возможную норму. Он делает это настолько постепенно, как может в меру своих скромных сил. Но от всего этого он сам растворяется в нём всё больше. Его руки ещё помнят хруст носовых костей, когда они расписывали друг другу лица в уличных стычках, но губы пылают от неумелых, но исступлённых поцелуев в машине на заднем сидении, а в груди поднимается что-то огромное, необъятное, что-то, чему тесно в рёберной клетке, но безумно сладко от этой тесноты. Потому что он сам — такой же человек. Человек, имевший слабость влюбиться в другого человека. И имевший глупость полезть за ним в его бездну, чтобы вытащить на поверхность. Никто не знает, насколько ему это удастся. Но пока этой глупости хватает, чтобы продолжать тянуть изо всех сил.