Он никогда не хотел сюда возвращаться.
Шел из школы, таща на спине потрепанный, местами порванный, слишком объемный для маленького мальчика рюкзак. В нем много вещей, помимо учебников и тетрадей: остатки хлеба и колбасы, не съеденные за день - денег на полноценное питание в образовательном учреждении не было, – два помятых пластыря, простые, бедно выглядящие игрушки, сменная одежда и обувь, большая бутылка воды, которую можно было наполнить у колонки недалеко от частных, покосившихся деревянных домов. Он не приходил домой вплоть до возвращения мамы с работы, из-за чего Юмико просила брать с собой одежду, давала ему то, что имелось в доме, на перекус – ей так было спокойнее, пока она находилась в ателье, а сын – в школе или на улице.
Он бредет между домов промышленного района. Асфальт побит, кругом гаражи, кое-где валяются шприцы. Мама всегда переживала, что Чуя мог нечаянно упасть и заразиться от них чем-нибудь. Поэтому мальчик идет, смотрит, как запыленные кроссовки несут его через детскую площадку с пробитыми щитками и ржавыми горками, по голой земле, бывшей когда-то клумбой – там давно не растут цветы. А может быть, и не росли никогда.
Чуя не знал, во сколько заканчивался мамин рабочий день и та возвращалась в квартиру. Он пока что не умел определять по часам время, поэтому приходилось ориентироваться по солнцу. Останавливается посреди дороги, смотрит. Небо розовеет, небольшой кусочек желтого диска выглядывает из-за поросли деревьев. Если была бы видна половина солнца, то возвращаться еще рано. А сейчас уже можно. К тому же, к вечеру сильно похолодало, и легкая спортивная курточка перестала спасать от пробирающего ветра.
Поднимается на крыльцо перед подъездом, обхватывает маленькими ладошками металлическую ручку тяжелой двери, тянет на себя. У них не было домофона, поэтому и надобность в ключах отпадала. Внутри всегда царит полутемень, а зимой она превращается в чернильный густой мрак. Чуя всегда боялся, что в этой темноте мог наткнуться на какого-нибудь монстра, маньяка или собственного отца. Последний был в несколько раз страшнее.
Идет, считая ступени. Раз, два, три… восемнадцать, далее – лестничная клетка. И так еще семь раз. Тихо стучит плоской подошвой - звук отбивается эхом о стены с отваливающейся краской. Пахнет пылью и чем-то сухим, чуть ощутимо тянет сигаретами. К счастью, подъезд сейчас пуст, поэтому можно спокойно, не торопясь, оттягивая каждую секунду, подниматься по ступеням, думать о чем-то приятном, мыслями находясь далеко от этого места. Живот урчит, просит еды, но быстро замолкает.
Чуя существовал так всю сознательную жизнь, хотя глубоко внутри понимал, что никакому ребенку не должна доставаться такая судьба. Так страшно жить. Он всем своим маленьким существом боялся.
Никто в их семье не нажимал на кнопку дверного звонка. Этот звук казался Чуе чрезвычайно громким: он слишком резко разрезал тишину. Дверь не заперта: Юмико оставляла ее открытой, чтобы сын мог тихо и незаметно проскользнуть в квартиру, а потом – сразу в свою комнату. Заранее снимает с плеч рюкзак, прижимает к груди руками, чтобы вещи внутри, перекатываясь и сталкиваясь, издавали как можно меньше шума. Тихо и аккуратно проходит в коридор, сжимается, стараясь казаться еще меньше и незаметнее. Втягивает носом воздух – привычка, помогавшая ему определять обстановку в доме. Обычно, если пахло резко и сильно водкой, чем-то скисшим, как перебродившее тесто, можно было трястись и бояться заранее: что-то обязательно бы случилось. Сейчас, едва бы мальчик переступил порог, вечером или посреди ночи. Просьбы и мольбы никогда не помогали.
По квартире витает холод: окна никогда не закрывались, будь то зима или лето, поскольку иначе запах перегара застаивался, поднимая откуда-то изнутри рвотный позыв. Где-то на кухне шумит телевизор, за столом, накрытым клеенкой, сидит вполоборота отец, толстый, грузный, обросший щетиной и заплывший от нескончаемого запоя. Чуя ловит момент, когда тот закрывает глаза, опрокидывая в себя очередную рюмку и чуть отклоняясь назад, и быстро шмыгает к себе в комнату. Он знает, что мама на кухне: ее тапочки тихонько шуршат по полу. Женщина всегда будто чувствовала, когда сын бесшумно возвращался домой, потому спешила собрать ему что-нибудь поесть, пряча еду в кармане халата, и торопливо уходила с кухни.
Юмико застает сына сидящим на коленях перед кроватью, достающим вещи из рюкзака. Бросает в сторону фольгу с крошками, в которую был завернут бутерброд, расправляет на постели помявшуюся рубашку и брюки. Дверь скрипит совсем тихонько, но мальчик быстро поворачивает на звук рыжую макушку, смотрит на вошедшую женщину.
- Мама…
Та улыбается, кивает, притворяет за собой дверь и чуть присаживается, чтобы сын смог обвить ее тонкими руками. Чуя вскакивает с колен, бесшумно подлетает к ней и прижимается, обхватывая за шею. Юмико гладит его по спине, закрывает собой от всего мира, окутывает родным запахом. Прикасается губами к мягкой, как сметана, щечке.
- Как ты, мой родной?
- Хорошо, - отвечает так же шепотом. Они всегда разговаривали практически беззвучно из-за страха быть услышанными.
Чуя не расцепляет рук, не отпускает Юмико. Ее рыжие, сильно бледнее, чем у мальчика, волосы, щекочут его шею. Он боком чувствует что-то округлое в кармане халата матери. Желудок снова требовательно урчит, на этот раз сильнее.
- Кушать хочу, - произносит на ушко, будто рассказывает секрет.
Женщина чуть отстраняется, одну руку все еще держит на макушке Чуи, а вторую запускает за квадратный мягкий кусочек ткани. Кладет в две протянутые ладошки яблочко и мандаринку, несколько шоколадных конфет шебуршат цветастыми обертками – угощение, принесенное с работы. Мальчик сжимает в руках вкусности, притягивает к груди, словно опасаясь, что кто-то может отнять, вырвать из пальцев.
- Давай поделим? – снова шепчет, доверительно заглядывает в глаза. Всегда предлагает матери половину, если не больше, несмотря на то, что внутри содрогается от чувства голода. Хочет, чтобы она тоже хорошо питалась, а не отдавала все до последней крошки ему.
Юмико улыбается, очерчивает ладонями мягкие линии лица, качает головой.
- Кушай, я не голодная.
Он ей не верит. Хочет воскликнуть «Мама, пожалуйста, возьми!», но лишь стискивает зубы и поджимает губы. Лишний раз шуметь нельзя, да и Юмико уже у него слишком долго, ей пора возвращаться на кухню, иначе отец мог начать злиться. Его бесило, когда женщина надолго уходила к сыну или носила ему еду в комнату. Считал, что она с Чуей слишком нежничает. Поэтому временами воспитывал сам.
Женщина выпрямляется, подходит к двери.
- Скоро вода согреется, я тебе чаю принесу, - улыбается, и мальчик поднимает уголки губ в ответ, кивает, желая, чтобы мама вернулась поскорее.
Ее улыбка увядающая, бледная, будто красота и молодость завтра покинут ее, несмотря на юный для материнства возраст. На свадебных фотографиях она совершенно другая, живая.
Он все так же стоит посреди комнаты, прижимая к груди фрукты и конфеты. Зарывается в плоды носом, вдыхает свежий, приятный, сочный запах. Рот заливает слюна. Хочется поскорее разорвать брызгающую соком кожицу мандарина, наполняющую комнату новогодней атмосферой даже весной, отломить кусочек и положить в рот, катая дольку по нёбу и пожевывая мякоть, изредка сплевывая попадающиеся косточки в кулак.
Он проходит за стол, выкладывает на него угощения и учебники с тетрадями, забирается на жесткий деревянный стул. Обстановка в комнате бедная: кровать, уголок, где Чуя делал домашнее задание, читал или рисовал, да шкаф. Все, что в нем лежало, было сделано руками матери: рубашки, футболочки, кофточки, штанишки, игрушки. Все штопалось и чинилось, потому что купить что-то новое было непозволительной роскошью. У них временами не хватало денег на еду, что уж говорить о школьной форме и собственном телефоне. Юмико была единственным человеком в семье, приносящим деньги, бо́льшая часть из которых пропивалась папашей. Прятать или скрывать было бесполезно: средства к существованию буквально выбивались посредством кулаков. Пьяницу не смущали крики женщины, что денег действительно нет или что им нечего будет есть. Бил и требовал, а если все равно не получал желаемого, уходил к такому же соседу-пропойце. У кого-нибудь всегда была выпивка.
Чую били кулаками или ремнем, таскали за волосы. Отец называл это воспитанием. Закалял мальчика, иначе вырос бы сопляком и маменькиным сынком. Иногда требовал дневник и тетради, смотрел за успеваемостью, дыша на рядом сидящего и дрожащего сына перегаром и запахом сгнивающих зубов и внутренностей. Доставалось за любую оплошность: за тройку по домашней работе, за неправильный взгляд или интонацию, за то, что мальчик ел или проводил минуты с матерью, за свое существование. Юмико всеми силами защищала его, кричала, просила пощады. Иногда отец запирал ее в ванной - чтобы не мешалась, - заранее отломав с внутренней стороны ручку, не давая той возможности выйти. И она кричала, била кулаками в дверь, боялась, что не найдет сына живым. Когда ей удавалось пробраться к сжавшемуся на полу Чуе, она закрывала его собой, подставляя спину под нещадно опускающуюся бляшку ремня. Отец бил сильно, но недолго: пьяное отяжелевшее тело не позволяло, дыхание сбивалось, из-за чего его и так красное от большого количества выпитого алкоголя лицо наливалось бордовым цветом. В конце концов, успокоившись, он уходил в спальню и запирался там, через какое-то время начиная храпеть. Спокойно спал, пока Юмико судорожно ощупывала хрупкие косточки и успокаивала рыдающего Чую, залечивала тому раны, мазала синяки и кровоподтеки, расцеловывала лицо, в глубине души проклиная себя за все те муки, что достались ее ангелу.
Чуя сидел при свете настольной лампы и решал примеры по математике, когда услышал тяжелые шаги в коридоре. Сердце оборвалось и сейчас с шумом отдавалось где-то в черепной коробке. Первая мысль – спрятаться под стол или кровать. Он рефлекторно срывается с места, но после прислушивается. Пол сотрясает мерный грохот, следом за ним – шаркающие мелкие шажки. Это Юмико по требованию отца вела невменяемого мужчину в спальню, укладывала на кровать и закрывала за собой дверь. Птичка в клетке ребер радостно трепещет: сейчас придет мама, и они пойдут на кухню. Он ужасно проголодался: чай в кружке – его любимой, с Муми-троллем – давно кончился, а недавно съеденные конфеты, кажется, только раззадорили желудок, нисколько не заглушив потребность в еде. В комнате довольно темно, ибо света, исходящего от двух лампочек: одной – на потолке, второй – на столе – недостаточно.
Через какое-то время дверь в его комнату приоткрывается, Чуя радостно оборачивается: мама все так же нежно и тихо улыбается, манит сына рукой к себе. Он слезает со стула, бесшумно перебирает ногами по полу к Юмико. Женщина берет его за руку – этот жест трепетный, успокаивающий, спасающий от невзгод – и идет с мальчиком на кухню. Там на плите стояла кастрюля с супом из рыбных консервов, из носика чайника шел парок. Чуя садится на табуретку, осматривает кухню. Телевизор выключен, чуть слышно тарахтит холодильник с висящим на нем календарем. Комната наполнена плотным желтым светом, за окном – чернота, лишь вдалеке проглядываются, словно квадратные лампочки, бледные окна дома напротив. У мусорки нестройными рядами расположились прозрачные бутылки. Юмико ставит перед сыном большую тарелку с супом, кладет рядом несколько кусочков хлеба и ложку. Чуя ест быстро, стараясь не издавать лишнего шума, чуть хлюпает, перемалывает челюстями картошку и кусочки рыбы. Кухня достаточно проветрилась от хмельного зловония, сейчас тут холодно, и Юмико спешит закрыть окно, чтобы сына не просквозило.
Мальчик с первой тарелкой расправляется быстро, облизывает ложку. Мама встает из-за стола, берет посуду в руку, спрашивает, хотя уже знает ответ:
- Добавки? - и Чуя быстро кивает. Глаза просяще широко открыты. Проводит языком по искусанным губам.
Вторую порцию ест не так торопливо: он практически успокоился, утолил яростный, высасывающий все соки из маленького тела голод. Может распробовать еду: бульон вкусный, наваристый, на его поверхности плавают желтоватые пятнышки жира, картошка мягкая и едва сладкая, как и рыжая морковка. Юмико пододвигает табуретку, на которой сидит, к Чуе, гладит сына по спинке и всклокоченным и чуть вьющимся волосам: все не может налюбоваться, наобниматься, обласкать достаточно, чтобы утром не было так тяжело, с резью на сердце расставаться.
- Спасибо, - едва слышно благодарит за еду, утирает рот тыльной стороной ладони. Он наелся и ощущает, как воском тает согретое тело и накатывает усталость. Отодвигает от себя тарелку. Под руками чувствуются чуть колющие кожу крошки белого хлеба.
- Пожалуйста, - чувствует прикосновение материнских губ к виску. На глаза наворачиваются слезы, из-за чего начинает видеть все размыто. – Хочешь молока?
Он лишь коротко кивает, не находя в себе сил ответить. Ком встает поперек горла, прозрачные соленые кристаллики катятся по бледным, почти не румяным щекам. Чуя всхлипывает, утыкается матери в плечо. Он устал от этого существования, ему до невозможного больно. Юмико встает на колени перед сыном, обхватывает руками, прижимает к себе. Позволяет уткнуться в изгиб шеи – там становится влажно от не перестающих течь слез. Чуя не издает ни звука, плачет тихо, молча, шмыгает носом, цепляется маленькими, как у цыпленка, пальчиками в материнский халат, сжимает в кулачках махровую ткань. Его плечики содрогаются от беззвучных рыданий – нельзя шуметь, громко разговаривать, только шептать.
- Мама… пожалуйста, не хочу… не надо… Мама… страшно…- бессвязно лепечет, и Юмико сама едва держится от раздирающей душу боли, будто читает между строк: «Мама, пожалуйста, помоги, я не могу так жить, не хочу, мама, мне очень страшно…»
Она позволяет ему плакать столько, сколько потребуется. Сидит рядом, обнимает, отдает свое тепло и жизнь единственному любимому и дорогому человечку. Проходит достаточно времени, прежде чем Чуя успокаивается и окончательно обмякает в ее руках. Юмико незаметно смахивает у себя слезы, оглаживает мальчишечьи руки:
- Пойдем в ванну, умоемся… Вставай аккуратненько… Я у тебя потом уроки посмотрю…
За закрытой дверью шумит вода. Мама стоит неподалеку в коридоре, караулит, чтобы, если вдруг проснется отец, поскорее увести сына в комнату. Чуя умывает покрасневшие и чуть опухшие глаза, быстро ополаскивается в душе и вытирается полотенцем. Тянет руку в дверную щелку, и Юмико отдает ему шортики и футболку на несколько размеров больше нужного – пижама.
Они бредут по темному дому в его комнату, где на столе остались лежать учебники и тетрадки. Чуя забирается на стул, включает лампочку. Юмико склоняется рядом, просматривает страницы учебника с домашним заданием и пододвигает к себе первую тетрадь. Там по-детски крупным почерком написано упражнение.
Через минуту женщина кивает:
- Молодец, все правильно.
- Мама, я тут не понимаю, - Чуя берет учебник по математике, тыкает пальчиком в один из примеров.
- Ничего страшного, смотри: у тебя здесь стоят скобки. Значит, сначала нужно выполнить сложение, а потом уже вычитание…
Ночь – единственное время, когда они могут побыть вдвоем, тихо поговорить, но все равно недолго, потому что мальчику завтра рано вставать и идти в школу, а Юмико – спешить в ателье. Они перешептываются, почти не нарушаемая тишина погружает в дремоту. Чуя под маминым руководством справляется с математикой, быстро разбирает вопросы в конце параграфа по окружающему миру, кратко передает содержание рассказа, что он прочитал, сидя на качелях на детской площадке. Он не любил самостоятельно выполнять домашнее задание по литературе – при первой же возможности просил маму побыть с ним и почитать вместе, но такой шанс выпадал редко. Чуя показывает Юмико рисунок, сделанный карандашами и восковыми мелками на изо: зеленые палочки и красочные шарики – цветы, бледно-голубой овал – ваза. Внизу приписано: «Маме».
- Возьми себе, - просит, протягивает альбом. Женщина аккуратно вырывает листок, складывает в несколько раз и убирает в карман.
- Спасибо большое, - целует в щечку, - очень красиво получилось.
Она хранила все его подарки, будь то рисунки, цветы или опавшие листья, поделки из шишек и пластилина. Убирала в коробку и прятала, чтобы никто не посмел поломать, растоптать плоды детской любви и привязанности.
Чуя зевает все чаще, и мама ведет его к кровати. Мальчик забирается с ногами, сворачивается в маленький комочек, поднимая внутри Юмико волну умиления, со скромной улыбкой просит:
- Мама, сделай «домик».
Женщина присаживается с краешку рядом, натягивает до самой макушки одеяло, укладывая то «крышей» вокруг головы и плеч, оставляя отверстие для лица – «окошечко»: Чуя так быстрее и спокойнее засыпал. Мальчик еще чуть-чуть копошится, устраиваясь поудобнее, смотрит полусонно на Юмико. Просит посидеть с ним, никуда не уходить, рассказать что-нибудь. И мама остается, хотя сама едва держится на ногах. Сегодняшний вечер выдался на удивление спокойным, и они наслаждаются каждой его секундой. Тихий и мелодичный женский голос превращается в один протяжный звук, напоминавший непрекращающуюся приятную колыбельную.
Чуя никогда не хотел отпускать маму. Ему было страшно от мыслей о том, что могло происходить за закрытыми дверями родительской спальни. Слезы сразу наворачивались от возникающей в голове картинки: Юмико засыпает, замерзая даже под несколькими одеялами из-за открытого окна. Рядом утробно дышит пьяным смрадом отец. Он не позволял ей спать вместе с сыном: она жена, значит должна делить ложе вместе с мужем. За нарушением этого долга шло наказание, распространявшееся и на ребенка, и Юмико приходилось уходить.
Сон напоминает наркотическое беспамятство. Чуя спит тревожно, готовый пробудиться от любого шороха и шума шагов. Мальчик редко видит сновидения, но и они, аморфные, расплывчатые, не приносят покоя…
***
Пятнадцатилетний Чуя был ниже и весил меньше возрастной нормы, оценки были нехорошими, потому учителя и медики в кои-то веки стали понемногу бить тревогу. Только от их помощи внутренности подростка леденели и сворачивались в один пульсирующий ком. Юмико стали чаще вызывать на беседы в школу, появились угрозы органами опеки и изъятием сына из семьи. Она теперь чаще плакала, не подозревая, что вода не настолько хорошо заглушала звуки накатывающей истерики. Чуя стал взвинченным, мог воспламениться от любой искры: чувствовал, что близится что-то страшное. Побои дома не прекращались, со временем к ним прибавились
разговоры, когда невменяемый папаша вызывал сына к себе на кухню. Он стал окончательно ехать головой и мутнеть рассудком. Все говорил о смерти, о том, что чувствует, будто скоро умрет, и из-за этого злился, выплескивая безудержный гнев на жену и ребенка. Иногда нес совершеннейший бред, потеряв всякую человечность.
Жизнь казалась глубокой ямой, из которой не было шанса выбраться. У Юмико не имелось родственников, к которым можно было бы убежать, денег на другое жилье – тоже. Средств все так же временами не хватало на базовые нужды. Иногда Чуя не хотел жить, но боролся ради матери, которая тоже не давала слабины и не сдавалась.
В один из дней его пронзило, пробило насквозь грудную клетку чувство, что скоро жизнь разделится на «до» и «после»…
Был июль. Юноша спал в своей комнате, нисколько не изменившей интерьер: вчера он вернулся поздно, поэтому сейчас восстанавливал силы.
Из сна его вырвали легкие, но настойчивые толчки в плечо и судорожный шепот матери:
- Чуя, проснись! Вставай, сынок!
Он подрывается на кровати, как от удара по голове, резко сбросив одеяло на пол. Интенсивно моргает, чувствует на своих щеках ладони матери, пытающейся вывести его из полудремы. Сердце колотится, мощными ударами бьется о реберные кости. Что могло произойти? Почему его разбудили?
- Мама? Что?..
- Чуя, собирай вещи! Все-все! Скорее! – она говорит непривычно громко, будто у нее прорезался голос.
На мгновение парень выпадает из реальности, пытаясь переварить значение сказанных матерью слов. У него на это уходит чуть больше секунды. Вскакивает и начинает метаться по комнате, не совсем понимая, что следует сделать первоначально. Стаскивает пижамную футболку, отбрасывает на пол, шарится в поисках уличной одежды.
- Почему? Где отец?
Юмико наспех бросает одеяло на кровать, поверх него – большую спортивную сумку и клетчатый пакет.
- У соседа. Недавно ушел. Поторопись!
Парень быстро распахивает ящики, хватает лежащую внутри одежду и судорожно упаковывает. Параллельно старается натянуть джинсы и кофту. Юмико помогает собираться: сваливает остатки вещей в пакет, складывает в школьный рюкзак некоторые книги и предметы канцелярии. Чуя не забывает про все игрушки, сделанные матерью. В голове табунами бегают вопросы и предположения. Они уходят? Почему так неожиданно? Что произошло? Отец не дома. Они сейчас одни. Куда они пойдут? Мама нашла жилье? Откуда у нее деньги? А попрощаться с Ширасэ, его единственным на тот момент другом? Они уходят…
Чуя не умывается и не завтракает, быстро натягивает на ноги кеды, все время смотрит в глазок. Пожалуйста, лишь бы отец не вернулся сейчас. Юмико одета в платье, в котором обычно ходит на работу, на плече висит небольшая сумка. Она вытаскивает из родительской спальни еще один пакет, уже со своими вещами. Вероятно, собрала заранее, перед тем, как разбудить сына. Она взволнована не меньше Чуи и практически ничего не говорит. Она обувает туфли и на мгновение замирает. В этот момент в доме воцаряется тишина, только два человека тяжело дышат. Не звучит телевизор, не слышно нетрезвого говора отца.
- Его нет? – снова шепчет, кивком указывает на дверь.
Чуя отрицательно машет головой, опять силится что-то спросить, но палец матери накрывает его губы. Юмико тихо касается ручки двери, выдыхает и аккуратно приоткрывает.
В подъезде тишина, только из соседней квартиры раздается пьяный смех и громкий голос отца. Мама замирает на секунду, потом показывает Чуе на сумки и пропускает сына вперед. Он выходит, на негнущихся ногах спускается на несколько ступеней. Ждет, пока Юмико выскользнет из дома, стараясь не смотреть слишком пристально на приоткрытую квартиру соседа. Пожалуйста, лишь бы никто не услышал…
Они бесшумно проходят на несколько этажей вниз, прислонившись к стене и до последнего не отрывая глаз от соседской двери, после набирают скорость, начинают дышать чаще. Вылетают из подъезда и бегут, не оглядываясь…
Они запрыгивают в первую подошедшую маршрутку, проходят на задние ряды, ставят радом с собой сумки. Юмико все так же ничего не говорила: боялась сглазить, страшилась, что их шанс может оборваться. Лишь гладила сына по коленям и смотрела на мелькающие за окном дома и машины. Другие пассажиры странно оглядывались на них, всматривались в их сонные и встревоженные лица, но Чуя и Юмико не обращали на них внимания. Парня внутри колотило от волнения. Они ушли, забрали вещи, а сейчас куда-то едут. Мама знает, куда. Чуя изводится, не может усидеть на месте, оглядывается по сторонам, трет глаза кулаками. Он не чувствует голода, только переполняющее беспокойство.
Они вышли едва не на последней остановке и сейчас брели по улице какого-то спального района. Кругом росли деревья, не было ощущения заброшенности и неухоженности. Увесистые баулы тянули руки к земле, но они шли, уже не так быстро, но не менее целеустремленно. Юмико подходит с Чуей к одному из подъездов, рядом с которым стояла незнакомая парню женщина. Она по очереди обняла их, что-то спросила у матери. Юноша пока не совсем осознавал, что происходит. Они зашли в пятиэтажную хрущевку и поднялись на третий этаж. Незнакомка не переставала им что-то рассказывать и спрашивать, иногда поглядывая на парня, пока ключами отпирала квартиру. Юмико ей отвечала и все время благодарила. Чуя не разбирал их слов, лишь оставил сумки в коридоре, прошел в зал и там замер. Квартира была светлой, небольшой, но уютной, наполненной воздухом и солнечными лучами. Окна выходили на детскую площадку. Слышалось тихо пение птиц.
Парень не заметил, как та женщина ушла, перед этим отдав матери ключи, лишь проговорил на прощание «До свидания», прежде чем дверь за ней захлопнулась. Чуя стоял, осматривая помещение. Происходящее походило на сумбурный сон. Слишком хороший, чтобы быть реальностью. Моргает, оглядывается, следит за движениями матери. Она сбрасывает сумочку на пол, подходит к сыну и обвивает его руками, успокаивающе поглаживает. Тот стоит, замерев.
- Что это? – шепчет, хотя не должен теперь бояться говорить в полный голос.
- Наш новый дом, - отвечает так же тихо.
Чуя хочет верить. Слезы неосознанно катятся по щекам, он стискивает маму в объятиях. Плачет, отпуская себя, отпуская прошлое, принесшее им столько боли…
Коллеги матери знали о ее бедственном положении. Этого сложно было не заметить. Как могли, помогали ей, передавали угощения для ребенка, отдавали какую-то одежду.
В один из дней, поздно вечером, на телефон Юмико пришло сообщение от подруги из ателье с просьбой перезвонить. Коллега рассказала, что ее старая мама скончалась, оставив дочери квартиру. И женщина сразу предложила Юмико шанс на спокойную и счастливую жизнь. Мама едва дождалась момента, когда муж уйдет или уснет, чтобы разбудить сына и, собрав вещи, сбежать. Плата за жилье была небольшой, символической. Рядом находилась школа - из старой они легко уйдут, забыв все угрозы про лишение родительских прав. Разве что было далековато от ателье, но это ничто в сравнении с прошлой жизнью.
Чуя больше недели привыкал к новому дому. Ходил, все осматривал, прислушивался, медленно раскладывал вещи по местам, долго примеряясь. Часто подходил к двери, смотрел в глазок, проверял замки. Но со временем успокоился. Понял, что они далеко от того страшного места, от отца. На улицу выходил лишь с Юмико, запоминал расположение домов и магазинов, женщина показала ему его будущую школу. Здесь был иной воздух, еда чувствовалась по-другому, без привкуса гнили на языке. Спалось тоже иначе. Поначалу тревожно: было страшно услышать с кухни пьяный крик отца или тяжелые приближающиеся шаги. Но этот страх прошел. Они были в этом доме -
их доме - лишь вдвоем. Жизнь разделилась на «до» и «после». Кошмар остался далеко позади.
***
Отца после побега Чуя видел лишь раз, в декабре этого же года, на суде, куда Юмико вызвали для дачи показаний против него как бывшую жену.
Папаша в приступе белой горячки зарезал соседа, с которым постоянно пил. Ему все чаще стало казаться, что он умрет в ближайшее время. Почувствовав мнимую угрозу от товарища-собутыльника, схватил нож и искромсал того до однородной кровавой массы. Соседи забили тревогу, через какое-то время почувствовав неприятный запах гниения и разложения. Труп нашли спустя пару недель после убийства: зима, окна были открыты нараспашку, впуская в квартиру снег, понижая в той температуру.
Отец своей вины не отрицал, сказал, что это была самооборона, но его слова ничем не подтверждались: на нем или в квартире не было следов борьбы, а пьяный угар, наоборот, подкреплял версию, что тот убил соседа, находясь в невменяемом состоянии.
Чуя смотрел в глаза этого животного, заплывшего, опухшего, как утопленник, утратившего какое-либо подобие человека окончательно, гнившего не только внутри, но теперь и снаружи. Мужчина таращился на него так, что красные глазные яблоки едва не вываливались из орбит. Ржавым языком, похожим на мерзкого слизняка, проходился по губам, скалил поредевшие зубы. Цеплялся толстыми, как сардельки, пальцами за прутья решетки. Смотрел и, кажется, не признавал в стоявшем напротив клетки для животных юноше собственного сына. Отец что-то кричал, громко и бессвязно ругался матом, почти забыв человеческую речь…
Они с матерью недолго пробыли в здании суда, как можно скорее, без оглядки вышли оттуда и направились в сторону транспортной остановки.
- Прости. Мне очень жаль, что тебе пришлось это видеть.
Чуя молчал, слабо держал мать за руку.
Они брели через пустую детскую площадку. Тучи над ними постепенно сгущались, грозясь сильным снегопадом, поэтому следовало поторопиться. Но Чуя неожиданно замедлился, встал, держась одной рукой за ствол близ растущего дерева и чуть согнувшись. Юмико по инерции сделала несколько шагов вперед, выпустив из ладони руку сына, но вскоре тоже замерла. Юноша был бледным, даже чуть зеленоватым. Его слегка потряхивало.
- Чуя?..
Парень не отвечал. Положил вторую руку на живот. Стоял, упрямо смотря на землю.
- Сынок, что такое?..
Чуя успевает только поднять глаза на мать, как вдруг снова сгибается пополам в резко схватившем спазме. Его вырвало себе под ноги, затрясло сильнее.
Юмико подлетела к нему, обхватила руками поперек туловища, увела на скамейку. Он сел, подпер голову руками, несколько раз сплюнул в сторону. Утер со лба испарину, откинул отросшие рыжие волосы назад.
И задышал. Глубоко. Полной грудью, подставляя лицо падающим снежным каплям…
