Перемены. Но все еще темно. Перед глазами пелена. Когда ты ушла появилась, все вокруг стало казаться ненормальным. ТАК НЕ ДОЛЖНО БЫТЬ.
Я хочу умереть? Наверное.
Я не могу так жить.
Я скитаюсь между тьмой и светом. Когда я в первый раз увидел тьму?
Когда тебя не стало. УБИРАЙСЯ!!!
Больно. От существования. От улыбки, что будто вырезают каждый день на каменном лице. От воздуха, что приходится проталкивать в легкие.
Кругом только гниль, гниль, гниль…
Когда больно, не страшно.
Почему я тебя вижу? Почему ты смотришь на меня? Почему способна убивать одним только своим взглядом?
Превращение трупа в скелет начинается спустя год после похорон.
Я вижу тебя такой, какой ты была, делая свои последние глотки воздуха, смотря на меня белыми, безумными глазами, наполненными больной любовью, изломанной челюстью пытаясь что-то сказать.
ЗАТКНИСЬ!! УБИРАЙСЯ! ТЫ УМЕРЛА!!! СДОХНИ!!!
Кажется, я сам начинаю гнить. От недостатка света. Воздуха. Жизни. Правильных эмоций. Чувств.
ЭТО СТРАШНО! Я НЕ ХОЧУ УМИРАТЬ!!!
Ручка движется по бумаге с невероятной скоростью, судорожно выводит слова дрожащая конечность. Страшно. Откуда-то изнутри поднимается рвотный позыв, кажется, что все органы, каждая поджилка сотрясаются. Во рту пересыхает, а тело обливается холодным потом. Со стороны окна доносится едва слышное хрипение. Человек срывается с места. Отталкивает тетрадь, ручка летит куда-то в темноту. Животный страх и фантомные звуки, кажущиеся в тишине квартиры оглушающей смесью рыка, ора, змеиного шипения и нечеловеческого вопля, заставляют бежать, прятаться, сжиматься, желать уменьшиться до размера молекулы и заползти в самый дальний угол. Он бежит, запинается о стул и с грохотом роняет его на пол. Неожиданно раздается тихий всхлип. Юноша резко затыкает себе рот ладонями, дрожа всем телом. Он давится истерикой, не давая ей вырваться наружу. Глаза то крепко зажмуривают, то до невозможного распахивают, потому что страшно не видеть, страшно быть услышанным. Человек кричит до безумия дико, глухо, голосом, полным ужаса и отчаяния, но плотно прижатые ладони, будто маска на лице психбольного, не позволяют воплю просочиться наружу, потому из горла вырывается лишь надрывное мычание. Он падает на кровать, ударившись о деревянный бортик голенями. С грохотом заваливается, судорожно выдергивает из-под себя одеяло и кутается в него с головой. Больше не кричит, лишь тихо плачет и всхлипывает. Так холодно… Кругом темнота. Умирать и бороться за жизнь сложнее, чем он надеялся. Он хочет дышать, запускать воздух внутрь, чтобы каждая клеточка испещренного шрамами тела почувствовала этот сладкий, свежий, наполняющий силами вкус. Хочет вновь кричать от радости, а не от боли, смеяться громко, запрокинув голову, так, чтобы сотрясались небеса. Хочет прозреть и чувствовать, как было много лет назад.***
Дверь резко распахивается. Чуя отходит к стене, взгляда не сводит с явившегося покаяться юноши. Осаму не смеет посмотреть в глаза, тихой бледной тенью, будто призрак, вплывает в лаборантскую, прикрывает за собой дверь и закрывает ту на замок. Чуя складывает руки на груди, выстраивая между собой и Дазаем стену или щит, не позволяя тому вновь задеть себя, ранить. Смотрит пронизывающе, сурово и, как бы потешно и издевательски это ни звучало, свысока. Его молчание намного красноречивее всех тех слов, что хотелось бы высказать Осаму. Дазай это чувствует, не находит в себе сил поднять головы, осознавая, насколько мерзким, жалким и лживым выглядит в глазах Чуи. Никто не произносит ни слова, только в коридоре играет музыка, с топотом и криками бегают дети, а за стенкой в кабинете физики раздаются громкие, смешанные с матами, неприличными шутками и оскорблениями голоса девятиклассников. Последних Накахара старается игнорировать, не думать о том, что ему предстоит в одиночку войти в бетонную коробку, кишащую безжалостно жалящими змеями. - Чуя, пожалуйста, прости… Молчание. Немой взгляд, заставляющий сжиматься, тонуть в отвращении к себе из-за содеянного. - Мне очень стыдно за то, что я сделал. Не знаю, что на меня нашло… Я понимаю, как тебе больно и обидно… - Понимаешь? – голос Чуи резонирует, он четкий, резкий, отбивается от стен пыльной загроможденной лаборантской и отдается в голове оглушительным колокольным звоном. – Ты понимал это, когда сидел там, за партой, и говорил все те унижения, смеялся? Кажется, тебе было очень весело… - Нет… - … Когда я просил тебя перестать? Просил, потому что мы напарники! Точнее, должны были ими быть, - мысли в голове начинают складываться в предложения, их слишком много, они хотят вырваться вместе с криком злости и досады, но Чуя не позволяет этому произойти. Выуживает короткие, но не менее исчерпывающие фразы, сдерживается, чтобы не почесать обо что-нибудь кулаки. – Ты поступил мерзко, мне противно на тебя смотреть. Ты пообещал, а на деле повел себя как последняя сволочь. А сейчас пришел такой, глазки в пол опустил, полюбуйтесь на него – настоящая овечка!.. – Парень скрипит зубами, брезгливо поджимает губы и хмурит брови. – Мне не больно, - врет. Кажется, Осаму тоже понимает, что Накахара лукавит. Смотрит так просяще, виновато, пристыжено, так искренне, что рыжий не хочет верить, уколоться в очередной раз. - Чуя, пожалуйста, дай мне шанс. Обещаю, я исправлюсь… - Засунь себе свои обещания в задницу! – тут юноша не сдерживается, выплевывает слова, отворачиваясь от Дазая. Подходит к чуть сквозящему окну, пытаясь охладить рассудок. Осаму молчит. Рыжий ощущает привычное сверлящее чувство, перебегающее от затылка до пят и обратно, - Дазай смотрит на него, не двигается с места, не произносит ни слова, не позволяет себе сократить дистанцию, выстроенную Накахарой. Первым тишину нарушает Чуя. Парень оборачивается, облокотившись о подоконник, но не подходит. Говорит так, будто его голос доносится из самых глубин души. - Ты думаешь, я не сталкивался с подобным раньше? Не стоял так же перед кричащей толпой? Не знаю, что такое травля, избиения и унижения, или сколько поганых вещей можно сказать о моей внешности, какими именами меня клеймили из-за нее? Не ты первый и не ты последний, кто обходится так со мной, - юноша чуть ведет плечами. Ему немного некомфортно от таких откровений, но он не может удержать поток слов. – Я тебе не верю. Не верю, что ты извиняешься искренне, что этого не повторится. - Я говорю правду, клянусь. Я не хочу терять твое хорошее отношение ко мне и доверие. - Ацуши и Рюноске никогда бы так не поступили! Никто бы из моих друзей так не обошелся со мной, потому что мы знаем, каково это! - Чуя, пожалуйста, я хочу стать твоим другом. - Ты?! Их громкий разговор прерывает звонок, а после раздается басистый, гортанный крик, приправленный усмешкой: «Препод, выходи!». Чуя и Дазай одновременно оборачиваются к двери, а после сталкиваются взглядами. - Я хочу тебе помочь. - Спасибо, обойдусь. - Но как ты справишься один? – Дазай ведет подбородком в сторону двери. - Как-нибудь. В прошлый раз же смог. Шатен явственно помнит, как. Чуя отталкивается от подоконника, не желая продолжать разговор, поскольку нужно идти на урок, но парень перехватывает его руку, норовящую отпереть замок, и на этот раз Осаму это удается. Накахара замирает, не пытается освободить конечность, лишь одаривает Дазая тяжелым взглядом. Он устал, не хочет входить в кабинет, зная, что его там ожидает, но все равно идет. Шатен только приоткрывает рот, чтобы что-то сказать, в очередной раз попросить, но Чуя его опережает: - Нет. Иди домой или куда ты там обычно сваливаешь, а потом неожиданно появляешься. Я передам физичке, что ты присутствовал на уроках, - хват Осаму ослабевает, и Накахара легко освобождается из его пальцев, проворачивает замок и медленно открывает дверь. Он не смотрит на Дазая, но, судя по звукам, тот стоит на месте. Чуя не успевает сделать и пары шагов, как по классу разносится возбужденное, предвкушающее, не лишенное злорадства «Ооо!». Парню хватает одного взгляда, чтобы оценить присутствующих: большинство парней было крупнее него, девушки все напомаженные, кто-то громко чавкал жвачкой, некоторые даже не оторвались от телефонов. С первых секунд девятиклассники не скрывали своего пренебрежения и высокомерия. - А почему у нас урок ведет пятилетка? – и следом – хохот. Это не первый раз, не десятый и даже не двадцатый, когда Чуя стоит перед толпой. Один против множества агрессивно, недоброжелательно настроенных подростков, готовых задавить, унизить, сотворить немыслимое количество мерзостей ради собственного развлечения. К этому невозможно привыкнуть, ему каждый раз больно. Он давится колкостью, игнорируя ее, делает пару нерешительных шагов в кабинет. Неожиданно в нос ударяет мерзкий запах мочи, совсем рядом. «Что?» Чуя удивленно оглядывается, ищет источник зловония, но взгляд ни за что не цепляется. Он решает открыть окно и разобраться с этим позже, под шумные разговоры проходит и становится около учительского стола, такой открытый перед расстрелом двадцати восьми пар сканирующих, отмечающих каждую деталь глаз. Вдруг снова вопрос, смешанный со смехом: - А что вы вдвоем там делали? – имея в виду лаборантскую. Далее незамедлительно следуют пошлые и мерзкие слова, синонимичные к существительному «секс», а также описания сопутствующих данному действу процессов. Чуя поворачивает голову и смотрит на «второго»: Осаму входит в кабинет, прикрывая за собой дверь в лаборантскую, а после становится рядом с Накахарой. «Ахуеть, какой благородный!» - Ребята, давайте потише. Перед вами два учителя все-таки, - говорит спокойно, но громко, стараясь перекричать ребят. Чуя, краем глаза смотревший на него, видит, как Осаму чуть хмурит брови, скрытые спадающими на лицо вихрастыми волосами. Он тоже напряжен, но старается не показывать этого. Просьба проходит мимо подростков: некоторые не прекращают разговоры, в учителей летят неприличные вопросы и утверждения. - Тише! Дазай поворачивает голову, скользит взглядом сначала по Чуе – в его глазах слишком много несказанных слов, чтобы Накахара смог расщепить каждое, вложенных эмоций, - потом оглядывает учительский стол. С него слетели, а возможно, что кто-то скинул специально, принесенные рыжим учебники, листочки и некоторые предметы канцелярии, и Осаму спешит поднять вещи. Чуя тоже решает не стоять на месте. - Запишите, пожалуйста, сегодняшнее число… Рассчитывать на помощь дежурных в девятом классе не приходится, поэтому юноша собрался протереть доску, полностью загаженную нецензурной бранью и неприличными рисунками, самостоятельно. По мере приближения шум в классе затихал, в конце превратившись в предвкушающий шепот, а запах мочи только усилился. «Да что за черт?!» Накахара обходит демонстрационный стол, встает напротив доски, уже тянет руку к влажной тряпке. В классе подозрительно, не по-доброму тихо, и Чуя вдруг все осознает. «Твари…» - обессилено и униженно. Он сжимает руку в кулак, неосознанно чуть втягивает голову в плечи. Это последняя капля. Накахара ощущает внутри позорный позыв заплакать и выйти из кабинета вон. Отвратительно, слишком жестоко и гадко, чтобы стерпеть. Он тихо вздыхает, пытаясь взять себя в руки, но от этого становится лишь тяжелее. Только Дазаю было видно, как крепко Чуя зажмурил глаза, не давая соленой влаге сорваться с ресниц и потечь вниз по щекам. - Давай я сам. Словно из-под воды, до рыжего доносится голос Осаму. Он совсем рядом, перехватывает его руку и чуть подталкивает в сторону учительского стола. - Ты пока найди фильм какой-нибудь. «Пошел ты», - обессилено, желая скрыться ото всех, но в некоторой мере благодарно. Накахара не сопротивляется, на ватных ногах идет и присаживается на стул, прячась за монитором и стараясь привести себя в порядок. Искоса смотрит на Дазая. Осаму разворачивает белый экран для проектора, легко, ничего не смущаясь, берет тряпку в руки и оборачивается к классу. На потеху подросткам чуть подбрасывает и технично ловит едко пахнущий комок, с которого редко падали мелкие капли. Класс наполняется смехом, Дазай осматривает каждого сидящего за партой девятиклассника, словно сканирует. Улыбается широко, как будто сам готов рассмеяться. Чуя не сводит с него глаз, читает на его лице деланную веселость, расслабленность и что-то еще. Нечто довольно жуткое, то, чего не замечают гогочущие подростки. - Записали число? Сегодня четвертое октября, - отходит от доски и медленным, размеренным шагом движется между рядами. Головы ребят поворачиваются вслед за ним. Смех в классе не затихает, подростки давят хохот и хрюканье в ладошках, сгибаются, держась за животы, и ложатся на парты. А Осаму продолжает что-то нести, говорит, рассеивая внимание подростков. По-прежнему улыбается. - А вы знали, что четвертого октября отмечают Всемирный день детского церебрального паралича? Смешки становятся гораздо громче. Кто-то бесстыдно выкрикнул: - С праздником! - Ох, спасибо большое, мне очень приятно! – Дазай признательно кладет одну руку на грудь, а второй продолжает подбрасывать скомканную тряпку, не показывая брезгливости и отвращения, словно для него это обычный теннисный мячик, шар для жонглирования или, по крайней мере, обычный кусок ткани, мокрой из-за воды, а не чего-то более мерзкого. Он проходит в конец кабинета и становится за последней партой второго ряда. За ней сидели два крупных парня, они бесперебойно толкали друг друга в бока и оглядывались на потешного учителя. Чуя перестает клацать по кнопкам клавиатуры, вбивая в поиск название фильма, чуть высовывается из-за монитора, чувствуя нарастающее внутри напряжение… Все происходит быстро и неожиданно, настолько, что Накахара даже вздрагивает и вскакивает на ноги. Лицо Осаму изменило свое выражение: теперь на нем нет былой притворной веселости, только серьезность, ледяная решительность и злость. Дазай резко накрывает влажной и едко пахнущей тряпкой лицо одного из парней, усердно трет, словно пытается от чего-то отмыть. Сосед попавшего под раздачу подростка пугается, выскакивает из-за парты. Класс ахает, кто-то вскрикивает. Экзекуции над школьником длятся недолго, может, около пяти или десяти секунд. После Осаму хватает юношу за шиворот, выволакивает из-за стола и, не отнимая тряпки от лица, ведет меж рядами в сторону выхода из кабинета. Парень упирался, пытался отбиваться, но вскоре сдался: Дазай вывернул ему руку за спину для собственного удобства и под крики девятиклассниц продолжил быстро и уверенно идти. Сквозь мокрую ткань вылетали оскорбления, ругательства, крики «Пусти, сука! Больно!» и неразборчивое мычание. Осаму ударом ноги распахивает дверь, а после таким же пинком выставляет буяна из кабинета. В коридоре раздается грохот от упавшей крупной туши. Чуя не находил в себе сил что-то сказать, чтобы остановить Дазая или успокоить напуганных ребят. Он лишь приоткрыл рот, пораженно смотря на происходящее. Шатен спокойно закрыл дверь, провернул замок, дабы сразу подскочивший на ноги и теперь ломившийся с ором и матом подросток не вошел. В классе стояла мертвая тишина. Девятиклассники вытянулись по струнке, часть ребят смотрела на дверь, другие с опаской поглядывали на учителя. Накахара не решался посмотреть в темные глаза Осаму, лишь прислушивался к происходящему снаружи. А вдруг директор все это увидит? Или на шум из кабинетов выйдут другие учителя? Ох, что тогда начнется… - Козел! Открыл нахуй дверь! Я тебе щас ебало разобью! Дазай с каменным выражением лица прошел к последней парте, схватил рюкзак выгнанного ученика, вернулся к двери. Выждал момент между мерным дерганьем ручки, резко открыл замок. Дверь широко распахнулась, снова раздался грохот - из-за приложенной силы буяна занесло, и он не удержался на ногах. Далее в коридор полетела сумка. - Ну, так что? Поговорим? Ответом Дазаю была тишина. Слышались только удаляющиеся тихие ругательства и шебуршание отряхиваемой одежды. Шатен прошел в центр класса, уверенный, что больше никто не нарушит дисциплину. - Кто еще в этом участвовал? – приподнял руку с тряпкой. Никто не сознавался. Все молчали, сгорбившись, опустив головы, сжавшись под ледяным, пронзительным взглядом Осаму. Его вопрос отбился от стен кабинета, казалось, что его отголоски заполнили собой все вокруг, как и темная аура, исходившая от учителя. Не осталось былой притворной веселости, на лице – ни следа улыбки. Он вновь осматривает класс, будто видит каждого насквозь, знает, кто виновный, и ждет от них покаяния. Чуя старался усмирить бешеное биение сердца. Сказать, что произошедшее повергло его в шок, значит, не сказать ничего. Он, как и девятиклассники, был слегка напуган и взволнован, но это немного иной страх, за которым следовало облегчение. Теперь на уроке будет спокойно. - Что ж, раз нарушителей порядка больше нет, тогда можно продолжать. Кто посмеет открыть рот – полетит следующим, - Дазай повернулся к Чуе и кивнул, чуть приподняв уголки губ, словно никакого инцидента и не было, чем испугал подростков еще больше. – Что в сегодняшней кинопрограмме? Вопрос вернул Накахару к реальности, и он заговорил чуть ослабевшим голосом: - Да. Эм-м-м… Ребята, сегодня еще отмечают День космических войск, и я хотел бы, чтобы мы с вами посмотрели один довольно интересный фильм, - Чуя старался говорить без запинок. - В нем знаменитый физик, профессор Стивен Хокинг, который в 30 лет был почти полностью парализован из-за прогрессирующей болезни, делится своими мыслями о самых интригующих загадках Вселенной, таких как инопланетная жизнь или путешествия во времени… Закончив короткую речь, он падает на стул, открывает фильм на полный экран и снимает с паузы. Его чуть закрывает монитор, чему Накахара невероятно благодарен. Он расфокусированным взглядом смотрит, как сменяется картинка, звучит закадровый голос, параллельно прислушиваясь к происходящему в лаборантской, куда некоторое время назад ушел Дазай. Парень там чем-то тихо шуршал. Спустя пару минут Осаму вернулся, прошел за последнюю парту третьего ряда и сел. Чуя вполне мог представить, как напряглись впереди сидящие девятиклассники. Сосед выдворенного парня не смел и пошелохнуться. Накахара оторвался от экрана, быстро оглядел класс, задержавшись на Дазае. Тот, почувствовав, что рыжий на него смотрит, вышел из своих мыслей и поднял на него глаза. Осаму глядел на Чую так же, как и в прошлый раз, когда вышел вслед за ним из лаборантской и под оглушительный шум и смех в классе встал рядом, решив не бросать парня одного. Первым не выдержал Накахара. Он отвернулся к монитору, облизал пересохшие губы, нервно перебирая под столом фенечки и браслеты на руках. До конца урока оставалось 32 минуты. Сюжет фильма проходил мимо Чуи, не желая усваиваться в голове. Ему предстояло о многом подумать. Им обоим.***
- Ты не передумал становиться учителем? - Нет, - Ацуши чуть качает головой. Он вилочкой отламывал от лежавшего в контейнере тортика небольшой кусочек и накалывал на зубчики. – Разве что с направлением до конца не определился. Может, и вправду у начальных классов преподавать?.. – Накаджима протягивает лакомство Рюноске, и брюнет послушно приоткрывает губы. Чай все-таки немного остыл. Акутагава не любил сладкое в той же мере, что и Ацуши, поэтому второму пришлось взять бо́льшую часть принесенного кусочка торта на себя, иногда подкармливая брюнета. - А ты? Тебя не вдохновил сегодняшний день стать учителем химии? Рюноске прыснул и со смехом произнес, немного отпивая из своего стакана: - Ага, очень. Его ответ заставил Ацуши улыбнуться: все-таки этот вопрос он задал ради шутки, поскольку в своем будущем Акутагава определился довольно давно. Подработка в тату-салоне не прошла мимо него, принеся с собой идею для перспективного дела жизни и массу полезных знакомств. Накаджима всегда слушал, не перебивая, когда Рюноске с упоением рассказывал ему обо всех тонкостях данной профессии, необходимом силовом оборудовании, разновидностях игл и их предназначении. Даже развил навыки рисования, а высшее образование решил получить для подстраховки. Ацуши поддерживал его увлечение. Он был уверен, что со своим характером и стремлением достигать поставленных целей Акутагава многого бы добился. - Как там Гинни? Не рвется в школу? От воспоминаний о младшей сестренке Акутагава усмехнулся. - Просится, и очень сильно. Я ей советовал наслаждаться своим последним годом в детском саду, а она ни в какую. Говорит, хочет ходить в школу «вместе с Ацуси и Лю», - последние слова Рюноске произнес голосом выше обычного, парадируя шестилетнюю Гин. Накаджима смеется: он тоже не раз слышал от самой девочки просьбы взять ее с собой в образовательное учреждение. Даже на пробу брошенная старшим Акутагавой страшилка о том, что в школе обитает наводящая ужас старая карга, которая ведет литературу и ест детей, не подействовала, поскольку Гин сама пообещала эту ведьму сожрать. Что-что, а бесстрашие и настырность ей точно достались от брата. – Не стоило мне, наверное, рассказывать, что я сегодня учителем работаю: не хотела меня с утра одного отпускать, расстроилась сильно… - Просто она очень любит тебя и хочет проводить с тобой как можно больше времени. - Как и тебя. Рюноске задумчиво пожевал губами, а после поднял взгляд на Ацуши: - Бывай у нас почаще. Всегда, когда хочешь или это будет нужным. И не стесняйся этого. Накаджима сжимает челюсти, тяжело выдыхает и медленно качает головой: - Не знаю. Я и так слишком много времени провожу в вашем доме. Как бы глаза не начал твоей матери мозолить… - Ацу, - Акутагава резко обрывает его, но после добавляет чуть мягче, - перестань. Считай, ты уже часть семьи, и не только для меня одного… Мама все понимает и принимает тебя, как родного. Эти слова Накаджима тоже слышал не в первый раз, но они никогда не перестанут трогать его до глубины души, поскольку представляют для него невероятную ценность. Только от того, что их кто-то говорит ему, хочется расплакаться и бесконечно благодарить, выцеловывать руки и крепко обнимать. Понятие «дом» значит для него слишком много. Дом – это нечто, где тебе хорошо, куда хочется возвращаться, а не только место проживания. Свою квартиру Ацуши никогда не называл домом, да и не принадлежала она Накаджиме вовсе. Ему было хорошо в другой семье, там, где его ждали. Интересно, а любимый человек может считаться домом? Да и когда до этого дошло?.. Он поднимает глаза к потолку – всегда так делал, когда пытался совладать с эмоциями, - и шумно сглатывает, старается дышать глубоко. Ну вот, опять на пустом месте расстроился. Еще и стыдно потом будет за свою сентиментальность… Он чувствует руку Рюноске, поглаживающую его по бедру, берет ее в плен своих ладоней, в успокаивающем жесте перебирает и касается самыми подушечками многочисленных колец, ощупывая их очертания и стараясь переключиться на тактильные ощущения. Если бы Ацуши был одет в водолазку, кофту или рубашку с длинными рукавами, стал бы натягивать их до кончиков пальцев и сжимать ткань в кулаках – еще одна привычка, проявлявшаяся в стрессовых ситуациях. Акутагава ничего не говорит, и Накаджима невероятно благодарен ему за это сейчас: чувствует, что, если Рюноске попытается успокоить его нежными речами, точно не сможет удержать непрошеных слез. Жизнь эмо начинается не с того момента, когда человек надевает обтягивающие джинсы и майку с каноничным принтом, меняет прическу или делает пирсинг. Даже не с музыки, хотя она для эмо является самым понятным языком. Этот момент сравним с появлением бабочки из кокона, чье вылупление спровоцировано чем-то внезапным и быстрым, как промелькнувшее печальное лицо ребенка в карете скорой помощи или неожиданно упущенный в голубую высь воздушный шарик. Она зарождается с того озарения, когда понимаешь, что чувствовать можно разучиться так же, как и думать, двигаться, учить наизусть стихи или даже говорить. Именно это – окаменение, сравнимое с черствостью, и безразличие – и происходит со взрослыми, предпочитающими не испытывать ни острой боли, ни сводящей с ума радости, а жить удобно и ровно. Эмо так не могут. Они плачут и смеются, провоцируя окружающих на проявление собственных чувств, а смех и слезы – их оружие в борьбе с тускнеющим, лишающимся с годами красок и ярких воспоминаний сознанием. Это горькие рыдания матери, пережившей своего ребенка, или восторг малыша, оказавшегося в Диснейленде. Эмо не скрывали своих эмоций, но Ацуши не мог позволить себе плакать сейчас. Только не от печали, ведь с Акутагавой он по-настоящему счастлив. Юноша в последний раз вздыхает, успокаиваясь, смотрит в запыленное окно – там светит солнце, на парковке около школьного забора стоят несколько машин, где-то вдалеке, наверное, с игровой площадки, звучат детские голоса, - а после заглядывает Рюноске в глаза. Они вновь целуются, на этот раз глубоко и медленно. Ацуши, чуть привстав, стараясь не отрываться от пленительных губ, перебросил одну ногу, сев к Акутагаве на колени «верхо́м», полностью развернувшись к брюнету лицом. Коснулся чужих плеч, обвил руками шею, прижавшись грудью, дыша рвано и жарко. Почувствовал, как Рюноске огладил его спину, прошелся пальцами по позвоночнику от лопаток до поясницы, задержался на узких бедрах, чуть сжав, а после подхватил под коленями, подтянув к себе поближе - хотя, казалось бы, куда еще больше - и разведя стройные ноги шире, отчего Ацуши сильнее залился румянцем. Он приглушенно простонал, когда Акутагава провел языком по его губам, заставив приоткрыть их немного шире, и скользнул в жаркую глубину, издав пошлый причмокивающий звук. Привкус сливочного крема от недавно съеденного десерта добавлял поцелую особую сладострастность. Потом опять вверх, одной рукой обнял Накаджиму за талию, а вторую запустил в пепельные волосы, пальцами слегка сжал растрепанные пряди, чуть наклонил голову юноши вбок, ведя, углубляя… В лаборантской становится неожиданно душно, да и ноги немного затекли. Они разрывают поцелуй, когда воздуха остается совсем мало. Делят одно дыхание на двоих, не выпуская друг друга из объятий. Оба тихо рассмеялись: все-таки это далеко не самая приличная вещь, которой можно было предаваться в школьной лаборантской. Хорошо, что все двери заперты и без ключа, лежавшего у Акутагавы в сумке, их не открыть. Они снова дышат размеренно, прислушиваются к царящей в школе тишине. - Звонок, кажется, уже прозвенел, - шепчет Ацуши, - надо бы собираться. - Пойдем, - Рюноске в последний раз касается губами его скулы, а после выпускает юношу из кольца рук. Накаджима встает на ослабевшие ноги, разглаживает рубашку и приводит волосы в порядок. Румянец с его щек еще не сошел. - А давно звонок был? - Уже как восемь минут, - отвечает Ацуши, проверяя телефон, - и Чуя ничего не написал. Интересно, как у него физика прошла?.. Парни быстро прибрались в кабинете: Накаджима вымыл стаканы и навел порядок в лаборантской, Акутагава составил оставшиеся стулья и закрыл окна. - А куда убрать проверочные? – поинтересовался Ацуши, держа в руках листочки, на которых ученики писали химические элементы. - Да брось на учительский стол. Никуда не денутся. Пепельноволосый побрел, на ходу из интереса осматривая работы школьников. Та часть, которую он им успел подсказать, была правильной, дальше ответы разнились. Один листочек привлек его внимание, он остановился, осмотрел его содержимое, а после с улыбкой позвал: - Рю, глянь! Акутагава подошел, взял в руку протянутый лист. На нем чуть крупноватым, округлым аккуратным почерком было написано: «Большое спасибо за урок! Было очень интересно!». В конце послания красовалось маленькое, выведенное синей ручкой сердечко. - А, наверное, та девочка с третьей парты. Хигучи, что ли… И что ей из того рассказа про растворение трупов показалось интересным? - Рюноске с каменным, не изменившим своего выражения лицом бросил листочек на стол. - Не в нем дело, - Накаджима заговорщицки улыбнулся, на что Акутагава закатил глаза. - Боюсь, ее ждет горькое разочарование… Тебе, я смотрю, твои карапузы тоже сердечек понарисовали. - Ага! – Ацуши снял висевший на груди бейджик, на котором среди цветочков, солнышек и других цветных каракулей едва проглядывалось написанное имя парня. – А еще несколько открыток подарили, представляешь? И шоколадку. Так приятно… Они взяли сумки, закрыли дверь и двинулись по опустевшим тихим коридорам в другое крыло, где находился кабинет физики…***
Чуя не заметил, как закончился урок. Резко прозвенел звонок, и он проснулся, будто от удара. Оглядел все это время молчавших девятиклассников. Неловко поднялся с места, поблагодарил ребят за урок, и тех как ветром сдуло. Кабинет опустел, и только последняя парта третьего ряда была занята. Они смотрели друг на друга, но никто не смел начать разговор. Да и о чем говорить? Точнее, как это начать? Накахара метался в сомнениях всю перемену, которую просидел в лаборантской, и те 32 минуты урока, но до сих пор не мог прийти к внутреннему согласию, принять какое-то решение, определиться с роившимися в груди чувствами. КАКОГО. ХРЕНА. ТОГДА. ПРОИЗОШЛО? Сначала все было спокойно и, как оказалось, слишком хорошо для того, чтобы быть действительностью. Дазай не издавал ни звука, следил, как Чуя иногда вставал с места и, слегка жестикулируя и указывая на презентацию, рассказывал материал, слушал рыжего. Потом произошла вспышка, словно взрыв на чернильной фабрике, и эта вязкая черная грязь, принявшая форму пошлых, жестоких шуток, замарала все, что находилось в кабинете, а особенно – самого Накахару. Потом штиль. Осаму пришел, смиренный, виноватый, тихий, даже жалкий, просил у парня прощения, говорил о дружбе и доверии и смотрел такими искренними глазами, что Чуя усомнился, действительно ли тот самый Дазай явился к нему тогда, на перемене, в лаборантскую для покаяния. Серьезно задумался, нет ли у шатена какого-нибудь двойника или альтер эго. Затишье перед бурей. А потом снова вспышка, на этот раз ледяной ярости. Накахара не отрицал: тот подросток заслужил это, и шатен поступил правильно, выставив его из кабинета и вернув в класс тишину. Но то, как в один миг изменилось выражение лица Дазая, с какой агрессией парень схватил буяна за шиворот и выволок в коридор, не на шутку напугало самого рыжего. Он не мог забыть, как до того чистые, отливавшие янтарем глаза Осаму словно почернели от злости… У Чуи в голове вместе с воспоминанием родилась еще одна теория. Страх. То, как побелело лицо Дазая, как он стремительно спускался по лестнице, широко раскрытыми глазами смотря перед собой. Этому точно должна была быть какая-то причина, но знать которую мог только Осаму, и Чуя не до конца решил, был ли он готов услышать ее. - Не знаешь, где можно взять новую тряпку? – шатен лениво поднялся из-за парты. – Я старую в полиэтиленовый пакет завернул и выбросил. - Не знаю. Накахара выключил компьютер и медленно, словно боясь спугнуть дикого зверя, прошел к двери, провернул замок. Нет, нужно узнать правду сейчас. Нельзя отпускать Дазая, чтобы он не успел придумать какое-нибудь иное объяснение произошедшему. Чуя на его месте так бы и поступил. Осаму, услышав щелчок, повернул голову на звук, столкнулся взглядом с серьезно настроенным Накахарой и ничего не сказал: сразу понял, что сейчас произойдет. Чуя не сводил с него светлых глаз, ловил каждое движение, вздох, перемещение карих очей по интерьеру кабинета. Втягивал, как ищейка, носом кислород, пытаясь с первых же секунд уловить в нем малейшие примеси лжи или недомолвок. Ему наконец-то представилась возможность припереть шатена к стенке. - Рассказывай. Дазай вздыхает, подходит к демонстрационному столу, опирается о него руками и опускает голову. Молчит. Чуя тоже больше не произносит ни слова, не напирает, но всем своим видом показывает, что просто так уйти от ответа у Осаму не получится. Шатен поворачивается, заглядывает рыжему в глаза: - Я же сказал, я правда не понимаю, что заставило меня говорить тебе все те обидные вещи, но я действительно раскаиваюсь и… - Нет, - Чуя обрывает его резко, настолько, что, кажется, Дазай подавился несказанными словами, - я не об этом. Что тогда произошло? Когда я заперся в лаборантской, а ты буквально чуть не вынес дверь. - О чем ты? Эмоции, понемногу проходящие сквозь застывшую маску удивления, Накахара описал бы как «Вот черт. Попался», но сдаваться рыжий не собирался. - Не притворяйся. Я успел разглядеть, как ты сбегал с лестницы. У тебя лицо было такое, будто ты увидел призрака или еще какую-нибудь стремную херню. Ты хочешь, чтобы я доверял тебе, но сейчас пытаешься улизнуть от ответа. И ты думаешь, это честно? – с каждой фразой Чуя говорил все громче, но, закончив, выдохнул, взяв себя в руки. – Я хочу, чтобы ты рассказал мне, что тогда произошло. Осаму снова замолчал. Он отвернулся, закусил нижнюю губу, уставился в выкрашенную в светло-зеленый цвет деревянную поверхность стола. Было слышно, как тикают часы, за окном кричали радостные дети, и только кабинет физики, казалось, погрузился в какой-то летаргический сон. - Не призрака, - спустя несколько десятков секунд тихо произнес Дазай. «Да ладно? Удивил». Чуя смотрел, как Осаму в нерешительности кусал губы, чуть царапал ногтями гладкую поверхность стола и будто сжимался под пронизывающим его взглядом. Накахара вдруг подумал о том, что сейчас он, возможно, задел для шатена больную тему и просил, нет, требовал рассказать о ней, даже не задумавшись о чувствах самого парня. От этих мыслей ему стало неловко, но отступать было поздно. Дазай опять повернулся к нему и на одном дыхании произнес: - У меня топофобия. Доволен? Чуя выгнул бровь. - Это еще что? - Я панически боюсь оставаться в одиночестве в закрытом пространстве, - он облизал губы. – Этот страх идет из детства. Прости, я не могу рассказать тебе об этом подробнее. По крайней мере, сейчас. Это сложно… В кабинете вновь воцарилась тишина. Дазай мялся, словно рассказал что-то постыдное или лишнее о себе. Ожидал ли Чуя подобного ответа? Да, вполне, он объяснял произошедшую ситуацию и, более того, был весьма логичен. В некоторой степени Накахара понимал Осаму: у него самого до сих пор тряслись руки, лил холодный пот и безумно билось сердце при виде пьяных людей или запаха перегара. Он не станет сейчас настаивать, Дазай расскажет больше, если сам того захочет. Но Чуя должен задать последний вопрос, от которого все решится. Он смотрит Осаму прямо в глаза: сейчас они светлые и вновь красиво отливают янтарем. - Это правда? Шатен сглатывает и незамедлительно отвечает: - Да, - и Накахара внутри успокаивается. «Правда, Чуя. Только не вся».