***
11 января 1875 года. Нет, ей решительно не нравилось сталкиваться с кем-то в маленькой оперной капелле. Эрика привыкла к уединению, поскольку в это помещение никто не заглядывал всю зиму. С учётом хорошей звукоизоляции, несмотря на самые громкие и помпезные репетиции на сцене, здесь всегда сохранялась удивительная умиротворяющая тишина. Даже в рабочем кабинете, обустроенном в задней части здания этажом выше гримерных, девушка порой не могла сосредоточиться. Плюс к тому, несмотря на все, казалось бы, отсутствие характерной для нее сентиментальной ностальгии, Гарнье время от времени заходила сюда пообщаться с отцом. Когда Жан Луи ушел из жизни, девушка была уже достаточно взрослой. В конце концов, на тот момент ей было практически двадцать один, а многие дамы к этому моменту успевают выпорхнуть из родительского гнезда, выйти замуж и завести пятерых детей. Хорошо, не пятерых, но одного-двух так точно. Но это не отменяло того факта, что ей безумно не хватало папа́. Эрика не успела узнать свою мать, умершую при родах, поэтому привыкла повсюду следовать за отцом. Только он умел совмещать в себе роли мудрого наставника, чуткого друга и родителя, предоставляющего свободу и заботу в совокупности с абсолютным принятием. Например, когда девушка сообщила, что пока не планирует выходить замуж и хотела бы посвятить свое время архитектуре и музыке, отец лишь пожал плечами и, поцеловав в лоб, сказал, что главное, чтобы его дочь была счастлива. Счастье дочери мсье Гарнье действительно ставил во главу угла. Так, в возрасте пяти лет, когда Эрика впервые вскарабкалась на бархатную банкетку при рояле в музыкальной гостиной их особняка, Жан Луи, заметив интерес дочери к инструменту, пригласил своего хорошего знакомого, австрийского композитора, для того, чтобы тот показал, что же такое настоящая музыка. Музыкой заниматься девочке понравилось, отчего последующие десять лет она планомерно оттачивала свои навыки, а затем даже начала писать собственные композиции. Отец же стал главным слушателем. И критиком, конечно же, в меру своих музыкальных способностей. Он никогда не занимался музыкой профессионально, но был праздным слушателем, как сам любил говорить. Поэтому первым мог оценить, рождают ли в нем произведения Эрики эмоции и образы, позволяют ли заглянуть в себя в поисках высот и глубин собственного восприятия. А, быть может, он просто был рад тому, что музыка снова зазвучала в их доме после кончины жены, которая так любила проводить время за роялем. Наверняка музыка так и осталась бы единственной страстью в жизни юной мадмуазель Гарнье, но Жан Луи отправился во Французскую академию в Риме и взял подросшую дочь с собой. Он рассказывал ей обо всем, чему обучался сам, и вечерами они листали каталоги Всемирных выставок в Париже. Отец научил ее читать бывшие ранее непонятными символы и формулы, а иногда даже давал возможность сделать несложные расчеты для проектирования условной беседки или часовни, чтобы после внимательно перепроверить. Цифры казались Эрике чем-то напоминавшем ноты - выстраиваешь их в нужном порядке, и, подобно арии, рождается вязь башни или колоннада дворца. Это захватило девочку настолько, что она даже начала изучать труды Жана де Шелля, Жака Лемерсье, Луи Лево и Жюля Ардуэн-Мансара. Музыку, впрочем, она также не оставила, каждый вечер выделяя на занятия не менее часа времени. Семейство Гарнье проехало Италию, останавливаясь в крупных городах, задержавшись во Флоренции и Милане, пожив в Риме и Венеции, изучая каждый из этих городов с азартом кладоискателей, с воодушевлением обсуждая архитектуру зданий, все их красоты и излишества. Отец никогда не обращался с ней как с ребенком, и всегда считал, что девочка способна вести разговор с ним на равных. И та не по годам старалась соответствовать. Затем последовала поездка в Грецию, за античными строениями, о которых они читали в трудах Гермогена и Гипподама. Вернувшись во Францию, отец с головой погрузился в архитектуру, участвуя в реставрации башни Сен-Жак. Когда же мсье Гарнье выиграл конкурс на проектирование и строительство Гран Опера, то сначала не поверил своему счастью. А после с детским восторгом взялся за детальный проект, вкладывая в него всю свои силы и время. Эрика же, как всегда, находилась подле архитектора, глядя на его хитроумные расчёты и пометки. Погрузившись полностью в инженерные изыскания, он даже предложил дочери попробовать спроектировать консольные балкончики, чтобы оценить, справится ли та с расчетами максимально допустимых прогибов в процессе эксплуатации. Девочка снова постаралась быть на равных с отцом и со всей серьезностью подготовила проект, который Жан Луи внимательно изучил и, похвалив дочь, действительно включил слегка подкорректированные расчеты в свой финальный вариант. Весь этот изумительный, амбициозный проект Парижской оперы стал для Жана Луи будто бы вторым ребенком. Порой мужчина даже шутил, что в его жизни есть два смысла - Эрика и Гран Опера. Он вложил в него всю энергию, а когда внезапно правительство приостановило финансирование, то инвестировал еще и свои средства, став тем самым попечителем. Все для того, лишь бы увидеть оперу в конечном варианте, не на бумаге, а воочию. Но увидеть не случилось. 23 марта 1870 года его не стало. Все, что запомнилось Эрике, так это непривычно холодное утро. Накануне прошел ливень, а затем в ночи ударил неожиданный для марта мороз, заковав улицы Парижа в ледяной плен. Отец не отказался от идеи провести день на стройке, как делал это обычно последние десять лет. Утром он коротко поцеловал дочь в лоб, прежде чем поднять воротник пальто и выйти из дома с неизменной улыбкой на лице. Он действительно бесконечно любил то, чем занимался. Вечером того же дня на пороге их особняка появился главный строитель артели в сопровождении капитана жандармерии. Эрика ощущала липкую тревогу, стискивавшую все естество и сдавливавшую грудь ледяным обручем дурного предчувствия, пока спускалась вниз из своих покоев после сообщения дворецкого о нежданных гостях. Главный строитель комкал в руках кепи и не поднимал на девушку покрасневших глаз. В то время как капитан, прочистив горло, с прискорбием сообщил, что ее отец погиб на стройке в результате несчастного случая. Он говорил что-то еще, но Эрика лишь видела, как шевелятся его губы, совершенно не слыша, что же жандарм произносил дальше. Уже позже девушка узнала, что гениальный архитектор до безумия банально поскользнулся и упал с высоты строительных лесов. Мужчины выразили свои глубочайшие соболезнования и поспешили удалиться не желая сталкиваться с чужим горем. А Эрика на негнущихся ногах поднялась в свою спальню и недвижно в полной тишине просидела в кресле до самого утра, ощущая полное оцепенение. Слез не было, все казалось ирреальным и неправильным. Словно ночной кошмар из детства. Стоило просто немного подождать, и ее обязательно разбудят. А отец за завтраком пошутит, что рановато она решила его хоронить, ведь у него осталось так много незавершенных дел. Но наступили серые предрассветные сумерки, а с ними пришло и осознание того, что теперь ничего не будет по-прежнему, а вся ее жизнь теперь будет выглядеть подобно этому всепоглощающему пепельному сумраку. И девушка впервые разрыдалась. Совершенно по-детски горько, взахлеб, мучительно хватая ртом воздух и содрогаясь всем телом. Первый месяц после похорон был кошмарен, и, чтобы сохранить рассудок, девушка с головой ушла в музыку. Она творила мрачные, минорные фантасмагоричные гаммы, созвучные глубинам ее отчаяния и боли. Все чертежи и наработки по проекту Гран Опера она заперла в кабинете отца, в который ни разу не заглядывала с момента его ухода. Ей было омерзительно от одной только мысли о появлении на строительной площадке, ставшей для папа́ летальной сценой. Девушка утопала в вязком, тягостном ощущении безысходности, и только музыка позволяла хоть немного излить свои чувства, облегчить невыносимый груз, вырвать сердце из плена всеобъемлющей тоски. Спустя неделю после вступления девушки в наследство, теперь уже в ее особняк явился городской архитектор парижского округа, мсье Араньи. Спустившуюся в гостиную хозяйку встретил высокий, худой мужчина, который все время нервно приглаживал редкие лоснящиеся волосы. Он попытался изобразить радость встречи, но бегающие глаза выражали нервозность и нетерпение. В ожидании подачи чая, мужчина поинтересовался здоровьем, а также успехами мадмуазель Гарнье на музыкальном поприще и, получив в ответ просьбу переходить к сути дела, оставив никому не нужные любезности, все же озвучил истинный повод визита. Мсье Араньи уточнил, что он, как главный архитектор Парижа, безусловно, ценит несоизмеримый вклад ее семьи в строительство Гран Опера. Но заниматься возведением оперы, разумеется, крайне непростое дело для женщины. Особенно после пережитой утраты. Мадмуазель наверняка все еще скорбит по своему отцу и да, если ей понадобится, у него есть контакты прекрасных врачей, которые специализируются на лечении женской истерии и иных женских болезней. Хотя, впрочем, всем известно, что гораздо лучше любого лечения помогает музицирование, прогулки на свежем воздухе и, быть может, танцы. А также мужская поддержка и заступничество. Поэтому, если только мадмуазель Гарнье того желает, и ее сердце не занято, то племянник мсье Араньи, крайне уважаемый и перспективный молодой человек, сочтет за честь стать достойным мужем мадмуазель и продолжить ведение дел ее почившего отца. А затем появившиеся наследники наверняка сохранят традицию архитектурного дела их династии и прославят фамилию по всей Франции, а быть может, даже за ее пределами. Эрика встала, резко выпрямившись, словно от пощечины. Но эта ситуация словно привела ее в чувство. Она ощутила, как жгучая волна негодования поднимается и разрастается у нее в груди. С трудом сдержавшись, чтобы не выставить мужчину за дверь в ту же минуту, Эрика ледяным тоном ответила, что в ближайшее время не собирается замуж и уж тем более только ради того, чтобы кто-то продолжил дело ее отца. Даже если это перспективный молодой человек. Также мадмуазель не считает, что траур помешает ей лично участвовать в завершении проекта. По ее мнению черной неблагодарностью к памяти отца было бы не дать Парижской опере увидеть свет такой, какой она планировалась изначально. И нет, она не собирается продавать или передавать свою долю в проекте кому бы то ни было. Мсье Араньи хотел было добавить что-то еще, но Эрика попросила дворецкого проводить достопочтенного гостя, которому явно было уже пора. А на следующее утро она впервые открыла кабинет отца. В нем все напоминало о его присутствии. Девушка с нежностью пробежалась кончиками пальцев по корешкам знакомых книг в шкафу и, сев в кресло, с головой погрузилась в рабочие записи. Во второй половине дня Эрика отправила лакея к главному строителю с просьбой явиться для деловой встречи. Мужчина с мятой кепи в руках снова возник на пороге. На этот раз он был более разговорчив и сначала поинтересовался, не планирует ли мадмуазель передавать ведение дел кому-то еще или, того больше, продать свою долю в проекте? Поскольку, по его словам, ходило множество слухов на этот счет. Получив отрицательный ответ, он сообщил девушке, что строители так и не смогли разобраться в документах ее бесконечно одаренного почившего отца и, быть может, у нее остались хоть какие-то записи, что помогли бы понять его путаные письмена с множеством сносок, исправлений, сокращений, условных обозначений и отметок? Ни дневников, ни записей у Эрики, конечно же, не оказалось. Но были те знания и навык чтения документов, которые вкладывал ей в голову ее отец последние десять лет. И без обладания этими сведениями, очевидно, здание Парижской оперы вряд ли могло обрести тот вид, каким его замыслил Жан Луи. «В моей жизни всего два смысла, моя милая. Это ты и Гран Опера». К идее участия мадмуазель Гарнье в строительстве все отнеслись с крайней степенью скепсиса. Но им ничего не оставалось, как принять сей факт, ведь та действительно с легкостью разобралась в путаных чертежах и записях своего отца, а также не преминула напомнить, что частично возведение оперы ведется на средства ее семьи. А если еще точнее, теперь уже на ее деньги. Она добавила в проект крохотную капеллу, напоминавшую скорее небольшой грот, нежели полноценное помещение на одном из цокольных этажей. Как ей казалось, эта дань памяти позволит отцу незримо присутствовать в стенах оперы. И вот сейчас в этой комнатке, наполненной запахом горячего воска и сырости, она впервые оказалась не одна. Эрика явно не была знакома с присутствующей девушкой. Хотя, быть может, они даже сталкивались где-то в недрах театра, но память не захотела услужливо предоставить нужные воспоминания. Гарнье с некоторым раздражением выдохнула и, скрестив руки на груди, принялась внимательно наблюдать за девушкой, увлеченной то ли молитвой, то ли тихой исповедью перед небольшим деревянным распятьем на каменной стене. Золотисто-каштановые волны волос рассыпались по плечам и заслонили профиль незнакомки от пытливого взгляда. Судя по наряду, она, должно быть, уже готовилась ко сну, но решила ненадолго спуститься сюда вознести вечернюю молитву. Но совершенно неожиданно девушка начала тихо петь. Это была некая незнакомая песня на абсолютно чужом, немного гортанном языке. Эрика не понимала ни слова, но отчетливо ощутила пронзительную тоску, подобно той, что сама испытывала после ухода родителя. Песня воскрешала в памяти образы: крошечных детских пальцев на клавишах рояля, разложенных перед камином чертежей и силуэта отца, склонившихся над ними, запаха табака, книг и чернил, звуков повторяемых из раза в раз мажорных гамм и арпеджио. А еще тоски по дому и теплу родительских объятий.«Vyssan lull, mina kära små
i världen glädje och sorger stå
mycket ska ni lära, mycket ej förstå
var snara till att giva, och vänta ej att få
när önskedrömmar komma och fara»
Эрика прикрыла глаза и продолжила слушать, все глубже и глубже погружаясь в пучину горько-теплых воспоминаний под мелодию песни, слов которой она не была способна разобрать. В песне читалась печаль, в каждом слове сквозила та же горечь, что и в образах, возникающих в ее голове. Песня звучала подобно реквиему по неким светлым дням. В какой-то момент дыхание у поющей сбилось и, всхлипнув, она оборвала песню. Эрика снова обратила свой взгляд на застывшую у распятья девушку. Та сгорбилась будто бы под тяжестью непосильной ноши, дрожа всем телом в безуспешной попытке унять рвущееся наружу горе. Уронив голову на грудь, она окончательно отгородилась от мира завесой волос. Тонкие плечи подрагивали, словно девушку морозило, но при этом она не издала ни звука, точно разучившись даже дышать. В это мгновение она выглядела безмерно уязвимой и хрупкой. Эрика несколько смутилась того, что стала незваной свидетельницей этой сцены, невольно увидев наготу всепоглощающего горя. Она хотела было тихо выйти и оставить незнакомку наедине со своим отчаяньем. Но что-то не давало ей этого сделать. Гарнье будто бы приросла к месту под грузом буквально осязаемой скорби. Она не любила новые знакомства и тем более не выносила касаний малознакомых людей. Но сейчас у нее самой возникло неподдельное искреннее желание обнять девушку за плечи с какими-то, быть может, малозначительными, но успокаивающими словами. Незнакомка сделала глубокий вдох и, упершись ладонями о пол, попыталась было подняться с колен, но не смогла, так и замерев на месте. Спустя какое-то время, шумно вздохнув и будто бы собравшись с последними силами, она совершила очередную попытку встать и слегка пошатнулась, неловко поднявшись на ноги. Эрика практически неосознанно шагнула вперед и придержала незнакомку за локоть в попытке предотвратить возможное падение. Та же от неожиданности отпрянула и отдернула руку, словно пальцы Гарнье были ничем иным как раскаленными щипцами. Девушка испуганно обернулась и инстинктивно отступила на несколько шагов, насколько позволял стоящий позади нее напольный канделябр. В неровном свете пламени горящих свечей она пристально и настороженно смотрела на Гарнье своими глазами необычного хвойного оттенка с бронзово-шоколадными искрами вокруг расширившегося от волнения зрачка. - Простите, мадмуазель, я не хотела Вас напугать, - произнесла Эрика успокаивающе, подняв раскрытые ладони, и также сделала шаг назад, увеличивая дистанцию, тем самым дав понять, что от нее не исходит никакой угрозы. – Мне показалось, будто Вам стало дурно, и я поспешила помочь. Еще раз прошу меня простить. Девушка неуверенно кивнула и обняла себя за плечи в попытке успокоить сердце, пустившееся в бешеный пляс. Она бегло осмотрела собеседницу и выдохнула, почувствовав некую уверенность – стоявшая напротив обладала явно хорошими манерами и вряд ли могла представлять серьезную опасность. В конце концов, пока, по ее опыту, угрозы от женщин следовало ожидать куда реже, чем от мужчин. Она еще несколько напряженно пригляделась к собеседнице и, похоже, лишь утвердившись в своем первом впечатлении, ответила: - Это Вы простите меня за столь бурную реакцию. Просто мне казалось, что я нахожусь здесь одна. Разговор повис в тишине. Эрика с неподдельным интересом изучала незнакомку, отчего та испытывала ощутимую неловкость. Пожалуй, Гарнье могла бы с уверенностью заявить, что ее безымянная собеседница была необычайно хороша собой: точёная шея, тонкие, но не кукольные черты лица, высокие скулы в обрамлении волнистых медово-каштановых волос, выразительные, наполненные какой-то глубинной печалью глаза, чувственные губы. И этот голос. Чистое, хрустальное колоратурное сопрано с мягкостью и глубиной нижнего регистра лирического. Подобных она не встречала никогда прежде. Истинный бриллиант, если провести должную огранку. Любовь с первого звука. - Приношу извинения за свои манеры, я даже не представилась. Эрика, - наконец прервалась от молчаливого созерцания Гарнье. - Кристин. Кристин Даае, - ответила девушка, кратко улыбнувшись лишь уголками губ. При этом улыбка не коснулась ее глаз. Молчание снова затягивалось. Кристин глубоко запахнулась в плотный шлафрок и снова погрузилась в свои, очевидно нелегкие, мысли. Она кусала губы, глядя на пламя свечей, и Эрика не могла ручаться, были ли это просто отсветы пляшущего пламени, или в ее глазах все же стояли слезы. - Вы пели на каком-то незнакомом мне языке, - начала было Гарнье, но споткнулась на фразе, поняв, что тем самым выдала себя и свое невольное наблюдение за девушкой ранее. - Это был шведский, - Кристин если и обратила внимание, то сочла уместным сделать вид, что не заметила невольного признания своей собеседницы. – Мы с моим отцом родом из Швеции. Точнее он был из Швеции. Точнее… Девушка умолкла, а тонкие черты ее лица исказились болью, словно внезапно возникшее воспоминание раскололо только что восстановленное, но столь хрупкое душевное равновесие. Она прикрыла глаза и нахмурилась в попытке совладать с вновь обрушившимся на нее шквалом эмоций. Кристин была словно незатянувшаяся свежая рана, любое прикосновение к которой отдавалось нестерпимым мучением ее обладательнице. Кристин Даае. Даае… Ну, конечно! Густав Даае! Эрика на мгновенье даже оторопела, осознав, что перед ней дочь самого Густава Даае, виртуозного скрипача и великолепного композитора, не так давно, увы, ушедшего из жизни. Его смерть стала величайшей потерей для мира музыки. Но, очевидно, что еще большей потерей и ударом она стала для его дочери, стоящей сейчас напротив. Гарнье словно взглянула в зеркало омута своих воспоминаний. Беспросветная тоска, всеобъемлющая скорбь и боль, черная боль, которой, кажется, не было конца и края. Вот, что она видела сейчас в девушке, так отчаянно пытавшейся удержать себя в руках. Через каждое из этих чувств Эрика прошла сама, но у нее было достаточно времени, чтобы выжечь их из своей души. Потребовалось долгих пять лет, в течение которых не было и дня, чтобы она не вспомнила об утрате. Но постепенно боль из пронзительной стала саднящей – не терзает, пока не надавишь, но если неосторожно коснуться, то может пульсировать несколько дней кряду. Воспоминания же превратились в щемящие, порой все еще отдающие хинной горечью. Но Кристин сейчас была полностью погружена в глубины своего горя от потери, рассыпáлась острыми осколками отчаяния и сама будто бы резалась о каждую бритвенную грань очередного напоминания о своем счастливом прошлом. Казалось, что она едва ли перешагнула рубеж двадцати лет, но печать скорби легла на ее нежные черты, исказив их и обескровив, лишив цветущей юношеской мечтательности и беспечности. Миниатюрная, изящная она в глубокой задумчивости судорожно терзала тонкими пальцами ворот своего домашнего платья. - Споете для меня еще? – сама не до конца понимая зачем, спросила вдруг Эрика. - Простите? – нахмурилась Даае непонимающе, и рассеяно склонила голову в попытке осознать смысл заданного вопроса. - Дело в том, что я пишу музыку. И наверху у меня есть рабочий кабинет с роялем. Наверняка Вы периодически слышали мои музицирования, находясь в гримерных, либо если поднимались этажом выше. Также обычно я занимаюсь составлением музыкального репертуара нашего театра. Быть может, это прозвучит крайне неуместно, но у Вас великолепное сопрано. И, если Вы позволите, я хотела бы услышать, как оно звучит в аккомпанементе с музыкой. А еще, буду честна, я хотела бы вырвать Вас из плена печали хотя бы на час-другой. Так Вы споете для меня? Кристин словно вынырнула из водоворота мыслей, тянущих ко дну. Она снова нахмурилась, затем несколько раз моргнула в попытке сфокусироваться и до конца уловить нить беседы, а затем неуверенно кивнула. Почему бы, в конце концов, и нет? Иначе все эти воспоминания просто сведут ее с ума. Эрика же впервые за бесконечно долгое время кратко улыбнулась, отступая и пропуская свою спутницу вперед. В свое время ей самой безумно не хватало понимающего собеседника, что был бы в состоянии разделить груз боли. Безмолвного слушателя всех тех композиций, что она сотворила в траурном экстазе тоски. Принимающего друга, способного просто быть рядом. И если она сможет хотя бы на вечер стать кем-то для Кристин, сумеет вызволить ее удивительный голос из заточения безысходности, поможет ему обрести силу и, взлетев, зазвучать торжествующе - это станет ее личным успехом. - Все еще люблю тебя, папа́, - произнесла Гарнье одними губами, обратившись к деревянному распятию, висевшему на стене, прежде чем выйти из капеллы вслед за своей новой знакомой. _____________________________________________ [1] В средневековой архитектуре стран Западной Европы — небольшое сооружение или отдельное помещение в храме; во дворцах и частных домах — отдельное помещение, «молельная комната» или домовая церковь предназначенные для частного алтаря, молитв и хранения реликвий. [2] Академия основана во дворце Капраника в 1666 году указом французского короля Людовика XIV, с 1803г. располагалась на Вилле Медичи. Молодым французским художникам предоставлялись возможности созерцать и копировать шедевры античности или Возрождения, отправляя плоды своего вдохновения обратно в Париж. Жан Луи Шарль Гарнье также проходил обучение в указанной Академии. [3] Всемирные Выставки, проводившиеся в Париже в 1855, 1867, 1878, 1889 и 1900гг. имели огромное общественное значение для культурной и экономической жизни Франции, а также сыграли большую градообразующую роль на момент их проведения и последующие десятилетия. [4] Французские архитекторы, спроектировавшие Собор Парижской Богоматери, Лувр и Версаль. [5] Знаменитые античные архитекторы. [6] Первая крупная архитектурная работа Жана Луи Шарля Гарнье после прохождения обучения. [7] В XIX веке жандармерия отвечала в том числе за гражданский процессуальный надзор: осмотр и описание мест преступлений, открытие производства по уголовным делам, допросы и опросы свидетелей, процессуальные действия — обыски, аресты и т.д. [8] Диагноз "истерия" в те времена был крайне распространённым, его тогда ставили почти всем женщинам. Беспричинные слёзы, смех, грусть, гнев, перепады настроения - любые яркие эмоциональные проявления расценивались, как истерические симптомы, которые требовали незамедлительного лечения. [9] Изучение мажорных и минорных гамм, а затем арпеджио относится к началу обучения на клавишных инструментах. [10] Шведская народная колыбельная: «До свидания, мой малыш. В мире множество радостей и печалей. Многому ты научишься, многого не поймешь, Будь скор на отдачу, но не жди, чтобы получить взамен, Ведь желаемое и действительное приходит и уходит». [11] Заупокойная месса в католической церкви. [12]Очень высокий женский голос, способный петь всевозможные скачки, арпеджио, гаммообразные пассажи, с употреблением трелей, форшлагов и прочих украшений. По характеру звучания верхние ноты колоратурного сопрано напоминают флейту или скрипку. [13] Голос мягкого, задушевного тембра, несколько напоминающий звучание гобоя. [14] Просторная мужская и женская домашняя одежда. Представлял собой халат длиной до лодыжек из атласа, тармаламы или кашемира с простёганными обшлагами и воротником, без пуговиц, с широким запахом, карманами и поясом в виде витого шнура с кистями.