***
7 мая 1877 года. Последние полторы недели в Гран Опера прошли достаточно спокойно, жизнь под крышей оперы текла своим чередом. В то время как в коридорах театра мадмуазель Гарнье практически не видели - девушка закрывалась в кабинете и целыми днями работала над своей новой оперой, которую хотела презентовать публике в следующем театральном сезоне. Кристин порой замирала у двери, ведущей в ее кабинет, слушая фантасмагоричные гаммы, извлекаемые Эрикой из рояля. Это звучало надрывно, будто бы каждая нота становилась дробью, с легкостью проникающей в сердце. И, должно быть, так себя и чувствовала сама композитор - будто бы ей шрапнелью изрешетили сердце. Несмотря на то, что в последнюю встречу они расстались не на особо радостной ноте, Кристин была бы и рада заглянуть в кабинет старой подруги, но дверь была все время заперта на ключ. Когда в начале следующей недели Эрика снова пропала на несколько дней, Кристин ощутила дежавю. В ее кабинете воцарилась тишина, и единственным желанием Даае стало окончательно послать подругу к Дьяволу и больше никогда о ней не вспоминать. Подумать только, а ведь Кристин показалось, что после прошлого раза Гарнье пообещала ей не оставлять ее в неведении о своих отъездах. Но, видимо, Эрика сделала из этой ситуации какие-то свои непостижимые выводы. Поэтому сначала Даае привычно обожгло гневом. Она яростно отрепетировала с Пьянджи сцену ревности, да так талантливо и натуралистично, что в перерыве после парной репетиции мужчина потом долго на нее косился. - Кристин, Вы в порядке? – в какой-то момент все же осторожно решил поинтересоваться тенор, при этом понимая, что нет, его сценическая партнерша отнюдь не в порядке. - Относительно, Убальдо, - призналась девушка, спрятав лицо в ладонях. Вновь вернувшееся жгучее чувство обиды никак не покидало ее, отчего мысли путались, не позволяя вырваться из кокона жалости к себе. Собеседник неуклюже поерзал рядом, осторожно подбирая слова. Он не был особенно хорош в поддержке или светских разговорах, но искренне считал неправильным оставлять кого-то из своей «оперной семьи», как он сам ее называл, в беде. - Это виконт? - Нет, - оборвала его Кристин, не дав развить мысль. Почему-то воспоминания о Рауле лишь сильнее жгли уязвленное самолюбие. Мужчина снова неловко замолчал, не зная чем помочь своей сценической партнерше. В конце концов, успех их репетиций и дальнейших выступлений напрямую зависел от душевного состояния обоих исполнителей. А Даае в последнее время была крайне тревожной и взвинченной. - Если Вы хотите поговорить… - снова попробовал он. - Нет, - выдохнула Кристин уже чуть спокойнее и отняла руки от лица, а затем добавила. – Но я бесконечно ценю Вашу поддержку. Пьянджи неловко замялся и неуверенно улыбнулся, слегка расслабившись, и не отдавая себе отчет в том, что далее допустит фатальную ошибку: - Если Вы не готовы обсуждать свои душевные тревоги со мной, то, быть может, мадмуазель Гарнье что-то да посоветует? О, это было попадание в точку! Кристин моментально вспыхнула подобно фитилю. От одного только имени Эрики, внутри Даае с новыми силами заклокотали горькая досада и негодование. - О, мадмуазель Гарнье, конечно, тот еще мастер решать проблемы! А скорее убегать от них! Да и что-то я не припомню, чтобы она появлялась в театре последние несколько дней? – горестно огрызнулась Кристин, понимая, насколько нелепо звучит это обвинение в адрес ее наставницы. А наставницы ли? Они уже так давно не проводили совместных занятий. С момента прошлого отъезда Эрики после премьеры все разительно изменилось. И если раньше Кристин казалось, что причина побега заключалась в ее неудачной попытке вывести Эрику на откровенный диалог, то впоследствии девушке начало чудиться, что Гарнье просто устала от ее общества и нашла для себя более подобающее занятие или компанию. Ведь в их последнюю встречу она так ничего толком и не объяснила, но заявила, что не готова больше находиться рядом все время, как прежде. Хотя и Кристин в том разговоре была тоже хороша. Но из всего следовало, что пора было привыкать, что раз за разом Гарнье, вероятно, все меньше будет присутствовать в ее жизни. Даае встала с кресла и, поднявшись на арьерсцену, прошлась туда и обратно. Стук каблуков ее ботинок звучал настолько чеканно, насколько могли бы звучать удары молотка по шляпкам вбиваемых в крышку гроба их с Эрикой дружбы гвоздей. - И правда, ее нет уже несколько дней, - отозвался тенор, провожая удивлённым взглядом марширующую туда-сюда Кристин, и совершенно точно не понимая причин ее приступа гнева. – Но, говорят, ей нездоровится. Даае резко остановилась, переведя на мужчину вопросительный взгляд. - В смысле нездоровится? Так она не уехала? - Нет. Вернее, я не знаю, но слышал, что мадмуазель прислала вчера записку с распоряжениями. А, принесший ее лакей, рассказал Тибо́, нашему осветителю сцены, что она приболела и попросила никого ее не беспокоить. Якобы даже настрого запретила слугам звать врачей. Кристин растерялась. Это было крайне странно. Даже когда Эрика болела, что за время их знакомства случалось всего пару раз и продолжалось не более одного-двух дней, она всегда держала руку на пульсе событий и дел в стенах своего детища. В этот раз она либо настолько устала от людей, что не желала никого видеть, вместо того решив творить в тишине, либо что-то все же приключилось. Хотя, признаться честно, в последнее время Эрика совершала множество странных для нее поступков, чтобы каждый из них списывать на предполагаемую опасность. Тем не менее, в груди Кристин поселилось липкое чувство стыда за столь неуместную вспышку гнева. Она спешно спустилась со сцены и, кратко сжав плечо Пьянджи, направилась в сторону выхода из зала. - Спасибо, Убальдо! Простите меня, но давайте продолжим нашу репетицию завтра, начав на час пораньше?***
- Я не могу пустить Вас к мадмуазель, - в который раз повторил дворецкий, явно нервничая, но всячески стараясь сохранить маску беспристрастности на своем лице. - Как я уже говорил, мадмуазель Гарнье запретила ее беспокоить. Эрика, безусловно, выучила своих слуг дисциплине и прилежанию выше всяких похвал. Отчего Кристин, столкнувшись с этой завидной исполнительностью, начинала терять терпение. Но она всячески старалась оставаться обходительной. К тому же поведение служащего вызывало пускай и смутное, но беспокойство, словно он что-то старательно скрывал. - Мсье, я её давняя подруга, поверьте, она не откажет мне во встрече. Мужчина застыл на пороге и напряженно замолчал. Очевидно, что больше чем кары Господней, которой ему могла пригрозить Кристин, он боялся кары со стороны Эрики. Ведь небеса далеко, и перед ними еще можно будет успеть отмолить все свои прегрешения, а вот наказание со стороны мадмуазель Гарнье настигнет скоро и неотвратимо. Но все же во всей позе служащего читалось смятение. - Мсье, с ней точно все хорошо? - уточнила Кристин прищурившись и внимательно наблюдая за стоящим напротив дворецким. - Она запретила мне впускать кого-либо, - невпопад ответил тот, все больше нервничая и отводя взгляд. - Это не ответ на вопрос, который я задала. С мадмуазель Гарнье все хорошо? - голос Кристин взлетел чуть ли не на октаву от усиливающегося ощущения неладного. Слуга судорожно сглотнул и прочистил горло, очевидно, разрываясь между долгом выполнить прямое приказание и страхом скрыть правду. Но в этот момент дверь открылась чуть шире, и на пороге возник кучерявый юноша, который, как помнила Кристин, служил лакеем Эрики - он частенько доставлял ей записки в театр. - Мсье Жильи, Софи сказала, что ей совсем худо, ей Богу, мы не должны этого утаивать, - сбивчиво произнес появившийся дворецкому, а затем перевел умоляющий взгляд на Кристин и обратился уже к ней. - Мадмуазель, хозяйке плохо вот уже второй день. И если вчера она кое-как ходила по комнате и отдавала распоряжения, то вот сегодня горничная зашла в ее покои, а та лежит, словно мертвая, тяжело дышит и не откликается. Кристин обожгло ледяной волной накатившей было паники, но она смогла совладать с собой. - Мсье, я требую, чтобы Вы сию же секунду меня пропустили, - Даае двинулась, чтобы войти в особняк, но дворецкий все так же непреклонно не сходил с места, преграждая ей путь. - Мадмуазель Даае, но она запретила нам впускать кого-либо, в том числе даже врача! - взмолился дворецкий в отчаянии. - Мы не можем ослушаться ее прямого приказания! - А если она отдаст Богу душу? - тут же вклинился лакей. Дворецкий побледнел. - Мсье, послушайте, я как прима Гран Опера, театра, который последние годы является смыслом всей жизни Эрики, и как ее лучшая подруга беру всю ответственность за принятые решения на себя! Не позвольте же случиться непоправимому! Мадмуазель запретила вызывать врача, но Вы же сами слышали, что это уже вопрос не просто ослушания, а жизни и смерти! Поэтому Вы, мсье Жильи, немедленно проводите меня в покои хозяйки, а Вы, - Кристин ткнула пальцем в с жаром закивавшего лакея, даже не подумав о резкости и фамильярности этого жеста, - сейчас же отправляйтесь за врачом. Лакей вылетел из дома, прежде чем дворецкий успел что-либо сказать, и стремглав направился к конюшне. В то время как последний вытянулся в струнку и, как показалось ринувшейся мимо него Кристин, выдохнул с облегчением. Они торопливо поднялись по широкой лестнице наверх и остановились у двери, рядом с которой беспокойно переминалась горничная с кувшином воды в руках. - Вы можете идти, дальше я сама, - бросила Кристин забирая воду, и, после короткого стука, распахнула дверь спальни. Эрика ничком лежала на кровати в полутемном зашторенном помещении, пребывая в полном беспамятстве. Когда Кристин коснулась рукой ее пылающей щеки, ей показалось, что под пальцами растеклась огненная лава. Эрика не просто горела, она сгорала, испепеляла сама себя, жадно и сдавленно глотая сухой воздух. Кристин спешно отослала нервно топтавшуюся на пороге горничную за полотенцами, а сама осталась наедине с подругой. О чем она только думала, запретив кому бы то ни было приходить с помощью? Острые, тонкие лопатки резко проступали под влажной от пота ночной сорочкой, создавая полное ощущение птицы, которая переломила крылья и угловато рухнула на землю. Грудь девушки часто вздымалась, обозначая рваное дыхание. Периодически она заходилась в удушающем кашле, от которого содрогалось все ее тело. Эрику выгибало и колотило от внутреннего холода, который был лишь следствием ее жара. Она ничего не говорила и не стонала, не открывая глаз и не возвращаясь из-за грани беспамятства. Но каждый раз, когда Кристин касалась ладонями ее пылающего лба в попытке поменять очередное влажное полотенце, Эрика судорожно и отчаянно цеплялась за ее руки, словно в немой мольбе не покидать. Через пару часов в особняк явился интеллигентный и опрятный мужчина лет пятидесяти с тонкой аккуратной бородкой, в очках и с медицинским саквояжем в руках. Он представился как доктор Лурье. Выставив всех из спальни, он внимательно осмотрел и послушал Эрику, проверил пульс и уточнил цвет выделений при кашле. Послушав пояснения Кристин относительно недавней поездки Эрики в Англию по рабочим вопросам, мсье Лурье объявил, что у мадмуазель Гарнье, судя по всему, инфлюэнца, но стоит быть готовыми и к худшему, поскольку это может оказаться чахоткой. - Вы же знаете, этот английский воздух никогда и никому не добавлял здоровья. А чахотка уже давно стала привычной болезнью Лондона. Они со своими чадящими мануфактурами не видят чистого неба, - уверенно заявил мсье Лурье, протирая платком свои очки. - Но только время и наблюдение могут с точностью дать нам ответ на вопрос о конечном диагнозе мадмуазель, в зависимости от того, откроется ли у нее кровохаркание или нет. Он отверг кровопускание в качестве средства для снятия приступов кашля, но посоветовал лечить его пилюлями из смеси кардамона, аммониака и морского лука. От жара доктор Лурье выписал рецепт на порошок салицилата натрия, а также посоветовал, если желудок больной не сможет принимать это лекарство, улучшать пищеварение с помощью кислых сиропов и горьких отваров. Хотя, если это окажется чахоткой, он допускал необходимость сделать между ребрами искусственную язву с нагноением, чтобы очистить легкие от нарыва. - Но она же не может вот так сгореть? - с ужасом в голосе прошептала Кристин, провожая доктора к выходу из спальни. - Мадмуазель Даае, я, конечно, человек науки, но все же считаю, что на все воля Божья. Мадмуазель молода и, если это не чахотка, то она сама сможет справиться со своим недугом через некоторое время. Но Вы, милая, проследите за тем, чтобы все мои предписания неукоснительно выполнялись. И всенепременно сразу же зовите меня, если состояние мадмуазель Гарнье вдруг ухудшится. Кристин благодарно кивнула, закрыв дверь за врачом, и почувствовала, как ее взор застилают слезы. Спешно вытерев увлажнившиеся глаза, она вернулась к постели. Не время для слабостей. Ей стало безмерно совестно и страшно. Буквально еще этим утром она с веселой злостью представляла себе жизнь без Эрики, которая снова куда-то сбежала, а сейчас глядя на нее, такую уязвимую и беззащитную, испытывала бесконечный ужас от одной только мысли, что может ее потерять. Дыхание Эрики было обжигающим, сбивчивым и отрывистым. Словно в легкие попадал воздух и тут же сгорал, не давая ей сделать облегчающего вдоха, исторгаясь из груди захлебывающимся хрипящим кашлем. Она восковой куклой застыла на простынях в ореоле черных спутанных волос. С заострившимися, бледными чертами лица Эрика выглядела гораздо моложе и ранимее. Кристин смочила девушке потрескавшиеся от жара губы и села на стул, уткнувшись лбом в свои сложенные на коленях руки. «Боже, если ты слышишь, просто позволь ей жить».***
Кристин зажгла свечи на настольном канделябре, разгоняя затопивший комнату вечерний сумрак, а затем подошла к постели, поправляя скомкавшееся одеяло. Эрика все так же металась в бреду, опаляемая жаром своего тела и растревоженного сознания, не приходя в себя и пока никак не реагируя на лекарства, которые ей давали. Кристин успокаивающе погладила девушку по руке. Несмотря на все годы их общения, Кристин не была прежде вхожа в дом Гарнье. Да и, честно говоря, в этом не было ничего удивительного – Эрика проводила больше времени в опере, нежели у себя в особняке. Поэтому Кристин впервые за пару дней своего присутствия с любопытством осмотрелась в ее комнате. Помещение было функциональным. Пожалуй, загляни Кристин в голову к Эрике, все бы там выглядело именно так - подчеркнуто лаконично и выверено. Никаких тебе праздных украшательств, лишь то, что необходимо, либо то, что может увлечь незаурядный ум. Так и в спальне Эрики: кровать, прикроватная тумба, у окна рабочий стол с парой стульев, плательный шкаф да ростовое зеркало в углу. Единственным необычным для спальни элементом являлся высокий книжный шкаф, плотно заполненный томами разной толщины и размера. Кристин пробежалась кончиками пальцев по корешкам: классические произведения французской и европейской литературы, труды античных философов, дерзкие манифесты периода Великой французской революции и рассуждения авторов Просвещения, пьесы, работы известных инженеров и архитекторов. В общем-то, все то, что увлекало Эрику в повседневной жизни. Ее острый ум все время находился в поиске чего-то новаторского и революционного. На столе у окна также лежали несколько книг и целый ворох бумаг. Кристин приблизилась: Krafft-Ebing R. «Psychopathia Sexualis», так гласило заглавие верхнего потертого увесистого тома. Кристин открыла было книгу, но тут же захлопнула – судя по множественным пометкам на полях, Эрика досконально изучила эту работу, но Кристин в любом случае не смогла бы понять ее содержания, поскольку книга была целиком на немецком. На столе также расположилась стопка исписанных нотных листов – Гарнье не прекращала работу над собственной оперой даже дома. Кроме того, на самом краю, оказался лист бумаги. Кристин сразу узнала порывистый, острый подчерк с размашистыми, витиеватыми заглавными буквами, принадлежащий Эрике. Это было письмо, которое Гарнье явно написала кому-то, но не успела отправить, должно быть, в силу болезни. Кристин хотела было отложить бумагу, считая бестактным читать чужую переписку, но ее взгляд зацепился за первую строчку. «Мой дорогой доктор Эллис». Гласило начало письма. Что? Эрика еще тогда понимала, что больна? Тогда почему она писала какому-то доктору, судя по фамилии, англичанину? Если это действительно так, то ее состояние определенно являлось не следствием инфлюэнцы, как то предполагал мсье Лурье. Немного поколебавшись, Кристин все же взяла письмо в руки и, оперевшись о краешек стола, углубилась в чтение. «Мой дорогой доктор Эллис, Я была крайне рада получить от Вас письмо. Я бесконечно благодарна судьбе, что в моем дружеском окружении есть человек, с которым я могу вести значимые для нас обоих интеллектуальные беседы. Также я счастлива, что нам с Вами и Вашим коллегой удалось встретиться в мой последний визит в Лондон. В первую очередь, я хотела бы выразить восхищение Вашим блестящим умом, позволяющим смотреть на вещи гораздо шире современников. Поэтому, как замечательно, что мы сошлись во мнении о том, что описанные в Ваших трудах случаи сексуальной инверсии никоим образом не относятся к недугам телесного или душевного толка». Сексуальная инверсия? Кристин никогда не слышала о чем-то подобном. Она нахмурились, не совсем понимая о чем все же идёт речь, и продолжила чтение. «У меня было много свободного времени для размышлений на обратном пути в Париж. Я перечитала Ваши публикации по исследованиям психологии пола в «The Lancet», что были у меня с собой. И, не сочтите за нахальство, но позвольте все же не согласиться с некоторыми умозаключениями. В своих публикациях и в нашей приватной беседе Вы упоминали, что природа сексуальной инверсии заключается в том, что инверты родились в теле противоположного пола. Но на примере случая своей близкой подруги, о которой я Вам рассказывала в предшествующих письмах и при личной встрече, я хотела бы показать, что все не так просто, как кажется на первый взгляд. Дело может обстоять совсем иначе». Близкая подруга? Неужели, речь шла о ней? Да нет, глупости, что такого могла рассказывать Эрика доктору о Кристин, что могло бы стать предметом научных изысканий? Или это другая близкая подруга, о которой Даае ничего не было известно? Девушка все больше хмурилась от осознания, как мало она знает об Эрике на самом деле. «Как я уже рассказывала Вам, в ее случае она осознала тягу к женщинам в весьма юном возрасте. Она никогда не считала себя мужчиной, не хотела им родиться или стать, а также никогда не чувствовала свою принадлежность к другому полу. Ей всегда нравилось оставаться женщиной, и она не ощущала неприязни к своему телу. Ее сексуальная инверсия...» Я тут Кристин пронзило осознание - Эрика писала о себе. Ну, конечно! Девушка начала жадно поглощать оставшийся текст письма глазами. «...не является следствием надругательства или непомерной агрессии со стороны родителей либо старших родственников, поскольку ни с чем подобным она никогда не сталкивалась. Как она сама мне рассказывала, она просто родилась такой, «сапфической натурой», не способной видеть красоту противоположного пола и не испытывающая сердечных волнений и телесных влечений в отношении мужчин. Как Вы теперь можете видеть из этой ситуации, судя по всему, природа сексуальной инверсии как таковой может оказаться куда как сложнее. Полагаю, обозначенный мной пример может являться не единичным случаем, что наверняка послужит для Вас благодатной почвой для проведения дополнительных исследований в этой области. В прошлом письме Вы также интересовались, смогла ли моя подруга встретить другого инверта и завести отношения? Я помню, как в нашей беседе Вы рассказывали о таких случаях в своей исследовательской практике. Должна Вас огорчить, но нет. Хотя она действительно встретила девушку, в отношении которой испытывала стойкую романтическую увлеченность. Но, насколько мне известно, ее избранница относилась к представителям высшего света, в силу чего всегда находилась под давлением моральных устоев и социального одобрения. Ее сомнительная, по мнению ее окружения, связь с моей подругой могла стоить девушке как социального статуса, так и всех имеющихся благ и положения в обществе. С учетом публичности ее избранницы, столь порицаемая связь стала бы фатальной. Поэтому моя подруга, несмотря на свои глубокие чувства, не могла пойти на такой риск и, по совету своей доброй знакомой, отказалась от этих опасных помыслов и попыток. Также, насколько мне известно, она приняла решение более не пытаться выстроить какие-либо любовные отношения с лицами своего, и уж тем более противоположного пола. Не хотела бы заканчивать свое письмо на столь минорной ноте. Передавайте мои сердечные приветствия мистеру Саймондсу. Его «Проблема современной этики» изрядно скрасила мою обратную дорогу, а также породила желание лично познакомиться с господином Ульрихсом. Кто знает, возможно, когда-нибудь судьба предоставит мне такую возможность. За сим прощаюсь с Вами. С нетерпением жду ответного послания.С уважением,
Эрика Абелия-Мари Гарнье
6 мая 1877 года».
Письмо выскользнуло из вмиг ослабевших пальцев Кристин и опустилось на пол. Мысли загнанно бились в голове Даае. Она воззрилась на застывшую на смятых простынях подругу. Та же словно неведомым образом почувствовала состояние Кристин и притихла. Только рваное, жесткое дыхание выдавало тревожное беспамятство Эрики. Так вот зачем она ездила в Лондон? И вот что творится у нее в голове! «Мир таков, что мы постоянно убегаем от молвы и насмешек», - как-то сказала ей Эрика. Кристин тогда еще пошутила, что подобные рассуждения отдают нигилизмом, но Гарнье лишь безрадостно улыбнулась в ответ. Сердце Кристин болезненно сжалось от сострадания. Боже, она и представить не могла, какие мысли все время терзали Эрику, какие страхи травили ее душу. Изо дня в день та боролась с собой и со своими чувствами из боязни погубить Кристин. Она заперла себя в персональной келье одиночества с одной только целью: не навредить Даае предосудительными по ее мнению желаниями. А мадам Жири, если речь в письме шла о ней, судя по всему, лишь укрепила Эрику в своих опасениях. Хотя, памятуя о той вине, что плескалась в глазах мадам после разговора с Гарнье, и их натянутым отношениям после ее возвращения, кто бы это ещё мог быть? Это было ужасно. Ужасно несправедливо. Кристин сдавленно всхлипнула, прижав ладонь к дрожащим губам. Она ощутила какую-то бесчеловечную жестокость со стороны судьбы по отношению к Эрике. Гарнье не выбирала всего этого. Она просто была такой всегда – начиная с момента, как они только познакомились, заканчивая тем вечером в капелле. Но Кристин и не желала, чтобы Эрика становилась другой, ведь именно такой она ее знала – сдержанной, искренней, поддерживающей, резкой, властной, творческой, страстной. И именно такой любила. Любила? А было ли это той самой любовью со стороны Кристин? Девушка с нажимом помассировала виски в попытке сосредоточиться. Любовь имеет так много оттенков, граней, плоскостей. Любовь и верность человека делу, долгу, любовь матери к ребенку, любовь мужчины к женщине... любовь двух людей одного пола? Почему-то в голову сами собой пришли строки заповеди из Святого писания: «Возлюби ближнего своего, как самого себя». Сам Господь призывал к любви, не устанавливая правил либо границ. Это сделали уже сами люди. Кристин задумалась, раз за разом прокручивая в голове отдельные строки письма. Она совершенно точно не до конца понимала всех тех сложных терминов и определений, что в нем встречались, но при этом Кристин могла ручаться относительного одного - Эрика не была больна душевно. Женщина, которая совмещала в себе блестящий ум и талант, была композитором, инженером, архитектором, мыслителем, да еще и, к тому же, успешно руководила таким грандиозным проектом как Гран Опера, если и была безумна, то лишь в своем гении. А значит вся эта сексуальная инверсия, или как бы там она ни называлась, всего лишь непостижимая задумка природы. Как то, что кто-то рождается рыжим или брюнетом, с веснушками, левшой, склочным или же наоборот добросердечным, так может родиться и инвертом. А что касается самой Кристин? Какая тогда она? Даае прошла к кровати и присела на краешек. Она долго и внимательно рассматривала столь знакомые черты лица подруги, будто бы увидев их впервые, а затем положила руку ей на щеку и прошептала: - Ах, Эрика, милая, что же нам с тобой теперь делать?***
В первые пару дней нахождения Кристин в особняке немногочисленный состав домашней прислуги беспрекословно, но настороженно выполнял безапелляционные указания Даае. Они воспринимали ее присутствие и распоряжения как нечто не совсем уместное, хотя и необходимое, ведь не являясь здесь хозяйкой, она следила за тем, чтобы мадмуазель Гарнье как можно скорее встала на ноги. Но Кристин в первый же день, подтянув рукава своего платья и отослав горничную, лично занялась обтиранием взмокшей от жара Эрики. Возвращаясь в особняк каждый вечер, она помогала с лечением и уходом, оставляя на служанку лишь вопросы смены судна, простыней да перетряхивания перин и подушек. Это было так необычно для светской дамы, а уж тем более знаменитой примы Гран Опера, и потому вызвало все большее благосклонное уважение в глазах домашнего персонала. Судя по всему, именитая гостья была добра и крайне неравнодушна по отношению к судьбе их хозяйки, и, не жалея сил, усердствовала над ее скорейшим выздоровлением. В эти же дни Эрику в ее беспамятстве все чаще начали посещать кошмары. Это было заметно по тому, как в моменты, когда Кристин прикасалась к ней в попытке понять, не усилился ли жар, Эрика вздрагивала, а затем облегченно вздыхала, словно находя успокоение в этих прикосновениях. А затем хмурилась и судорожно вжималась в постель, цепляясь за простыни, словно в безуспешной попытке спрятаться от кого-то или чего-то. В какой-то из таких моментов, успокаивающе поглаживая подругу по волосам, Кристин обнаружила, что в ее голове возникали строки историй из шведских преданий. И она начала рассказывать их Эрике. Тихо и напевно, иногда присаживаясь на кровать или же на стул в изголовье, и непременно убаюкивая ее этими повествованиями. Она надеялась, что тем самым спасает девушку от тлеющих в ее сознании кошмаров. Так началась традиция вечерних сказок в доме Гарнье. Кристин и не догадывалась, что в какой-то из таких вечеров, горничная, принесшая сменные полотенца, также ненадолго замерла у полуоткрытой двери хозяйской спальни, слушая магические истории и наблюдая за тем, как мадмуазель Гарнье затихает от одного только мелодичного, ласкового голоса ее настойчивой гостьи. Служанка также отметила, что за эту ночь мадмуазель Гарнье ни разу не билась в горячечном бреду и не стонала от мучавших ее кошмаров. Поэтому, заглянув следующим утром в особняк перед репетицией, Кристин с удивлением отметила, насколько радушно к ней вдруг начали относиться слуги, будто бы приняв ее в качестве неотделимой части их маленького импровизированного братства, сплоченного заботой о здоровье мадмуазель Гарнье. Вечером же, когда после дня напряжённых репетиций вымотавшаяся Кристин вернулась в особняк, ее внезапно пригласили на ужин. На столе перед ней оказалась тарелка с душистым котриадом. Горничная все мялась, никак не покидая столовую, и то и дело бросала выжидающий взгляд на Даае, наблюдая за тем, как та пробует похлёбку. Судя по сопению за дверью, кухарка также смущённо топталась где-то за порогом, напряжённо ожидая реакции гостьи. - Передайте, пожалуйста, повару, что она приготовила великолепный котриад, - благодарно улыбнулась Кристин, чувствуя насыщенный вкус блюда из своего детства. - Я словно снова оказалась в Бретани. - Вам понравилось, мадмуазель? Может, добавки? Вы говорили, что из Швеции, вот мы и хотели приготовить что-то шведское, но поняли, что ничего не знаем. Но, вроде, Вы еще упоминали что, жили на севере Франции, а у нас вот Эмилия оттуда. Вот она и приготовила ваш бретонский суп, - разулыбалась служанка, наконец-то отмерев и приблизившись к Даае на почтительное расстояние. Кристин почувствовала тепло от этого столь искреннего жеста со стороны людей, которые буквально неделю назад даже не знали о ее существовании. Спустя еще день Кристин осознала, что она просто не способна совмещать каждодневные перемещения из оперы в особняк по несколько раз на день – времени на все катастрофически не хватало. Поэтому на правах лучшей подруги, заботящейся о тяжело больной, она заняла гостевую спальню, оставаясь на ночь под одной крышей с Эрикой. И время побежало по четко выверенному графику: с утра Кристин наблюдала за изменениями состояния Эрики, вечером после оперы занималась уходом за ней, следя за соблюдением рекомендаций доктора, а ближе ко сну рассказывала подруге удивительные истории про эльфов, фей, валькирий, гордую королеву и ее спутницу. Иногда она просто тихо пела очередную арию, над которой репетировала весь день. Непонятно, кому больше были нужны эти вечера – Эрике или же самой Кристин? Но Даае очень хотелось верить, что не просто так каждый раз, заслышав ее голос, подруга умиротворенно затихала.***
«Любовь - это дар божий», - говорят святые писания. «Любовь - это боль», - была убеждена Эрика в прошлом. «Любовь - это нестерпимая, всепоглощающая боль от горения в любовной лихорадке, которая занимает все твои мысли, овладевает телом, бьёт в ознобе и испепеляет сердце в груди в отсутствие любимого человека рядом», - вот, что добавила бы Эрика сейчас. Сложно сказать, была ли тому причиной действительно лишь любовная лихорадка или же к ней подключилась настоящая, но Эрику колотило в кровати уже несколько дней подряд. Она металась и судорожно хватала воздух сухими, потрескавшимися от жара губами, раз за разом проваливаясь в забытье на влажных скомканных простынях. Бессонными ночами, наполненными беспамятством, ей казалось, что она снова и снова поднимается, а затем срывается с балкона под куполом оперы во время премьеры "Il Muto". И в момент, когда она уже должна была упасть на сцену, вместо того, внезапно рассыпалась в воздухе огненными искрами и оседала серебристым пеплом. Иногда в комнате она слышала шаги, и было сложно сказать почему, но эти шаги также имели не звук, а цвет. Она могла различить тяжелые, грузные шаги, которые, очевидно, были багровые. А вот легкие, тихие шаги отдавались алым, распаляя и без того полыхающее тело и спутанный разум. Эрика не могла видеть, кому они принадлежали, но на будущее решила запомнить их оттенок. В жаре горячечного бреда к ней также часто приходила Кристин, ласково прикасавшаяся к ее взмокшему лбу ледяными пальцами, и это успокаивало. В такие моменты Эрика была даже почти счастлива. Но затем рядом появлялся Рауль и властно, с самодовольной ухмылкой на губах, уводил Кристин прочь от кровати Эрики. Куда-то в темноту, кишащую старыми обидами и смутными образами из детских кошмаров. В первый же день болезни она отказалась от врачей и сиделок, не желая, чтобы кто-то беспокоил ее в этом бесконечном персональном аутодафе. Она также настрого запретила вызывать кого-либо за помощью. Быть может, она действительно хотела напросто, наконец-то, сгореть, откликнуться на «зов пустоты» и оставить после себя лишь нотные записи и славу семьи, воплотившую Гран Опера в жизнь? Она ничего не выбирала - ни какой родиться, ни кого любить. Провидение сделало ее такой, провидению и решать, стоило ли ей дальше влачить эту в большинстве своем сомнительную жизнь. Впервые за все время она не хотела бороться, а лишь страстно желала в саморазрушительной попытке предоставиться случаю. У древних племен сохранялись традиции очищения пламенем. Быть может, огненное погребение смогло бы очистить и ее саму согласно старым языческим верованиям? Иногда она чувствовала присутствие папа́ рядом. Он, как в детстве, гладил ее по волосам длинными музыкальными пальцами, которые Эрика от него унаследовала. Эти сны приносили ей прохладу и умиротворение, то чего с ней не случалось вот уже семь лет с момента его гибели. И в такие моменты она отчаянно желала последовать за ним туда, за бесконечную невозвратную грань забытья. А порой ей казалось, что она слышит голос Кристин. Тихий, переливчатый, спокойный, наполненный тоской и нежностью. Тот самый, в который Эрика влюбилась с первой же минуты, как его услышала. И в такие моменты ей даже искренне хотелось вернуться, чтобы еще хотя бы раз услышать этот голос не только в своем воспаленном воображении. Весь этот горячечный хаос длился девять суток. На десятые жар все же отступил, и ранним утром девушка впервые смогла оторваться от постели. Голова неимоверно кружилась, а в горле пересохло, отчего от каждого движения ее начинало мутить. Она нащупала стакан воды у прикроватной тумбочки и, держа его обеими руками в попытке не расплескать, жадно выпила. Стало немного легче, а горло перестало саднить от сухости. Осторожно поднявшись, Эрика по стеночке дошла до окна и распахнула настежь створки, впуская в комнату свежую утреннюю прохладу взамен пепельной затхлости. С наслаждением втянув в легкие чистый аромат цветущего майского утра, она зашлась в приступе удушающего кашля и с трудом вернулась в постель. Девушка тяжело опустилась на подушки, судорожно глотая вдруг ставший острым воздух. Так отвратительно она себя давненько не чувствовала. Такой слабой она не была никогда. Но проблема заключалась в том, что слабость тела мало ее беспокоила в отличие от слабости сердца, которое, в отличие от тела, продолжало гореть. Если лихорадка и отступила, то любовный недуг никуда не делся. Внизу послышались разговоры и движение. Должно быть, слуги решали какие-то вопросы или проветривали комнаты, чтобы особняк не превратился в инфекционную амбулаторию. Голоса стихли, но стало слышно, как кто-то поднимается к ней в комнату по ступеням. Эрика нехотя подтянула все еще непослушное тело, которое вдруг налилось свинцом после прогулки к окну, и, накрывшись одеялом, отвернулась к противоположной от двери стене. Она закрыла глаза, чувствуя, как немного отступает головная боль. Свежий майский воздух кружил пылинки в комнате, тихонько шурша нотными листами на столе Эрики. Легонько щелкнул замок, и дверь тихо отворилась, впуская пришедшего. Эрика не размыкала век, в попытке избежать любых возможных бесед, а, быть может, даже уснуть. Если судьба не дала ей умереть, то, возможно, ей удастся хотя бы выспаться? Девушка услышала тихий шелест юбок и острожные шаги, а затем ощутила холодные тонкие пальцы на своем все ещё горячем, но уже не полыхающем, лбу. Сердце судорожно подпрыгнуло в груди, и Эрика резко распахнула глаза, глядя на гостью. - Слава Богу, ты пришла в себя, - радостно выдохнула Кристин, ласково улыбнувшись. В ее глазах отчётливо читалась застывшая тревога, усталость и, вместе с тем, такое невообразимое облегчение и нежность, что Эрика задохнулась теперь уже от захлестнувших чувств, а не кашля. Ее пальцы казались ледяными и успокаивающими, как во всех тех снах, что приходили к Эрике во время ее горячечного бреда. На минуту ей даже показалось, что это всего лишь очередной кошмар и сейчас снова появится Рауль, уводящий Кристин за собой. Но облегчение не отступало, а Даае все не уходила. Кристин снова улыбнулась и, поднявшись, сняла жакет, повесив его на спинку стоявшего неподалеку стула. Изначально Эрика даже не заметила, что у ее кровати появился стул, на котором, очевидно, кто-то периодически сидел, присматривая за ней. - Не могу сказать, что ты выглядишь значительно лучше, но, по крайне мере жар отступил, - констатировала Кристин, деловито приложив ладонь ко лбу Эрики. – Я вызову доктора Лурье, он посмотрит, как ты. Эрика отрицательно мотнула головой, о чем тут же пожалела. Отступившая было головная боль, пронзительно ударила в виски с удвоенной силой. Кристин нахмурилась, внимательно посмотрев на подругу. Должно быть, она списала этот жест на банальное упрямство, отчего слегка неодобрительно дернула уголками губ и продолжила: - Он осматривал тебя на второй день болезни, когда ты уже была в беспамятстве. Не волнуйся, мсье Лурье отличный доктор, он сумеет помочь тебе излечиться окончательно. Мы так боялись, что у тебя чахотка! Кристин перенесла стул ближе к изголовью кровати и присела на его краешек, взяв ладонь Эрики в свою. Гарнье же от одного этого простого жеста затянуло в круговорот эмоций. Она испытывала неимоверную благодарность за заботу, горькую досаду от всех событий последнего месяца, пульсирующую радость от ощущения присутствия Кристин рядом, а так же тлеющую тягучую, болезненную, неизменную привязанность. Эрика попыталась было что-то сказать, но снова зашлась в надрывном кашле, от которого на глазах выступили слезы. - Тшшш, - успокаивающе произнесла Кристин, подвинувшись чуть ближе и переместив ладонь на щеку Гарнье. – Не торопись, болезнь еще не отступила. Мы с тобой еще обязательно успеем наговориться. Эрика благодарно сжала ладонь девушки и, неуверенно уткнувшись лбом в ее колени, прижалась к пальцам Кристин сухими шершавыми губами. Даае не отняла руку, а лишь мягко улыбнулась и запустила пальцы второй руки в спутанные смоляные пряди девушки, нежно перебирая их. Эрика всегда казалась несокрушимой и несгибаемой. Она была движущей силой и опорой как для оперы, так и для людей в ней присутствующих. И вот сейчас перед Кристин была просто девушка, едва выбравшаяся из плена горячечной агонии, уязвимая, живая и настоящая. Кристин продолжала поглаживать волосы Эрики, наблюдая за тем, как ее дыхание становится все ровнее. - Теперь я знаю цвет твоих шагов, - прошептала Эрика сипло, погружаясь в глубокий и на этот раз спокойный сон.***
Состояние Эрики улучшалось, но не настолько быстро, как ей бы того хотелось. Она все еще страдала от слабости во всем теле: когда вставала с постели, ее мигом бросало в холодный пот, а сердце в груди начинало трепетать как загнанное. Ей это категорически не нравилось, поскольку близился конец мая, а с ним и закрытие театрального сезона. И Эрику изрядно злила та беспомощность, что пока никак ее не покидала: казалось невыносимым не иметь возможности пройти по ступеням вверх-вниз без одышки либо дрожи в конечностях. Доктор Лурье настаивал на покое, а лучше на лечении на водах в специализированных лечебницах, но Гарнье отказывалась покидать Париж, пока на сцене Гран Опера не отыграют финальное весеннее представление. Кристин практически сразу съехала из той гостевой комнаты по соседству со спальней Гарнье и вернулась в оперу. Памятуя их последний разговор перед болезнью, а также в силу открывшихся новых обстоятельств, Даае до сих пор не понимала, как ей быть, и чувствовала себя пристыженной. Она корила себя за то, что оттолкнула Эрику в капелле, ведь та как никогда нуждалась в поддержке и теплом дружеском участии. Если раньше Кристин считала, что мимолетное кокетство с Гарнье вряд ли могло навредить им обеим, то теперь она видела, до каких глубин саморазрушения способна довести себя Эрика. Даае не решалась завести разговор, а также напрямую спросить, почему Гарнье настрого запретила приглашать к себе врачей, явственно отдавая себе отчет, насколько плачевно это может завершиться. Но в душе Кристин догадывалась, что это имело под собой недобрые помыслы. Но самое главное, что тревожило Кристин, так это то, что она никак не могла до конца разобраться, что ей теперь делать с четким осознанием природы чувств Эрики. Прежде она могла всегда спрятаться за иллюзией, что это оставалось всего лишь запретной страстью, непомерным стремлением к телесной близости, возникшим на почве их дружбы, жадной потребностью в человеке, от которой сбивалось дыхание и сердце даже у самой Кристин. Теперь же в голове имелась ясная формулировка, которую в своем письме использовала сама Эрика в отношении своих чувств. Девушку не пугал сам факт того, что ее любит женщина. Она и ранее прекрасно знала о существовании подобного явления, особенно в творческих кругах. К тому же Кристин все так же считала, что любовь - это высшее проявление блага. Но та мера ответственности, которую теперь накладывало на нее это знание, несколько страшила девушку. Тем более Кристин пока даже не пыталась разобраться в себе. Она чувствовала облегчение от того, что Эрика начала выздоравливать, и не пыталась противостоять влечению видеть ее каждое утро, как это случалось на протяжении последних десяти дней. Даае ощущала томительную потребность находиться рядом с подругой, касаться ее и знать, что та жива и идет на поправку. Сердце Кристин заходилось от щемящей нежности, когда она видела легкую улыбку Эрики, предназначенную ей одной. Случившийся одним утром инцидент окончательно запутал все в голове Кристин. Дело заключалось в том, что Эрика меняла сорочку, а Кристин, в этот момент, несвоевременно зашла к ней в комнату. И тут же выскочила за дверь, почувствовав, как обожгло щеки, а внутри завязался жаркий узел от одного только открывшегося вида хрупких лопаток и обнаженной спины Эрики. Это было нелепо, особенно с учетом того, что Кристин самостоятельно ухаживала за Эрикой все то время, что та находилась в беспамятстве, обтирая ее и помогая сменить одежду. Это не было похоже и на то безразличие, что Даае испытывала, когда еще в общей гримерной помогала затягивать корсеты другим хористкам. И не шло ни в какое сравнение ни с чем, что испытывала она прежде. А также и подавно не напоминало их прежнюю дружбу. Что-то совершенно новое все глубже и глубже пускало цепкие корни в душе Кристин этой весной. И впервые девушка робела. Кристин также замечала, что, несмотря на теплую, приветливую улыбку на губах Эрики, которой она непременно встречала подругу, отныне Гарнье была начисто лишена покоя. Вместе с тем, в ней чувствовалось некое смирение. Будто бы она приняла ситуацию и происходящее, не требуя большего, стараясь сохранить хотя бы ту крупицу теплой близости, что оставалась доступна им в текущих обстоятельствах. Но, по крайне мере, обе девушки будто бы негласно договорились, что в их отношениях более нет места подчеркнутой холодности и выхолощенной учтивости. Поэтому Кристин в свободное от репетиций и выступлений время часто приходила домой к Эрике, заставая девушку за работой над своей оперой в музыкальной гостиной на первом этаже. Они вели разговоры о музыке, творчестве, новом сезоне, зимнем прослушивании, новогоднем маскараде, заказанных сложных декорациях к весенней премьере, установке нового безопасного газового осветительного органа к началу сезона и многом другом. И ни словом не обмолвились о чувствах.***
Последние дни мая в Париже выдались дивными. Из-за отъезда в Лондон и последовавшей практически следом болезни Эрика пропустила пленительный период цветения магнолий на улицах столицы. И вот теперь весь город был окутан сиреневым туманом цветущих глициний. Все центральные бульвары, улицы и даже мелкие проулки погрузились в душистое марево нежных фиолетовых лепестков, носимых теплым майским ветром. В парке Бийанкур зацвела пушистая сакура, но, несмотря на свою любовь к ароматным вишневым деревьям, Эрика никак не могла выбраться в Булонский лес этой весной. Одним словом, весной Париж становился истинным ville fleurie. Поэтому по утрам Гарнье с наслаждением совершала короткие пешие прогулки недалеко от особняка, наслаждаясь буйством весенних красок. Май заканчивался, а с ним близилось и окончание всех постановок, и начало подготовительного периода. В этом году на него приходилось множество дел – ремонт помещений, подготовка новых декораций, технические работы по переустановке освещения сцены и насосного оборудования, а также окончательное завершение работы над музыкальной частью постановки Эрики. Все усложнялось участием проекта Гран Опера во Всемирной выставке в Париже в следующем году, что также требовало безукоризненной тщательной подготовки. И всем этим планам лишь добавляла неудобств все еще сохранявшаяся слабость в теле Эрики. Приступы астматического, сдавленного кашля случались с ней все реже, но тело никак не спешило восстанавливаться, судорожно спирая дыхание в груди. Эта слабость доводила Эрику до яростного исступления. Семейный врач, наблюдавший за пациенткой все это время, настоятельно советовал мадмуазель отправиться на лето в специализированный санаторий для лечения дыхательных недугов. Сначала Эрика отвергла это предложение, но теперь, с учетом своего состояния, ей все чаще это казалось не такой уж дурной идеей. Гарнье продолжала цепко следить за делами в опере. Все шло своим чередом, и лишь одна внештатная ситуация вынудила Гарнье спешно явиться в свой рабочий кабинет. Непростительная халатность со стороны одного рабочего сцены привела к незначительному возгоранию реквизита за кулисами. Помещение и сценическая клетка были мгновенно изолированы, а все работники и артисты спешно покинули театр. Цельный железный занавес весом семнадцать тонн за несколько секунд был опущен на сцену, герметично закрыв проем и предотвратив тем самым любое возможное распространение огня и дыма в сторону зала. При проектировке здания еще Жан Луи предусмотрел резервуары для воды под всеми крышами Гран Опера, но Эрика добавила систему запаса воды во всевозможных местах скопления людей, а также подачи воды из подземного озера на нижнем уровне оперы. Поэтому все обошлось без человеческих жертв и материальных потерь - размер возгорания оказался ничтожно мал, уничтожив лишь незначительную часть используемого в тот момент на сцене реквизита, и скорее больше изрядно напугал всех присутствующих, нежели им навредил. Но после этого инцидента Эрика приняла решение за лето внести соответствующие изменения в сценическое газовое освещение, а также в целом еще раз проверить и переработать всю систему защиты здания от пожара. За всеми хлопотами, рабочей кутерьмой, обрывочными попытками дописать оперу, выплатой жалований исполнителям перед уходом труппы на лето, инженерными расчетами планируемых изменений, Эрика и не заметила, как до окончания весны остался лишь день. Вечером к ней заехала Кристин. Они разместились на скамье в саду у особняка Эрики, наслаждаясь закатными лучами солнца и запахом теплой, прогревшейся за день земли, цветущей глицинии и распустившейся зелени. Кристин была невероятна хороша в своем новом прогулочном наряде – великолепном ансамбле из платья и жакета оттенка экрю с вставками глубокого винного цвета, эффектно подчеркивающем женственную изящность, респектабельную сдержанность и притязательный вкус девушки. Заходящее солнце золотило нежную изумрудную листву на деревьях, благостно разливаясь мягким теплом по коже. И весь вечер казался расслабленным и наполненным ласковой негой. - Когда ты планируешь отбыть в Сен-Мало? – уточнила Эрика, с наслаждением откинувшись на витую спинку скамьи и вытянувшись во весь рост. Ее лицо уже вернуло себе живой оттенок, а чернота под глазами уступила место здоровому лёгкому румянцу на щеках. Но острота черт все еще напоминала о недавно перенесенной болезни. - Завтра, - Кристин наблюдала за хороводом опавших лепестков, кружащих посреди сада под порывами теплого весеннего ветра. – Ты так и не решилась поехать, подышать морским воздухом вместе со мной? Говорят, это крайне полезно для здоровья. К тому же в родительском доме достаточно места для нас обеих, да и у тебя будет персональное помещение для работы - кабинет отца всегда будет полностью в твоем распоряжении. Эрика сокрушенно покачала головой. - К сожалению, я вынуждена отказаться. Доктор настаивает на моем лечении в специализированной клинике в Гёрберсдорфе. Я на дух не переношу все эти лечебные заведения, но моя слабость несказанно меня изводит, - пояснила она виновато. Даае ободряюще сжала ее предплечье. Конечно, Кристин тешила себя надеждой, что они с Эрикой смогут провести какое-то время вместе вдали от Парижа и его пересуд, наконец-то выдохнуть, разобраться в себе и, быть может, даже попытаться обсудить произошедшее. Она также очень хотела бы показать подруге свой родной дом, те места, куда она любила сбегать в детстве, скалистый берег и дивный вид на Атлантический океан. Но, безусловно, окончательное излечение Эрики являлось первостепенной задачей. - Конечно, я все понимаю. Но если что-то изменится, я буду тебя ждать, - улыбнулась девушка искренне и мягко, при этом ощущая, как ее сердца коснулась легкая печаль скорой разлуки. Эрика тут же уловила едва заметную тень грусти, скользнувшую в глазах Кристин. - Не волнуйся, ты даже не успеешь истосковаться по опере и своим поклонникам, как уже снова придется выходить на сцену. Девушка мягко рассмеялась, тряхнув головой, отчего ее волосы в лучах золотистого солнца, растеклись по плечам медовым шелком. Они обе прекрасно понимали, что дело отнюдь не в опере или сцене. - Моя главная поклонница все это время будет находиться где-то в горах Пруссии, - ответила Даае, совершив деликатный словесный реверанс в сторону подруги. Гарнье в ответ лишь взяла руку Кристин и неторопливо переплела ее пальцы со своими, отчего сердце Кристин наполнилось теплом. - Я буду тебе писать, - заверила Эрика, ощущая, как ее болезненная привязанность снова отдается щемящим томлением в груди от осознания этого вечера, скорого отъезда и близости Кристин. – Ты ведь не откажешь мне в такой небольшой сентиментальной глупости? - Значит, мы обе будем склонны к сентиментальным глупостям этим летом, - ответила Кристин с улыбкой, наконец-то, найдя название тому чувству, что окончательно проросло в ее груди. __________________________ [1] Вид взрывчатого артиллерийского снаряда, представляющий особый вид картечной гранаты. Изобретен в 1803 году. [2] Инфлюэнца - грипп, но в XIX веке в это определение включали также бронхит, пневмонию, плеврит и прочие легочные заболевания, сопровождавшиеся горячкой, но не вызывавшие кровохаркания. Чахотка - устаревшее название легочного туберкулеза. [3] В 20-30е годы XIX века в Англии случилась промышленная революция, и на конец XIX века на территории лондона работало более 100 000 мануфактур, а число жителей Лондона за этот период выросло с 1.2 до 6.3 миллионов человек, в связи с чем выросло число трущоб, заболеваемости и смертности. [4] Растительная смола с нашатырным спиртом (водным раствором аммиака) и сейчас входит в состав некоторых отхаркивающих средств. [5] Предшественник аспирина. В 1859 году профессор химии Герман Кольбе раскрыл химическую структуру салициловой кислоты, что позволило в 1874 году открыть в Дрездене первую фабрику по её производству. В 1875 году для лечения ревматизма и в качестве жаропонижающего средства был применён салицилат натрия. Он имел неприятный вкус и вызывал раздражение желудочно-кишечного тракта. По этой причине многие пациенты не могли переносить его в качестве лекарства. [6] Рихард фон Крафт-Эбинг «Половая психопатия». Австрийский и немецкий психиатр, невропатолог, криминалист, исследователь человеческой сексуальности. [7] Ге́нри Хэ́влок Э́ллис (англ. Henry Havelock Ellis) — английский врач, стоявший у истоков сексологии как научной дисциплины. В 1897 г. опубликовал первое на английском языке медицинское пособие по вопросам гомосексуальности, написанное ранее в содружестве с Дж. Э. Саймондсом. [8] Сексуальная инверсия — это термин, использовавшийся сексологами для обозначения гомосексуальности, в основном в конце XIX — начале XX века. Предполагалось, что сексуальная инверсия является врождённым изменением гендерных черт. Согласно этой теории, геи и лесбиянки являются сексуальными «инвертами», людьми, которые внешне кажутся мужчинами или женщинами, но внутренне чувствуют, что они принадлежат к «противоположному» анатомическому полу. [9] "The Lancet" — еженедельный рецензируемый общемедицинский журнал, один из старейших в своем роде, а также даже на сегодня самый влиятельный академический журнал в мире. Был основан в Англии в 1823 году. [10] Так в конце XIX — начале XX века называли гомосексуалов. [11] Джон Аддингтон Саймондс младший — английский поэт и литературный критик. В 1873 году Саймондс написал «Проблему греческой этики», работу, которую позже назовут «историей геев», а также помог Ге́нри Хэ́влок Э́ллису написать 7-томную энциклопедию «Исследования по психологии пола». [12] Карл-Генрих Ульрихс (нем. Karl Heinrich Ulrichs 1825-1895) - немецкий адвокат, журналист, писатель и зачинатель движения за права гомосексуалов. Он первый описал гомосексуальную личность и ввёл термин «сексуальная ориентация», предполагая, что она является естественной и неизменной. В работе Саймондса «Проблемы современной этики» автор назвал Ульрихса первым исследователем, который предложил «серьезное и сочувственное отношение» к теме «сексуальной инверсии». [13] Отсылка к фразе «Le monde est tel que l'on fuit le bruit et les sarcasms» из песни «Elle a dit» [14] Евангелие от Матфея 22:37–39 [15] Публичное сожжение еретиков, еретических сочинений по приговорам католической инквизиции в средние века. [16] По Ницше это спонтанное желание, возникающее даже у человека, не склонного к самоубийству, к саморазрушению и совершению рискованных действий, которые он бы никто не совершил в обычном состоянии. Обычно возникает неожиданно, словно бы беспричинно и так же моментально и бесследно проходит. [17] Фр. Cotriade или Cotriade Bretonne - традиционный рыбный бретонский суп, который готовят из рыбы целиком, не разрезая на куски, с добавлением овощей. [18] Это система, состоящая из нескольких сотен газовых кранов и труб, называемая осветительным органом, с отсылкой на музыкальный инструмент, состоящий из множества металлических труб. Очень мощная газовая рампа была создана газовым промышленником Гюставом-Луи Лекоком после несчастного случая со смертельным исходом, произошедшего с танцовщицей Эммой Ливри в 1863 году, и предусматривала, что каждое из сопел будет защищено пламегасителем, стеклянной трубкой, решеткой и мощной вентиляцией через дымоход в нижней части. Этот пандус был электрифицирован, как только появились лампы накаливания в начале ХХ века. [19] Такой железный занавес являлся мерой безопасности, которая стала обязательной во всех театрах в конце XIX века. после разрушительного пожара в театре Опера-Комик в конце века, который унес жизни восьмидесяти четырех человек, в том числе четырех танцоров, двух певцов, четырех костюмеров, четырех билетеров, и лишил работы весь персонал. [20] Фр. écru, необработанный, неотбеленный - бледно-серо-жёлтый цвет неотбелённого шёлка, хлопка или льна. [21] Первый в Европе санаторий по лечению туберкулеза и прочих болезней легких открылся в деревне Герберсдорф в прусской Силезии в 1854 году. Санатории открывали у моря или в горах, где воздух постоянно обновлялся, а созерцание пейзажа успокаивало нервы.