Брут и его бешеный

У Бродяги нездорово блестят глаза и лихорадочно алеют щеки. У Бродяги лоб горячий, Брут проверял, нарвавшись на матюки и «отстань-я-в-порядке». Бродяга весь день заходился жутким каркающим кашлем, но все это не мешает ему сейчас колотить Брута и метать глазами злые молнии. — Ты мне не мать! Отъебись, я сам разберусь, куда идти и что делать! — А я сказал, что никуда ты, блять, в таком состоянии не пойдешь! Бродяга удивленно замирает на секунду, услышав от Брута мат. Ну да, как будто непонятно, от кого Брут понахватался. Нецензурщина либо воздушно-капельным, либо половым путем передается. Брут абсолютно буквально стоит в дверном проходе, твердо решив никуда сегодня — и в ближайшую неделю — этого волчонка с бараньими рогами не пускать. Но у Бродяги же упрямство граничит с тупостью, ему кровь из носу надо переться на охоту, да еще и в снегопад. Брут просто не хочет осложнений. Брут просто хочет, чтобы самый важный человек признал, что ему нужна помощь, и позволил себе отдохнуть. Брут просто его очень любит, но, видимо, единственный способ заставить Бродягу лечиться — это привязать к матрасу, самому лечь сверху и насильно пичкать лекарствами. Брут, может, очень хотел бы так сделать. Но гораздо больше он хочет, чтобы Бродяга сам понял, почему ему вообще это надо. — Еще раз повторяю — я запрещаю тебе выходить из дома. Пусть там хоть небо упадет. Ты. Сидишь. И лечишься, — проговаривает Брут тоном, не терпящим возражений. Он потихоньку начинает закипать. Серьезно, у Бродяги вообще инстинкт самосохранения отсутствует? — А я еще раз повторяю — запрещать мне… — Бродяга рычит, замахивается, но вдруг пошатывается и начинает медленно оседать. Бруту прибавляется седых волос, когда он своего сползающего по стенке изгоя на руки подхватывает. — Я в порядке, отпусти, — Бродяга сгибается в его руках пополам от кашля, — просто голова закружилась, — но все равно не перестает вырываться. — Ага, разбежался. Брут, игнорируя протесты и слабые попытки его стукнуть, отводит волчонка на матрас. Аккуратно помогает лечь, и, не давая времени опомниться, все-таки влезает сверху, не придавливая всем весом, но лишая возможности вырваться, и перехватывает руки над головой. Брут вглядывается в глаза, которые минуту назад его сжечь были готовы, а сейчас выражают смирение с участью. Брут так его любит, что пиздец. Бруту физически больно смотреть, как Бродяга себя выматывает и абсолютно не бережет. Брут все готов сделать, чтобы ему стало хоть немного легче. Он наклоняется и Бродягу целует, едва касаясь. Тот от неожиданности в поцелуй мычит, но сразу кусает нижнюю губу. То ли от температуры, то ли от внезапной методики лечения Бродяге становится очень жарко. Брут отстраняется до обидного быстро и с довольным видом взирает на уплывшего Бродягу, который слепо тянется за ним. Он очень хотел бы лечить его только такими методами, но пока это был только отвлекающий маневр. — Блять, ну и зачем. Теперь оба болеть будем, — Бродяга хрипит и обреченно откидывается обратно на подушку. — Пофиг, не заражусь. В таком положении ты хотя бы меня слушаешь. — Я все еще считаю, что ты разводишь панику на пустом месте. — А я все еще считаю, что тебе надо заткнуться и послушать умного человека, — Брут обреченно вздыхает и выпускает родные руки. — Пожалуйста. Ты мне очень дорог. Дай мне тебе помочь. Бродяга десяток секунд что-то обдумывает и с явной неохотой кивает. — Ладно. Но если ты собрался пичкать меня вашими полисовскими ядами… — бурчит, сворачиваясь в недовольный злобный калачик. — Именно это я и собрался сделать. Как ты думаешь, почему в Полисе никто не умирает от простуды? Потому что там высокий уровень медицины, — у Брута в голосе звенит сталь. — Тебе надо, блять, нормально лечиться, а не траву заваривать и подорожник к открытому перелому прикладывать. Тем более, что сейчас ты под снегом нихуя не найдешь. Не выебывайся, пожалуйста. Бродяга обреченно воет. Брут держит в руках принесенную из Полиса небольшую аптечку и, не обращая внимания на страдальческий скулеж, продолжает: — Это сироп от кашля. Это жаропонижающее. Повторюсь, проще выпить, чтобы я от тебя отстал, поверь. — Оно же все горькое… — Бродяга корчит рожу, но покорно принимает от Брута две таблетки и стакан воды. Он совершенно не доверяет медицине Полиса, но доверяет Бруту. Быстро закидывает в рот и запивает большим глотком, закашлявшись. Потом терпеливо ждет, пока Брут считает капли сиропа, и тоже выпивает. — Молодец, — Брут его по пушистым темным волосам гладит и к себе прижимает. Бродяга хрупкий, как перекаленное железо — тронь и сломается. — Поспи теперь, тебе восстанавливаться надо. Мне побыть рядом? — Да, — Бродяга обиженно ворчит, но все равно поудобнее заворачивается в его руки. Брут, не выпуская его, отползает, опирается спиной на стену и дотягивается до пледа, чтобы укутать их обоих. Бродяга устраивает голову у него на груди, поджимает ноги, чтобы стать еще меньше и незаметнее. Брут даже через одежду чувствует, какой он горячий. Найти бы что-нибудь холодное на лоб, пока жаропонижающее не подействует… Бродяга облегченно выдыхает, когда Брут кладет ему на лоб прохладную ладонь протеза. Прижимается сильнее и проваливается в некрепкий сон. Брут к его дыханию прислушивается — в груди что-то хрипит. Повезло, он вовремя заметил, что волчонку хреновато. Бродяга о себе сам никогда не заботится, его хочется от всех бед огородить, в своих руках спрятать, чтобы ему никогда плохо не было. Брут так и сидит, не двигаясь, слушая стук сердца. Через пару часов Бродяга во сне сбивает куда-то плед, когда становится жарко. Брут прижимается к его лбу губами, проверяя температуру, от чего тот просыпается и заспанно трет глаза. Сейчас он выглядит уже получше, чем раньше. Несмело улыбается и тычется губами Бруту в шею. — Вижу, пациент скорее жив, — Брут фыркает. — Хочешь чего-нибудь? Бродяга отрывается от его шеи и хмурится. — Хочу. Что-нибудь выпить и пожрать, — изрекает задумчиво. — Будет, — Брут снова чмокает его в лоб и как можно аккуратнее отползает с кровати. Он нарезает бутерброды и включает газовую плитку. Когда Бродяга, обжигаясь и довольно жмурясь, как кот, пьет горячее молоко с медом, Брут решается все-таки мягко воззвать к инстинкту самосохранения: — Почему ты до последнего отрицаешь, что тебе хреново? Проще же отлежаться, чем свалиться в обморок где-нибудь в лесу. Бродяга за секунду грустнеет, и Брут уже жалеет, что начал этот разговор. — Потому что стае не нужны слабаки. Стае не нужны старые и больные, которые сами себя прокормить не могут, — у него в глазах блестит нездоровая решимость, — Таких проще добить, чтобы не мучались. Кому я нужен, если буду валяться, как мох? От меня же пользы никакой. — Дурак, — безапелляционно заявляет Брут и крепко его обнимает. — Ты мне нужен. Любым: больным или старым. Почему ты меня не добил или не бросил, когда база взорвалась? То-то же, — Бродяга пристыженно молчит, и Брут обреченно вздыхает. Он готов это Бродяге объяснять столько раз, сколько понадобится. Бродяга судорожно вцепляется в его одежду и вдруг всхлипывает. Он стыдливо отворачивается, но Брут все равно слышит в голосе слезы: — Я знаю, но все равно никак поверить в это не могу. Как будто я не заслужил тебя, — Бродяга почти воет уже пожарной сиреной в полный голос, и Брут вместе с ним зареветь готов. Но вместо этого он утыкается носом волчонку в волосы и серьезно заявляет: — Ну, постарайся как-то привыкнуть к этой мысли. Не знаю, как ты до своего возраста дожил, но теперь со мной у тебя никаких шансов сдохнуть.