Брут и его бешеный

Брут вырубается первым, а Бродяге не спится. Он ворочается какое-то время, потом приподнимается на локте и внимательно рассматривает спящее лицо Брута. Водит легонько кончиками пальцев по груди и шее, но не будит. Одежду они, кажется, закинули на другой конец комнаты. Идти за ней лень, да и не хочется. Хочется чувствовать друг друга кожей к коже под теплым пледом, хочется запомнить каждую мелочь, морщинку и трещинку. От глаза-импланта к виску разбегаются едва заметные линии, на другой щеке все еще виден бледный шрам от хреново зашитой Бродягой раны. Бродяга до сих пор чувствует себя пиздецки виноватым. Он бы хотел поменяться с Брутом местами; Брут не заслужил столько боли, это Бродяга во всем виноват, это он должен был остаться без руки. Брут сказал, что простил его. Бродяга вряд ли перестанет себя хоть когда-нибудь за это грызть и материть. Самое меньшее, что он может сделать — Брута любить. Брута не портят ни шрамы, ни протез, ни седые пряди в русых волосах. Брут все равно пиздецки красивый. Бродяга залипает на приоткрытые пухлые губы. Чистое блядство и проверка Бродяги на прочность. А что Брут этими губами вытворяет, как закусывает нижнюю и стонет сдавленно… От совсем ярких еще воспоминаний Бродяга краснеет. А когда Брут улыбается, на щеках появляются ямочки, и Бродяга убивать за эту улыбку готов. У Брута лицо как будто высечено из мрамора. Об скулы можно порезаться, и Бродяга невольно тянется к ним пальцем, проверяя. Проводит ниже, по сильной линии челюсти. Он так любит эту челюсть прикусывать, лизать чувствительное место за ухом, пуская мурашки и слушая хриплое дыхание. У Брута не шея, а идеальное место для засосов. Брут уже почти не против таких собственнических замашек, он теперь специально носит открытые майки после особенно богатых на укусы ночей, чтобы Бродяга нет-нет, да и залип на дело рук и зубов своих. У него на шее все-все жилки видны, когда он голову запрокидывает, и Бродяга каждый раз задыхается, просто смотря на него снизу вверх. Он любит проводить языком от солнечного сплетения до подбородка, оставляя влажный след. Бродяга скользит взглядом по ключицам, меченым зубами плечам, ниже по левой руке, и кусает губы. Его кошмарно ведет от этих проступающих на предплечье венок. Бродяга подозревает, что если бы у Брута обе руки были такие, он бы срывался гораздо быстрее. Руки Брута он очень любит и готов описать одним емким словом «пиздец», потому что Брут одними руками может его довести. Бродяга даже привык к ощущению прохладного металла в самых чувствительных местах и стал кайфовать от контраста температур. Это странно заводило. Охуительные длинные пальцы не вызывают ни одной приличной мысли. Он любит их целовать, прикусывать костяшки и вылизывать, старательно насаживаясь ртом, пока его оттягивают за волосы. Бродяга вспоминает эти восхитительные пальцы в себе и довольно прикрывает глаза. Брут — его, родной, поломанный, но все равно самый любимый и красивый. Он, конечно, все еще боится Брута разбудить, но ему надо куда-то деть нахлынувшую нежность. Бродяга тянется выше и невесомо целует припухшие губы. Брут, не просыпаясь, улыбается и приобнимает его одной рукой.