Брут и его бешеный

Гаджет на столе пиликает оповещением, и Бродяга с любопытством тормозит, на бегу прочитав «Напоминание о событии: День рождения». — А у кого День рождения? Брут неловко мнется, стоя в проходе. Бродяга бровь гнет выжидающе и пытливо, не понимая, что тот хочет скрыть. Брут с тяжелым вздохом сдается. Волчонок все равно ведь не оставит его в покое, да? — Если честно, то у меня. У Бродяги наискосок по черепной коробке пролетает отчетливое «блять». — А когда? — возможный ответ пугает, но он обязан спросить и принять судьбу. — Завтра. «Блять» совершает еще один круг почета в мозгу и отпечатывается на обороте глазных яблок. Кажется, это же слово проступает у него на лбу и мигает лампочкой, потому что Брут начинает тараторить: — Тебе совсем не обязательно меня поздравлять, это будет обычный день, забей, пожалуйста. Бродяга хмурится и кусает губы. — А почему ты не говорил? — Забыл. И не хотел лишнего внимания? — Брут задумывается, ища в себе верное ощущение. — Несколько лет подряд мы устраивали шумные тусовки, и я устал. Старею, наверное. Хочется просто побыть в тишине, с любимым человеком, — и улыбается, а Бродяга не может (и не хочет) этой улыбке сопротивляться. Он сдается и лезет к Бруту под бок обниматься. — А в прошлом году ты что делал? — Тебе честно сказать или соврать? — Честно. — Ну, — Брут издает неловкий смешок и отводит взгляд, — лежал в больнице с перевязанным глазом. Блять. — Извини. Брут отмахивается, мол, проехали. Это все еще больная для них обоих тема, и они стараются лишний раз ее не затрагивать, поэтому Брут в другое русло разговор увести пытается. — А у вас как-то принято отмечать Дни рождения? Вы их помните вообще? — Раньше помнил, сейчас уже нет. Мой, вроде, в ноябре, — Бродяга безразлично дергает плечом, — Муза наверняка помнит. А я и за датами особо не слежу. У нас к этому отношение проще — не сдох и молодец, прожил еще один год и заебись. Брут чувствует укол грусти. Конечно, понятно, что на Окраинах не загуляешь, но ему тоскливо думать о том, что Бродяга даже дату своего дня рождения не помнит — а если и помнит, не факт, что она верная. Брут вздыхает тяжело и задумчиво водит пальцами по рукам изгоя, который приваливается к стене рядом с ним. Он делает мысленную пометку любой ценой выпытать у Музы хотя бы примерную дату рождения Бродяги. — Тебе дарили что-нибудь? — Конечно, когда вспоминали. Всякие безделушки, одежду, ножи или вот кольца, — Бродяга в доказательство демонстрирует тонкие пальцы с кучей колец. — На девятнадцатый, кажется, я себе татуировку набил, — чешет затылок, а Брут на этой фразе удивленно вскидывает брови и на изгоя смотрит неверяще. — Что? — Бродяга скалится в ответ на офигевший взгляд. — Да ничего… Я не знал, что у тебя есть татуировки. Я думал, что всего тебя видел уже. — Ну, — Бродяга недвусмысленно улыбается, — не то чтобы ты часто наблюдал меня с этого ракурса. Мы как-то больше лицом к лицу любим. Брут не понимает, куда он клонит, пока Бродяга не поворачивается к нему спиной и не приподнимает отросшие у шеи волосы. Там действительно красуется чуть поплывший от времени — и, очевидно, условий создания — знак из плавных пересекающихся линий. Брут нежно прикасается к нему кончиками пальцев, и Бродяга фырчит от щекотки. — А что он значит? — Хуй знает, не помню. Что-то типа «храбрость» или «сила». Сказали, что он идеально мне подходит. Изящные закорючки правда хорошо вписывается на худую шею, прячась под неаккуратными прядями темных волос. Бруту непривычно, но ему совершенно точно нравится эта внезапно открывшаяся деталь. Он с любопытством наводит камеру гаджета на рисунок, активируя переводчик; с трудом ловящее сеть устройство грузит текст. Огромных усилий стоит Бруту не заржать в голос. Он кусает губы, но все равно издает какой-то истерический свист. — Ну что там? — Бродяга вертится ужом и пытается заглянуть в экран. Брут, если честно, с радостью бы соврал. Получается издать только еще более дурацкий смешок. В неравной борьбе между Брутом на грани истерики и Бродягой на грани смерти от любопытства побеждает все-таки последний, нагло забрав телефон из рук. В его глазах по мере осознания вырисовывается план убийства. Вполне вероятно, что Брут тоже захотел бы убивать, если бы ему на шее набили «Персик радужный». — Я его прикончу, — в голосе звенит сталь и слышно, что Бродяга уже решил, в каком именно порядке мастеру-юмористу отрежут пальцы. Предотвратить кровопролитие может только Брут. Бродяга явно настроен засунуть приятелю-изгою в ноздрю нож и провернуть его несколько раз — но Брут обнимает его поперек груди, прижимает к себе, а губами прижимается к шее, выступающим позвонками и многострадальной татуировке. В его руках у Бродяги заметно убавляется желания убивать, но Брут добивает его окончательно: — Что ты там говорил про то, что я с этого ракурса тебя не видел? Бродяга мурашится и выдыхает хрипло, откидывая голову Бруту на плечо. В целом, убийство может и подождать. Когда Брут просыпается, волчонка уже нет рядом. Его место давно остыло — значит, ушел он приличное время назад. Брут искренне надеется, что он все-таки не пошел вершить месть, как был настроен вчера. Он какое-то время валяется, укутавшись с головой в плед и пытаясь заставить себя встать, но внутренняя борьба затягивается, и на крыльце раздаются знакомые шаги. В ответ на скрип двери Брут сладко потягивается и высовывает голову из-под пледа, чтобы поздороваться, но при виде волчонка что-то внутри тревожно сжимается. Бродяга горбится как-то странно и держится рукой за живот. За долю секунды Брут успевает продумать десяток сценариев какие именно приключения на тощую задницу изгой мог себе найти буквально за пару часов. Он пугается и уже порывается вскочить, но Бродяга с абсолютно спокойным видом, все так же сутулясь, подходит к кровати и, присев рядом, расстегивает куртку. На матрас рядом с Брутом шмякается что-то маленькое, орущее и пушистое. — Он, короче, мне под ноги в лесу выскочил и начал орать. Вспомнил нашу первую встречу — ты тоже орал. И я подумал, что это судьба. Бродяга хитро улыбается и заботливо подталкивает в нужном направлении мохнатый комочек. Котенку на вид пара месяцев, он сразу заинтересованно тычется носом Бруту в бедро и тоненько пищит. Брут, все еще пребывая в состоянии зависшего компьютера, берет на руки мелочь и рассматривает. У котенка на мордочке шрам, и ярко-зеленые глазенки ошалело смотрит на нового хозяина. Пятнистая серая шерсть топорщится во все стороны — прямо как волосы у Брута по утрам или после того, как в них от души пошерудит рукой Бродяга. Бродяга притихше наблюдает за их знакомством и, не выдержав, от переизбытка чувств чуть бодает Брута лбом в плечо, чмокает в шею, в щеку и прикусывает ухо. Брута ощущением любви и тепла переебывает, когда освоившийся котенок мнет лапками его колени, и одновременно Бродяга ластится и кладет голову ему на плечо. — Ты когда-то говорил, что хотел бы иметь кота, но в Полисе тебе работа не позволяла, — в голосе Бродяги слышится улыбка и немного смущения. — А у соседей кошка недавно окотилась, я хотел взять у них котенка, но этот товарищ сам все решил и сам нашел меня. Я бы хотел, чтобы у нас был кот, — Бродяга затихает и ждет реакции, потому что молчание Брута его пугает. Брут почти физически чувствует, как начинают вертеться в обратную сторону шестеренки в голове. Бродяга принес ему кота. Фактически, которебенка. Они теперь родители орущей неуклюжести и умиления. Они семья? Брут об их «статусе» не задумывался никогда — все вокруг просто знали, что они живут вместе. Большинство, наверное, даже догадывались, что шея Брута страдает не только от комаров (по крайней мере, не зимой). Их воспринимали как должное и не удивлялись, что они везде появляются вместе — на Окраинах всем было параллельно, кого ты любишь. Неуклюжее слово «встречаются» по отношению к ним применять не хотелось — оно было слишком несерьезным и больше подходило Полису. А теперь у них появился ребенок, о котором надо заботиться, которого надо кормить и воспитывать. И плевать, что ребенок с ушами и хвостом, Бруту гораздо больше нравились дети животных, чем человеческие дети. Особенно после жизни в приюте. Брут едва ли осознанно гладит микрокота по тоненькой шерстке и переводит взгляд на умиляющегося Бродягу. Он не знал, что Бродяга умеет улыбаться так. Он даже не представлял, сколько в этом колючем злом волке нежности, не понимал, как ей получилось уместиться в тонких, но крепких руках. Бродяга для чужих был опасностью, для своих — защитником, и только для Брута — суматошно-ласковым и честным. Бродяга замечает его внимательный взгляд и поднимает — подозрительно блестящие — глаза цвета упавшего неба. Губы у него обветренные и горячие, и Брут, одной рукой поймав решившего съебаться кота, а второй придерживая Бродягу за подбородок, целует волчонка осторожно, как в первый раз. Ребенок возмущенно пищит, ревнуя сразу обоих своих родителей и оповещая их, что надо положить что-то в пищеприемник. И нужно решить еще кое-что. — Ну, есть идеи, как его назвать? — Бродяга с максимально серьезным видом чешет мелочь за ухом. Брут чисто для приличия делает вид, что он перебирает в голове возможные варианты имени. На самом деле, с первой же секунды вариант был только один. — Персик, — и смеется, увидев, как мгновенно вспыхнули у Бродяги щеки. Его затыкают уже гораздо более горячим и глубоким поцелуем. Через десяток тягучих секунд Бродяга, с трудом оторвавшись, шепчет «С Днем рождения» и целует его снова.