Незрелый плод по-своему сладок

Если бы в Облачных глубинах нашёлся хоть один безумец, который осмелился бы спросить у Лань Сиченя, с чего всё началось, то не смог бы получить ответ. Старший Лань, знавший, казалось, всё на свете, опустил бы в молчании глаза. С внезапно расширившихся плеч, распахнувшихся словно крылья? С льдистого спокойного взгляда и высоких заострившихся скул? С первого мягкого, словно персик, пушка на подбородке? С внезапно сильных жилистых рук, которые он накрыл своими в попытках научить младшего брата правильно задевать струны гуциня так, что они пели упруго и звонко, послушно поддаваясь напору ловких пальцев? С трепета длинных, почти девичьих ресниц и вспыхнувшего на бледных щеках яркого румянца, когда он, зашедши однажды ранним утром, заправил дрогнувшей рукой непослушную прядь, упавшую на лицо? Лань Сичень не знал и не мог знать. Его хмурый угловатый мальчик расцвёл до поры, как зимний цветок, став юношей совершенной красоты, и Лань Сичень не понимал, что ему теперь с этим делать. Его стали называть Вторым Нефритом и возносить как совершенную добродетель. На него с завистью и восхищением глядели ученики ордена, по нему вздыхали девы всей Поднебесной. Но с самого начала он был только его. Его мальчик. Его совершенство. Его Ванцзи. Тонкий лёд, нефритовая маска, белые одежды, сияющий на солнце меч. Казалось, он вот-вот вспорхнëт и взлетит к солнцу, в обитель Бессмертных. Им восхищались, ему беззастенчиво льстили и открыто подражали. На него уповал дядя, сделав своим любимым учеником. Но никто из них, ни один человек под этим небом, не знал его так, как Лань Сичень. Ему нет ещё двадцати, и волна тёмных волос ещё не убрана под гуань. Черты лица — как хрупкий первый лёд, под которым ещё можно разглядеть тёмную воду чувств, наполняющих молодое сердце изнутри. Сиченю не спится из-за него уже которую ночь, и в час Быка он встаёт, накидывая пао и неслышной тенью с масляным фонарём в руке скользит по тёмным тропинкам в библиотеку. Ещё вчера он присмотрел там необычную курильницу в виде диковинного зверя. Может, хоть ароматные травы помогут, наконец, найти покой в тëмных водах сна? Старая курильница тускло отливает бронзой. Зверь на крышке держит в клыкастой пасти крупную жемчужину. Почему он не видел эту курильницу раньше? Кто её хозяин и почему оставил её здесь? Ароматный дым стелется по комнате, и Сичень гасит фонарь. Одеяло приятно холодит кожу сквозь тонкое нижнее одеяние, но на Манчжун, в начале лета, даже ночью невыносимо душно. Как же хочется в прохладную воду с головой… Лань Хуань закрывает отяжелевшие веки, открывая их уже в персиковом саду. *** Ещё не рассвело, и дорожки из белого камня пусты. Розоватый утренний свет пробивается сквозь толщу облаков, окрашивая ветви, на которых зелёно-жëлтые пушистые молодые персики едва начали наливаться цветом. Их ещё нельзя есть, поэтому ни одна рука не потянется к таким плодам, но утренний свет вершит свой маленький обман, и под розоватыми лучами персики кажутся спелыми, манкими. Сами просятся в руки. Невдалеке журчит вода, и Сичень ищет её взглядом. Вот он, их маленький холодный источник. Любимое место для купания двух нефритов клана Лань, где так хорошо освежиться в жаркий день, остудить горячую молодую кровь, избавить ум от лишних мыслей. Тот самый, где под ледяной прозрачной водой таятся мелкие острые камни. Лань Хуань спешит туда, где в горе выдолблены узкие ступени, на ходу развязывая пояс, но так и застывает с куском ткани в руке: в источнике кто-то есть. Неужели..? Белые одежды аккуратно сложены на берегу, уголок к уголку, а сверху — лента с узором из облаков. Ванцзи… Брат стоит спиной к нему, и волосы тяжёлой чёрной волной накрывают спину, доверчиво льнут к белой коже до самой поясницы, завиваясь от воды на кончиках. На мелководье вода едва доходит ему до талии. Юноша набирает пригоршню воды и плещет ей на вытянутую руку, а потом вдруг разбегается и ныряет в самую глубину. Плещется серебристой рыбкой так, что только острые лопатки да мокрая макушка иногда показываются над водой. Сичень не может оторвать от него глаз. Ванцзи, которого никто, кроме него не видит: снявший свою ледяную, бесстрастную оболочку вместе с клановыми одеждами. Драгоценный камень, что без оправы сияет ещё ярче. От него сладко поджимается внизу живота и дрожат колени. На поверхности воды на миг показывается его лицо в хрустальных брызгах, но тут же раздаётся вскрик и юноша, неловко взмахнув рукой, уходит под воду. Сичень не размышляет: тут же бросается к нему, не сняв одежд. — Ванцзи! Лань Чжань, наконец, поднимается, но что-то причиняет ему боль, и сильное течение сносит его хрупкое тело, сбивает с ног. Лань Хуань хватает его в охапку и тащит на берег, как ловец — драгоценную раковину из глубин. Ванцзи стучит зубами, цепляясь за брата. Смотрит вопрошающе: «откуда ты здесь?» Им никогда не нужны были слова, чтобы понять друг друга. Узкая ледяная ступня рассечена глубоко, почти до кости, по ней струится кровь. Демоновы камни… Сичень запускает руку в мешочек цянькунь, но там пусто. Целебных трав нет, как нет ни единой капли разума в его глазах, когда он видит обнажëнного Лань Ванцзи. Все разумные мысли покинули его, поэтому он берёт ледяную ступню и медленно слизывает с неё бегущую кровь, глядя в тёмные глаза напротив. Зрачок уже полностью поглотил тёмную радужку. Она пульсирует в глубине в такт лихорадочно бьющемуся сердцу Лань Сиченя, с которым он ничего не может поделать. Да и нужно ли? — У тебя свело ногу, и ты порезался о камни? Лань Хуань слышит свой голос как будто со стороны, как будто чужой, такой низкий и хриплый от возбуждения. Ванцзи чуть кивает, не сводя с него глаз. — Я сейчас разомну её. Сичень аккуратно перевязывает своим поясом раненую ступню и принимается растирать белую голень, с усилием проминая сведëнную мышцу. Кожа Ванцзи под его руками горит, и эти прикосновения отдаются в нижнем даньтяне, зажигая в нём пламя. Руки уже не слушаются, и под грохот крови в ушах поднимаются всё выше, теперь лаская нежную кожу бёдер, покрытую чуть заметным прозрачным пушком, как те недозрелые молодые персики в саду. Мокрые одежды липнут к телу, но внутренний жар настолько силён, что готов поджечь даже мокрую ткань белья, траву, камень… Сжечь их обоих дотла. Ванцзи… Мой Ванцзи. Ещё по-детски угловатые ключицы и колени на сгибах отливают перламутром. Замкнутый и нелюдимый для всех, кроме него. Он — тайна, он —крепко сомкнутые створки драгоценной раковины, что ждёт своего часа, храня и лелея в себе немыслимой красоты жемчужину. Одинокий, никем не любимый мальчик, не знающий ласки отца и тепла материнских объятий, чьи раскосые глаза на солнце отливают диковато-жёлтым, как у тигра. Сокровище, не ведающее своей ценности… Как же он хочет прикоснуться к нему, обладать им… Всегда хотел, сколько помнил себя. Стон срывается с сомкнутых бледных губ Лань Чжаня, и его тонкая рука ложится на волосы Сиченя, гладя их, подталкивая к себе. Это точно сон! Слишком невероятно, слишком сладко… Лань Хуань выдыхает и, решившись, разводит в стороны худые колени, открывая кожу, которой никогда не касались ни солнечные лучи, ни чужие руки. Зарывается носом в мягкие волоски в паху. Как же он пахнет! Речная вода, чуть — сандаловое масло и тонкий, незабываемый аромат — его. Тёплый, телесный, горьковатый, как запах миндаля. Как надышаться им на всю жизнь, до отказа заполнить им всю грудь и никогда не выдыхать! Не делиться им ни с кем на свете! Он на пробу, скользяще, трогает губами ещё мягкий член. Ванцзи стонет, его холодные пальцы впиваются во влажные волосы на макушке брата. Лань Хуань поднимает взгляд. Перед глазами туман, и только движутся вверх-вниз, вздымаясь и опадая, худые рёбра, будто створки раковины. Что рыбка, выброшенная на берег, никак не может надышаться. Губы нежно вбирают член в себя, и он тотчас наполняется кровью в плену мягкого рта. — Холодный источник успокаивает ум, дисциплинирует волю, помогает справиться с плотскими желаниями, — говорил дядя им с самого детства. Но какими водами унять этот сладкий трепет в сердце, что рождается от каждого касания холодных пальцев? Лань Сичень слишком рано познал безнадежную любовь и понимает, что разве что воды Жëлтой реки мёртвых смоют с него эти чувства вместе с плотью, обнажая белые кости. Он обречён до конца жизни терпеть и пылать, не смея сказать родной душе ни слова правды. Но теперь… Какой демон навеял этот сон, где он может так бесстыдно прикасаться к нежной нетронутой плоти и получать в ответ стоны и ласку тонких сильных пальцев? Сичень проводит языком по шовчику на члене, и тот окончательно твердеет. Горьковатая смазка просачивается из щëлочки уретры на язык. Каких богов благодарить за такую милость? Разве что добросердечную Гуаньинь. Сичень осторожно гладит мягкий живот брата, что тотчас напрягается под его чуткими пальцами. Он на пробу двигает головой, пропуская член глубже, лаская его языком по всей длине и обмирая от страха и сладкой муки: вот сейчас его оттолкнут! Он перешёл уже все грани запретов. Нарушил все возможные правила ордена Гусу Лань. Все, кроме обета нерушимой братской любви. Но Ванцзи только шире разводит колени и стонет сквозь прикушенную губу. Такой невозможно соблазнительный, когда сдерживается… Брат вдруг властно тянет его за волосы наверх, заставляя лечь на себя, подмять под себя всем телом. В чёрных глазах вспыхивают золотые искры, когда Лань Чжань прижимает палец к его губам: «Ни слова!». И сам льнëт пылающим ртом в поцелуе, отчаянно зажмурившись: как в холодную воду ныряя. Они сталкиваются зубами, резко, сильно, до боли и крови в разбитой губе. Теперь уже Ванцзи жадно, как зверëныш, слизывает её горячим языком. Кровь, слюна, вкус предсемени — всё смешивается в этом неловком поцелуе, первом для них обоих. Теперь они повязаны, и Сичень только тихо смеётся, когда Ванцзи грубо дëргает промокший пао с его плеч. Ближе, ещё ближе — вот так, кожа к коже! Какой же он сейчас невыносимо горячий. Задыхаясь, Сичень пьёт жадные стоны с его губ, спускаясь поцелуями на белоснежную шею и грудь, что уже начали алеть яркими пятнами лихорадочного румянца. Он целует эту кожу и никак не может насытиться, стараясь запомнить, запечатлеть каждый изгиб, каждый уголок и впадинку этого тела. Затвердевшие от холода и возбуждения соски — как маленькие жемчужины. Он берёт их в рот и катает каждый на языке, чуть прикусывая, и Ванцзи с глухим стоном изгибается под ним, гибкий и податливый, как лоза в его руках… Белизна и перламутр, холод и жаркий озноб, колкие мурашки и сверкающие капельки воды на подтянутом животе. Он слизывает, выпивает каждую из них. Ни один драгоценный камень из сокровищницы Гусу не сравнятся с ними! Ванцзи вытягивает скованные объятьями руки и, зарычав сквозь зубы, вцепляется Сиченю в ягодицы, толкаясь бёдрами навстречу. Маленький жадный тигрёнок! Какой нетерпеливый. Если его брат хочет большего, неужели Лань Хуань сможет ему отказать? Но сначала… Он берёт в ладони узкое лицо Ванцзи, смотрит в помутневшие глаза: — Брат, ты точно этого хочешь? Лань Чжань, сглотнув, слегка кивает. — Подожди! Сичень принимается ласкать большими пальцами худые щеки, заглядывая в эти тигриные глаза, ища на дне, в золотых искрах, проблески разума. — Ты должен дать ответ, — настаивает он. — Да. Хочу… всё, — срывается с зацелованных губ тихим выдохом. И Лань Сичень окончательно отпускает себя. В этом холодном мире бесконечных правил и наказаний так мало любви… С кем же ещё ему пить эту чашу: и горькую — и сладкую? — У тебя есть… масло? Губы не слушаются, слова даются с трудом. Ванцзи ощупью находит свой мешочек цянькунь и вытаскивает маленький пузырёк, тонко пахнущий сандалом. Их, Ланей, фамильный аромат… Член Ванцзи, тяжёлый, налитой, чуть покачивается, и Сичень, щедро плеснув на ладонь из пузырька, притискивается к нему и обхватывает их обоих ладонью. Проводит, щедро размазывая. Масло густыми прозрачными каплями стекает по стволам, смешиваясь с предсеменем. Сичень улыбается: даже тут они с Ванцзи похожи. Два длинных, толстых, безупречно прямых ствола что два твёрдых дерева, истекающих каплями смолы. Неотличимые один от другого… Ванцзи часто дышит распахнутым ртом, не в ритм толкаясь в его руку, уголки распахнутых глаз покраснели. Сичень, сдвинув тонкую кожу в переплетении голубых вен, обводит ногтем вокруг головки, второй рукой приласкав тёмные поджавшиеся яички, и чувствует как бёдра Ванцзи начинают слегка дрожать. Сейчас… Он с нажимом несколько раз движется по всей длине, провернув кисть — и брат, выламываясь до хруста в позвоночнике с гортанным стоном выплëскивается. Горячее жемчужное семя течëт по руке, и Сичень не удерживается — слизывает последнюю каплю с головки, забирая себе этот вкус на память. О своём первом опыте. О своей первой любви. Он крепко обнимает брата, и тело Ванцзи обмякает и расслабляется в его руках. Лань Чжань протяжно вздыхает, закрыв глаза и обхватив руками его за шею, как делал когда-то в детстве, прибегая в комнату Сиченя по ночам после того, как увидел тревожный сон. Лань Хуань прижимается лбом к его лбу, успокаивая сбившееся дыхание и собственное возбуждение, от которого до сих пор дрожат колени. Холодный утренний ветерок овевает разгорячëнную кожу. Когда в кроне абрикосового дерева поёт первая птица, Лань Хуань крепко целует брата в лоб, словно заклиная, запечатывая его, такого открытого и заласканного сейчас, от всех будущих бед. Многие будут любить тебя, но никто — понимать так, как я тебя понимаю. Лань Чжань, очнувшись от сладкого забытья, распахивает глаза: — Подожди… Теперь ты. Голос хриплый, ломкий, и такой порочный… Тигрёнок хочет командовать? Ну что же! Неужели Лань Сиченю не пойти у него на поводу? — Что ты хочешь? — мягко спрашивает он, заглядывая в золотые глаза напротив. — Возьми меня, — повелительно роняет Лань Ванцзи. Глупыш, не понимает, о чëм просит! Сичень горько усмехается. — Не стоит. Тебе будет больно. Ну, знаешь.., — он замолкает, не в силах подобрать слова. — Я не боюсь боли, — бросает в ответ Ванцзи и поджимает губы так, словно Сичень оскорбить его хотел. —Хорошо, — выдыхает Лань Хуань, — я буду осторожен. Их волосы вновь переплетаются, когда Ванцзи тянется за поцелуем, сжимая брата в объятиях, оплетая его бёдра длинными ногами. Аромат сандала вновь разливается в воздухе. Первый палец входит легко, но Лань Сичень внутренне обмирает от страха и желания, чувствуя, какой Ванцзи невыносимо тугой и раскалённый внутри. Как стенки сильно сокращаются в попытках то ли вобрать его поглубже, то ли вытолкнуть. — Чшш… Он шепчет что-то ласковое и успокаивающее, нежно гладя напряжённый живот брата. — Разведи колени пошире и расслабься… Вот так. Когда в скользкое нутро втискивается второй палец, Лань Чжань, закусив губу, жмурится и запрокидывает голову. Острый кадык перекатывается под кожей доверчиво подставленной шеи. Щёки и грудь вновь расцветают яркими пятнами. — Всё хорошо, я здесь. Твой Хуань позаботится о тебе. Когда брат добавляет третий, Ванцзи всхлипывает, и в уголках покрасневших глаз блестят слëзы. Сичень, теряя разум от смеси жалости и возбуждения, принимается целовать горячую кожу: бёдра, грудь, живот, не прекращая движения пальцев внутри, сам постепенно сходя с ума от страсти. Как же хочется скорее туда, в него: резко, грубо, сломать, вторгнуться, присвоить! Но он на корню давит эту злую похоть, только прислушиваясь к лихорадочному дыханию брата. Пусть сначала привыкнет. Почувствует, что это хорошо, это приятно. Что нет ничего грязного и порочного в том, что двое близких, любящих людей дарят друг другу блаженство. Ванцзи постепенно входит во вкус и уже сам начинает подаваться навстречу ласкающим прикосновениям, стараясь посильнее насадиться. Наконец чуткие пальцы Сиченя нащупывают нужную точку, и Ванцзи дрожит в его руках. Как же это невыносимо сладко и мучительно: готовить его для себя… Собственный член, так и не получивший разрядки, давно изнывает без внимания, пачкая смазкой мягкую траву, но Лань Хуань усилием воли старается не думать об этом. Нужно дождаться, когда брат будет готов, когда сам попросит… Он нежно гладит широкую грудь, задевая соски, наклоняется, целуя заалевшие уши Ванцзи, которые оказываются необычайно чувствительными, при этом резко трахая его пальцами, стараясь попасть в нужное место, приносящее больше всего удовольствия. Лань Чжань, уже не сдерживаясь, стонет в голос, подаваясь бедрами навстречу. Мокрые от пота и воды волосы липнут к разгоряченному лицу. Разве есть музыка чудеснее этой, когда его маленькое сокровище стонет от блаженства в его руках? Внезапно его тигрёнок открывает свои заволокшиеся туманом глаза и приказывает: — Входи… О боги, неужели?.. Внутри Ванцзи — как в раскалённой печи, невыносимо жарко и тесно. И от этого жара, казалось, плавятся кости и кровь закипает в жилах, выжигая всё изнутри. Когда щедро политая маслом головка втискивается в тесное нутро, брат хрипло стонет, смаргивая слезы с золотых глаз, но только теснее обхватывает Сиченя ногами, прижимаясь. Невыносимо долго, по миллиметру, Сичень становится с ним одним целым. Время застывает смолой, янтарём рассвета, в котором они двое, словно маленькие букашки, замирают, соединившись на миллионы лет. Наконец, он входит до конца, до самой лобковой косточки и его выдержка даёт трещину: подхватив Ванцзи под бедра, он начинает что было силы насаживать его на себя, резкими быстрыми толчками вгоняя член до упора. Ванцзи трясёт, он всхлипывает так, что у Сиченя сжимается сердце, поджимает пальцы на изящных ступнях, слëзы ручьями текут по его лицу, но он не утирает их — только крепче обнимая брата за шею, стонет сорванным голосом, как зверь, притискиваясь ближе. Смазка хлюпает между их телами, и Сиченю кажется, что от этого восхитительно тесного жара, от этих пошлых и одновременно чудесных звуков он сейчас вспыхнет и сгорит, как Феникс, обернувшись горсткой пепла! —Кхм-кхм… Они оба слышат знакомое покашливание где-то над головами и замирают: распалëнные страстью, купающиеся в поту и собственном любовном безумии. Дядя… Гуй его дери, как он тут оказался? Знакомая высокая фигура плавно шествует по тропинке из белого камня. Они застывают, как дичь, почуявшая охотника. Листва персикового дерева и густая трава надёжно укрывают их от постороннего взгляда, но Лань Цижэнь, этот старый лис, хоть и слаб глазами, обладает отменно чутким слухом и обонянием. — Хм, странно, пахнет сандаловым маслом. Дядя останавливается, хмурится и тянет носом воздух. Листва, надёжно укрывшая любовников, бросает зелёные отблески на белую кожу Лань Чжаня, делая его похожим на юного речного духа. Он пытается отстраниться, но в Сиченя словно демон вселяется: сейчас даже сам легендарный император Фу Си не смог бы его остановить, и старший Лань только крепче прижимает к себе брата, насаживая его на себя мелкими толчками, стараясь не издавать ни звука. Ванцзи, утыкается лицом в сгиб его шеи и, задыхаясь, отчаянно зажимает себе рот ладонью. Опасность только подхлестывает возбуждение Лань Хуаня и заставляет вести себя безрассудно, словно он выпил не одну бутыль крепкого вина. Он всё глубже и безжалостнее вторгается в тело Лань Ванцзи, чувствуя дрожь его бёдер, ощущая как он жарко сжимает его внутри, подходя к своему пику. Слëзы брата заливают ему плечо, все внутренности, казалось, перемешались и пришли в полный хаос. Ци, как обезумевший дракон, лихорадочно мечется в клетке тела, ища выхода. Что бы подумал их праведный дядюшка, увидев, как его драгоценные непорочные племянники сношаются под кустом, словно дикие звери, переплетаясь в любовном безумии? В тот миг, когда Лань Цижэнь уже заносит ногу, чтобы спуститься к источнику, Сичень яростно толкается последний раз — и весь мир взрывается у него перед глазами… На губах солоно: кажется, он укусил себя до крови, чтобы не закричать. Не выдать себя. Их… Горячее семя наполняет нутро Ванцзи до отказа, и тот, не выдержав, следует за ним и ещё раз изливается, пачкая живот и болезненно сжав зубы на его плече. Дядя, видимо, передумал и, хмыкнув ещё раз, разворачивается и продолжает свой путь, что-то бормоча себе под нос. Ощущая внутри утихающую пульсацию, Лань Хуань отстраняется и улыбается брату, чувствуя себя совершенно пьяным, измотанным и счастливым. Семя подсыхает, стягивая кожу. Ванцзи сворачивается клубочком рядом на траве. Уже не тигр — сонный уставший котёнок. Лань Хуань с трудом размыкает губы: — Нужно помыться. В горле словно скрипит песок. Они кое-как, поддерживая друг друга, добираются до источника. Ступня Лань Чжаня всё ещё болит, у Сиченя дико саднит укус на плече. Окунувшись, Ванцзи оборачивается к брату с самым серьёзным выражением лица, которое обычно предвещает очередной приступ бычьего упрямства. — Я должен себя наказать. Сичень вскидывает брови и ласково кладёт руку ему на плечо: — Брат… Если кого и наказывать… Это я во всём виноват. Но Лань Ванцзи, не слушает его. Снимая руку брата с плеча, выбирается из источника и, кое-как одевшись, встаёт на мелководье коленями прямо на острые камни. — Один час. Засекай. — Ванцзи.., — Сичень призывает в помощь всё своё терпение, — перестань упрямиться. Никто никогда не узнаёт о том, что здесь было. — Узнает. Я знаю. Я нарушил правило. — У тебя ноги онемеют, ты можешь заболеть, твоя рана точно загноится, если сейчас не нанести лекарство! Сичень в отчаянии. — Хорошо. Тогда, раз здесь нет дисциплинарной линейки, можешь срезать с персикового дерева прут и высечь меня. — Ты с ума сошёл! Я не буду тебя наказывать! Лань Хуань в отчаянии всплескивает руками. Ну что поделать с этим упрямцем, а? — Хорошо. Тогда я встану на колени вместе с тобой. Он опускается рядом на острые камни, берёт Ванцзи за руку и погружается в медитацию. Через час колени обоих превращаются в кровавое месиво и они еле добираются до домика лекаря, попутно сочинив историю о том, как они выследили и уничтожили злобного речного гуля, который обитал в водах источника. *** Солнце золотит верхушки клёнов, дым курильницы развеялся, и Сичень открывает глаза в своей постели. Неужели?.. Его взгляд мечется в поисках ответа… Это просто сон, морок от ароматного дыма? Он пытается встать, но с глухим стоном падает обратно на постель: колени кровоточат. Так значит ли это, что они и правда встречались с Ванцзи в царстве сна и всё то, что было между ними: горькое, сладкое, стыдное, запретное, но такое желанное, действительно случилось сегодня ночью? Лань Сичень улыбается себе и, превозмогая боль, встаёт, приводит себя в порядок и выходит в сад, столкнувшись нос к носу с высокой стройной фигурой в белом. Лань Чжань спешит на утреннюю медитацию, одетый и причесанный, как обычно, безукоризненно и аккуратно. Он поднимает глаза на Сиченя, но тут же опускает взгляд, прикрыв золотые искорки в глубине длинными стрельчатыми ресницами. Сичень замечает, как кончики ушей Ванцзи предательски наливаются алым цветом. Лань Чжань резко разворачивается и прихрамывающей походкой спешит прочь по дорожке из камня. Улыбка Сиченя становится ещё шире. «Наверное, сегодня я буду немножко похож на дурака», — думает он, возвращается в тихую комнату и прячет курильницу подальше от любопытных глаз. Сегодня ночью он снова зажжет её.