Соври мне ещё раз

      Короткое платье с глубоким вырезом на груди, обрамленное самыми искусными камнями, что только можно сыскать, станет моей последней в жизни отрадой. Шелковая красная ткань, плотно прилегала к телу очерчивая загорелое тело. Раньше я никогда не испытывала к себе подобной жалости, как сейчас, когда рассматриваю свое пустое отражение в зеркале. Пусть моим последним девизом станут слова: на казнь, как на парад, в грязном рванье не отправишься. Раз решила, то нужно хоть уйти красиво. Решение принятое само за себя, стало самой настоящей точкой невозврата. Жить не смогу дальше, зная, что из-за моего вранья, моей тайны, погиб человек который дорог моему сердцу. Исман никогда бы не простил мне мою трусость. Да и я себя вряд ли прощу. Как тяжело прощаться со всем, что имеешь. Сегодня я есть, а завтра, может, меня уже не будет. Жизнь циклична и своё всегда забирает с процентами.       Солнце стремилось укрыться за горизонтом, когда я подошла к двери его кабинета. Все тело дрожало, а руки онемели от холода. Ноги ватные, как рассыпчатый песок в знойный безветренный день. Время шло. Ужас предстоящего, коробил так сильно, что дышать невозможно. Но вспоминая измученное тело невиновной Дии, всё на этом фоне меркнет. Я понесу свой груз. Это моя вина. Это последствия моих решений. Но знают боги, что только дай я себе волю, тотчас унеслась бы отсюда прочь. Я настоящая трусиха. И оправдания мне быть не может. Как только я появлюсь на пороге его комнаты, он всё поймет. Ему даже гадать не придется по какому поводу я появилась в его покоях вечером. В какой же глубокой яме я оказалась. И эту яму, я вырыла своими руками. — Господин. Позволишь? — дабы не передумать, я без стука отпираю тяжелую дверь. Амен стоял над украшенным цветами столом, зажигая на нём свечи. Стол ломился от избытка разнообразных блюд, которые могли мне только сниться. Тут и фрукты, и сладости, и кувшин наверняка с самым дорогим вином, которое только может позволить себе богач. Мужчина, не удивившись моему внезапному приходу, продолжал поочередно зажигать фитиля. Как бог наградил этого привлекательного мужчину, таким отвратительным бременем. — Занят вижу. Ждешь кого. Мешать не буду. — я развернулась на негнущихся ногах, когда он выпрямился, кинул на меня взгляд, точно острую стрелу, вонзившуюся в сердце. Его лицо задела легкая улыбка и вновь эти надменные глаза. Он опустился светло голубыми очами ниже, без стеснения очерчивая мой силуэт. — Тебя ждал. Знал, что явишься. — его слова, как приговор, прогремели в темном, еле освещаемом помещении. Он знал, что я приду. Он знал все с самого начала, пока я отчаянно разыгрывала перед ним спектакль. Воздуха в легких не осталось. Губы содрогались от одной лишь мысли о моем будущем. Эпистат прошел мимо меня, запер дверь, несколько раз обернув ключ. Живот скрутило. Глаза начали слезиться от страха и ужаса. Но я держалась. Не оборачиваясь к нему лицом, я слышала как он медленно подходит сзади. Как хищник подбирающийся к добыче. Время чертовски медленно тянулось, давая возможность умирать от испуга, вслушиваясь в звуки позади себя. Руки Эпистата коснулись моей талии, он склонился над самым ухом, вдыхая аромат сладкого масла. Его теплые ладони сжали кожу, а большие пальцы ощутимо вдавливались сильнее остальных пальцев. — Поужинай со мной, Неферут. — прошептал он, подталкивая меня к столу. Я покорно направилась вглубь. Отодвинув стул, он надавил руками на мои плечи, буквально заставив опуститься на деревянное седалище. Я ощущала как холодный пот скатывается по моей пояснице книзу, от чего все тело исходит неприятными мурашками. Дрожь стала ещё сильнее. Эпистат опустился напротив, наполнил чаши вином. Если бы не вся абсурдность ситуации, то этот вечер вполне можно было бы считать за ужин двух влюбленных. Аромат цветов, спелые яркие фрукты и двое, не отрывающие друг от друга глаз. — За правду. — он поднял чашу вверх, осушая её в несколько глотков. Мне же в горло ничего не лезло. Меня наизнанку воротило от одного лишь вида еды. А запах цветов, сейчас, вызывал только отвращение и ничего более. Я спрятала руки под стол, растирая застывшие пальцы. Как в лихорадке, я не могла усидеть на месте. — Поведай, Эва, что же привело тебя ко мне? — он наклонил голову, когда желваки на его скулах заходили ходуном. Не описать то, как он смотрел на меня. Ненависть вперемешку с абсолютной ей противоположностью. Или его взгляд был полон сожаления? Не знаю. Но холод отчетливо чувствовался в каждом его слове. — К чему игра. Знаешь ведь, Господин. — голос пропал на полуслове, от чего слова перешли в шепот. Мужчина усмехнулся, взглянул в окно, где солнце обжигало последними золотистыми лучами, охладевшие Фивы. — Знаю. Из твоих уст правду хочу слышать. Вдруг нашелся тот, кто возьмет вину на себя, а ты вновь из воды сухой выйдешь? — он оперся локтями о стол, от чего тот, со скрипом накренился в сторону. Охотник, кажется, даже не моргал. Он спокойно выжидал, когда я, самостоятельно, без чьей либо помощи, взойду в его клетку. Из глаз полились слёзы. Я обернулась к окну, словно в последний раз могу увидеть этот прекрасный закат. Розовые, нежные лучи, прекрасный переливающийся песок и расположенный вдалеке оазис с кристально чистой водой. Недалеко стоявший храм, где прямо сейчас, наверняка, Ливий копошится в папирусах. Я прощалась со всем, что так любила. Я до безумия любила жизнь, что оказалась так несправедлива. Перестав дышать, я не издала ни одного звука, пока слёзы, прокладывая дорожки, текли вниз. Все внутри замерло. Горечь вперемешку с сожалением. Думала ли я когда нибудь о детях, которые могли родиться в будущем? Загадывала ли я настоящую любовь, глядя на ночные звезды? Теперь уже неважно. — Я, шезму, Амен. Дия тут не причем. — переведя на него помутневшие от соленой воды глаза, произнесла я. Не узнав свой голос, он казался таким несвойственным мне. Вот и всё. Из четверых, что приехали в Фивы, не осталось ни одного. Правда жгла, она горела самым ярким пламенем, которое теперь прожигало и Эпистата. Ранила ли его моя такая правда? — Смело. Смело. — он усмехнулся, сжимая кулак до белесых костяшек. От колыхающихся свечей, казалось, что его глаза заблестели. Но он, не тронутый эмоциями, давил на меня своей бешеной, подавляющей энергией. Я чувствовала себя беспомощной птицей у которой беспощадно вырвали крылья. — Отныне, моя душа нагая пред тобой. Больше ничего не осталось. — я плотно закрыла веки, зажмурилась, от чего слёзы скопом полетели вниз. Холодные капли упали на грудь, скатываясь в ложбинку на живот. — Теперь, моя жизнь лишь в твоих руках. — я не могла оторваться от его глаз. Грубых и отрешенных. Ровно вздымающаяся грудь, вновь облицованная золотом, руки с хорошо видимыми на них венами, широкие плечи. Возможно сейчас, я вижу его в последний раз. — Но перед тем, как совершишь правосудие, исполни желанное, как обещал. — на мой тихий голос, потерявший всякую былую дерзость, мужчина вскинул брови от удивления. Впервые за вечер, хоть что то вызвало у него неподдельное чувство замешательства. — Желанное. Удиви. — спохватившись, он вернул себе прежнее равнодушие к происходящему. Скорее, его веселила моя оставшаяся наглость, просить о чем либо. Амен откинулся на спинку стула, созерцая меня совершенно иным взглядом нежели обычно. Мое тело нервно вздымалось, пока сердце неразборчиво нашептывало молитву. — Я хочу, чтобы Ливий помог Реммао, Рэймссу и Дие, после чего, те навсегда покинут Фивы. — последнее, что могу желать. Пускай этот поступок окупит мои совершенные грехи и очистит карму. Ведь по моей прихоти, Амен живой и невредимый вершит наши судьбы, а не лежит в саркофаге. Но я не жалею. Как бы зла я не была на него за всю боль, что он успел причинить, сердцу нельзя приказать разлюбить. — За себя не попросишь? — он грозно улыбнулся, наслаждаясь моей растерянностью. Но было в этом что то ещё. Быть может уважение? Хотя ему вряд ли есть здесь место. Амен наверняка всю свою жизнь убивает таких как я, поэтому ни о каком уважении речи быть не может. — Не попрошу. Жирно будет. — истерическая усмешка. Моё состояние достигло апогея. Все вдруг стало так безразлично. Я не представляла предстоящие пытки, не желала вырваться наружу и не умоляла о помиловании. Вот как выглядит настоящее безразличие. — Будь по твоему. Исполню желанное. Ты ведь знаешь, что теперь будет с тобой? — он достал из-под стола алую шелковую ленту. Такие ленты обычно предназначены для того, чтобы виновный не знал в каком направлении его ведут и потом не мог сбежать. Я смотрела на плотный кусок ткани, который мужчина медленно наматывал на кулак. Думала сжалится над тобой? Мечтала, что избежишь всех пыток, которые только могла себе представить? — Знаю. — я кивнула, подняла на него глаза. Эпистат поднялся, неспешно обошел стол, прежде чем оказаться рядом. Я поднялась, дрожа всем, чем только можно. — От чего тогда слёзы льешь? Стыдно, что шезму стала? — он, оперевшись о стол, коснулся моих ледяных пальцев, которые я в нервной горючке заламывала до хруста. Он посмотрел на мои ладони, сжал их, стараясь не делать больно. Больно он сделает позже. — Нет. Мне нечего стыдиться. На моих руках нет крови. — мои слова вызвали у него тихий смех. Он выпрямился, расправил красную ленту и широко улыбнулся. — Тогда тебе нечего бояться. В Иалу после смерти отправишься. — Эпистат встал за моей спиной, аккуратно стал оборачивать ткань вокруг глаз. Боги никогда не слышали меня. Они не наградили меня любящей семьей. Не позволили мне ощутить достаток. Не спасли Исмана, который был дороже меня самой. А теперь, не выручили и меня. Боги отвернулись от меня задолго до моего рождения. Знала бы Эва, что за её спиной стоит бог, то эти мысли, вряд ли посетили бы её дурную голову.