Сокрытая в вечности истина

      В жизни Вэй Усяня было достаточно и горя, и счастья: сначала он потерял одну семью, и только обрёл новую, как остался и без неё, а после — и в третий раз, точно на него ещё в детстве наложили какое-то проклятье. Семья Цзян была не самой лучшей — впрочем, не бывает безгрешных людей; Лань Ванцзи — истинное счастье, и Лань Сычжуй — лучший сын, о котором только можно мечтать, однако Вэй Усянь ошибся раз, а затем — другой.       В новой жизни он пообещал себе, что ни за что и никогда не допустит промаха снова.       Теперь у него снова есть Лань Чжань — его Лань Чжань, сиятельный господин, прославленный заклинатель и просто тот муж, о котором только можно мечтать; Лань Цзиньхуа — справедливейшая в мире женщина, доброй души человек и прекрасный собеседник — поддерживает его, защищает, словно собственного сына. Цзян Яньли сильная заклинательница, которая готовится перенять пост отца, а Цзян Ваньинь — её правая рука; Лань Сичэнь — вредный ребёнок, но тоже добрый, который постепенно мирится с тем, что его младший брат более не младший, а старший.       Оглядываясь на свою новую семью, — четвёртую, — он улыбается и чувствует умиротворение. Он хочет, чтобы эта жизнь, — третья для него, одновременно с тем иная, словно первая, — стала последней. Вэй Усянь не хочет более ходить на охоты, а желает остаться здесь, в окружении облаков, шелеста листьев и умиротворения.       И ведь тогда, в действительно другой, — первой, — жизни он ненавидел и это место, и все его три тысячи правил, высеченных на стене Послушания, и эту до зубного скрежета пресную еду, и… всё остальное. Проклинал это место, называл скучным и неинтересным, искал всякий способ сбежать в Цайи, пока обучался здесь, а после ничего другого делать не пришлось — его выгнали, не прошло и года с начала обучения, и он вернулся домой. И сейчас, повзрослев, пройдя не одну жизнь, Вэй Усянь находит это место воистину прекрасным. Здесь спокойно и здесь — дом. Лань Чжань здесь, Лань Цзиньхуа и Лань Сичэнь — тоже, и иногда в Облачные Глубины заглядывают Цзян Яньли, Цзян Ваньинь, Вэнь Цин и Вэнь Нин.       — Давай останемся здесь, Лань Чжань, — шепчет он однажды, прижавшись к мужу и глядя вместе с ним на уходящее за горизонт алое солнце.       — М-м?       Тихо рассмеявшись на это растерянное мычание, Вэй Усянь льнёт к тому ближе и устраивает голову на плече супруга, обнимает его руку двумя своими и прикрывает глаза. Ветер играет с его волосами здесь, на вершине гор, однако эта белая, охотная до всяких пятен одежда клана Лань неплохо защищает от зябкого осеннего ветра.       — Здесь, в Облачных Глубинах… Сколько нам лет, Лань Чжа-а-ань? — тянет он, мимолётно улыбаясь этой мысли — они вместе очень долго, и они прожили прекрасные жизни. — Давай оставим всё на младшее поколение? Просто расслабимся, станем здесь учителями или просто будем проводить время в объятиях друг друга…       Точно скрывая за последними словами нечто совершенно иное, он ненавязчиво касается ладони супруга самыми кончиками пальцами, отчего тот судорожно выдыхает — и Вэй Усянь улыбается, зная эту реакцию. Наверное, они не задержаться на этой горе и сегодня и уйдут задолго до того, как увидят последние закатные лучи.       Прошлым днём было также: они поспешили домой, едва солнце начало заходить за горизонт, и Вэй Усянь всю оставшуюся ночь, устало распластавшись на супруге, жаловался, что из-за него так и не разглядел как следует закат.       Впрочем, у них будет ещё множество шансов сделать это: прийти сюда, сесть на самый край скалы, прильнуть ближе друг к другу, обнявшись, и смотреть с высоты облаков на раскинувшиеся вдали равнины и низкие пики гор.       — Если ты этого хочешь, — шепчет Лань Ванцзи.       — Не хочешь? — угадывает Вэй Усянь. — Будешь скучать по охотам и вылазкам?       Сначала тот задумывается — действительно замолкает на добрых несколько минут, хмурится, отчего на лбу залегает неглубокая складка, и смотрит куда-то вниз, туда, где стоят ровные ряды ученических домов и учебные павильоны.       — Ты, — всё же тихо произносит Лань Ванцзи, точно не уверен в собственных словах.       Моргнув, он нежно улыбается и оставляет на укрытом слоями клановых одеяний плече целомудренный поцелуй.       — А-Чжань, — выдыхает он, чуть приподнявшись и уткнувшись лбом тому в висок, — А-Чжань, я люблю ходить на ночные охоты с тобой, но не пора ли нам отдохнуть? Мы заклинатели, и мы живём тем, что делаем, знаю…. И всё же я хочу просто сидеть с тобой вот так, как сейчас, на вершине горы, провожать день и встречать рассвет. Вместе. Каждый-каждый день. Может быть… мы заслужили этого? Хотя бы немного?       После всей той боли, через которую они прошли, после страданий, утраты, горечи и многие годы тоски — возможно, они наконец-то могут просто пожить?       Ветер щекочет кожу прохладой, и Вэй Усянь ёжится, чувствуя это — приближающуюся вьюгу, которая совсем скоро укроет собой эти вершины.       Нежной, но такой крепкой рукой супруг приобнимает его за талию и утыкается лицом куда-то ему в макушку, шепчет что-то совсем тихое и невнятное — а Вэй Усянь, чувствуя его тепло и присутствие, просто забывается в этих простых объятиях. Хочет остаться так навсегда: только они вместе, их семья и любимые — и никого более.       — А-Ин, — шепчет Лань Ванцзи спустя время — отчётливо, громче, чем прежде, и немного волнительно. — Давай останемся в Облачных Глубинах.       И он кивает — с готовностью, решимостью и без всякого колебания.       Дыхание сбивается. Становится совсем неровным, точно кто-то ударил его в грудь, а мир расплывается перед глазами…       Хлыст рассекает воздух со свистом, и на миг пространство вокруг, — это пустое тренировочное поле, усеянное редкими снежинками, — на миг озаряет пурпурная вспышка. На лице Цзян Яньли играет торжествующая улыбка, а Цзян Чэна — блеклые капли пота.       Выпрямившись, — шатко, немного неуверенно и криво, качнувшись вбок, — юноша утирает с лица влагу и выдыхает облако пара.       Трава шелестит под упавшим на неё хлыстом.       Взгляд.       Ветер вздымается всего на миг, а уже в другой, не сговариваясь, девушка мчится на брата. Тот, ловко отскочив в сторону и избегая удара, мягко приземляется на траву, упирается в землю мыском — и наносит удар, который рассекает разве что воздух.       — Она похожа на свою мать, — с какой-то затаенной гордостью произносит Лань Цзиньхуа. — Своевольная, сильная… Теперь я вижу, почему Цзян Фэнмянь передумал.       Моргнув, Вэй Усянь оборачивается к женщине с улыбкой — а та, не изменяя бесстрастию на лице, смотрит за тренировкой брата и сестры Цзян.       — Цзе всегда была сильной. Она старшая и переняла талант обоих родителей, просто не использовала. Нужен был только толчок.       — Толчок? — задумчиво тянет Лань Цзиньхуа. — Пожалуй. Мне не знакома та Цзян Яньли, которую знал ты, но уверена, что ты говоришь верные вещи.       Хлыст оборачивается вокруг ноги Цзян Ваньиня, и тот, не удержав равновесия, падает.       — В будущем она станет прекрасной заменой своей матери, — подтверждает Лань Ванцзи.       Распластавшись на мокрой от снега земле, Цзян Ваньинь шипит и хлопает ладонью по месту рядом.       — Сдаюсь! — выкрикивает он, обиженно зашипев. — Сдаюсь.       — А-Чэн, — улыбается Цзян Яньли, — ты был так близко… Попытаешься ещё раз?       Вэй Усянь заливисто смеётся, а Цзян Ваньинь смотрит с ужасом — и, вскочив на ноги, спешно отряхивается и качает головой.       — Ты победила, это было справедливо!       Качнув головой, Лань Цзиньхуа коротко сжимает плечо Вэй Усяня, как бы прощаясь, смотрит мимолетно на сына — и уходит в направлении ханьши.       Между детьми тем временем возникает шутливая перебранка, в которой Цзян Яньли, — эта хитрая, талантливая женщина, — пытается уговорить младшего брата на ещё один спарринг, а тот настойчиво и решительно отказывается. Лань Ванцзи тенью стоит рядом, слушает и не вмешивается, а Вэй Усянь, посмеиваясь, подходит к ученикам и начинает хвалить за хорошо проделанную работу.       Так и проходят дни: тренировки, обучение адептов, прогулки вдоль гор и деревьев, редкие вылазки в Цайи и размеренные разговоры с теми, кто рядом.       Это именно то, к чему он стремился все эти годы — к миру и спокойствию, которых все они заслуживают.       И всё кутает прах, пепел и алые пятна.       Опустив взгляд, он видит только марево крови, цветные пятна, расплывающиеся по серой земле, и собственные бледные руки, — дрожащие, точно сухие и худые, залитые алым, — а на его коленях — тело супруга, утратившее последние крохи жизни.       Горло сжимает спазмом.       — Убить славного Ханьгуан-цзюнь и Старешйину Илина, оказывается, так просто! — смеётся гнусавым голосом мужчина, облачённый в клановый нард клана Вэнь. — Какой позор!       Взгляд Лань Ванцзи застывший, утративший блеск и даже прежнее золото. Там, где-то в стороне, падает адепт клана Лань и Цзян, а в другой стороне, сжимая проткнутый насквозь бок, из последних сил стоит, опираясь на меч, Лань Цзиньхуа.       — Неужели и слова не скажешь, Вэй Усянь? — звучит иной голос, отчего-то знакомый, рычащий и басистый — демонический. — Ах, оказывается, сломить тебя было так просто… Даже не интересно.       Вскинув голову, он видит мутным взглядом очертания этого мужчины из клана Вэнь, а после — нечто темное, что сидит на обломках какого-то здания, расплывчатое и неясное, похожее чем-то на клубящийся дым с яркими зелеными глазами.       — Эй, малец, — лениво протягивает рычащим голосом демон, вскинув когтистую руку, — убей его.       На лице мужчины расплывается зловещая улыбка, и меч его, — безымянный, самый простой и немного ржавый, — рассекает воздух со свистом, а взгляд меняется и становится абсолютно чёрным.       Бездна.       Вэй Усянь точно видит перед собой бездну. Ту непроглядную тьму, в которую погрузился однажды, умерев.       Вэй Ин…       Во рту становится горько, и хочется сделать с этим противным чувством хотя бы что-то — спрятаться, сбежать и укрыться под каким-нибудь деревом, как в детстве, залезть на ветку и сделать вид, будто его на самом деле не существует в этом мире.       Шаги отмеряют секунды.       Время течёт не просто медленно — оно почти замерло, но Вэй Усянь, безвольно поднимая глаза на приближающегося к нему мужчину, впервые не испытывает страха. Скорее, это чувство похоже на отчаяние — то, которое, испытывает человек за миг до смерти.       Там, на краю сознания, он улавливает другую тень — женскую фигуру, облачённую в пурпур. Взгляд её отчего-то полнится сожалением.       Вэй Ин…       В мыслях, точно наказывая его за собственную ошибку, звучит родной голос мужа — и Вэй Усянь, глотая слёзы, опускает взгляд.       Он избегал смерти слишком долго.       — Вэй Усянь! — раздаётся крик Лань Цзиньхуа. — Возьми меч!       Баоху лежит где-то рядом — валяется, словно безжизненная кукла, принявшая свою участь раньше хозяина. Вэй Усянь украдкой смотрит на свой клинок и извиняется перед ним, сжимая в руках пепел земли и край одежды супруга.       А затем — удар. Он чувствует боль, пронзающую его насквозь, тысячу игл и клинков, которые разрезают его изнутри одно за другим. Во рту скапливается другая горечь, чем-то похожая на тот самый металлический привкус, а вслед за этим исчезает всякое чувство.       Это очень напоминает тот день, когда он умер впервые. Тот, когда мертвецы разрывали его плоть кусочек за кусочком, не жалея и продлевая его муки на минуту-другую. И так же, как и тогда, тело сгорает в агонии, точно бы на том ржавом клинке был яд — и теперь эта смесь чего-то растекается по его венам, пожирая изнутри и губя.       Остаётся только боль.       Тело не слушается его, словно этот ржавый клинок мужчины, гнусаво рассмеявшегося над ним, перерезал те путы, что соединяли его тело и душу.       Взгляд плывет.       Вэй Ин!       Воздух выбивает из груди, и он, на миг прикрыв глаза, также резко их открывает — и подскакивает, присаживается на месте, чувствуя, как плывёт разум, но вместо пепела и крови он видит перед собой знакомые стены цзинши.       За окном разгорается день.       Дыша глубоко, часто и шатко, Вэй Усянь неловко двигается — но тотчас теряется координацию, а тело, точно не его собственное, падает обратно на постель безвольной куклой. Те крохи адреналина, на которых он вскочил, рассеиваются, и он чувствует себя беспомощным ребёнком, который не может почувствовать ни рук, ни ног. Это даже не кандалы — это просто всякое отсутствие чувств и осязания реальности.       Глаза наливаются свинцом против его воли, а сознание медленно меркнет — и он теряет последние крохи реальности, которые держали его на поверхности.       Засыпая, он не успевает даже задаться каким-то определённым вопросом — мир просто ускользает от него проворной змеёй, оставляя один на один с тем, что есть.       С пустотой.       Проснувшись в следующий раз, он слышит шорох. Вяло повернув голову, — то единственное, на что он способен в этот конкретный миг, — он смотрит сквозь серебристое нечто на Лань Сичэня.       Губы шевелятся, — он чувствует это, знает и понимает, — однако не издаёт на деле ни звука. Голос не слушается его, какие бы попытки он не предпринимал, поэтому смотрит и пытается пошевелить рукой — и не может даже этого.       Щекой он чувствует прохладу.       А Лань Сичэнь тем временем что-то делает, закрыв обзор своей широкой спиной, и что-то совсем тихо приговаривает. Раздаётся тихий звон бутылей. Шорох тряпки. Стук плошки.       Вздох.       Скрип двери, которую Вэй Усянь не может разглядеть.       — Сейчас закончу, Ванцзи, — произносит Лань Сичэнь уже громче.       «Лань Чжань?» — мелькает ошеломляющая мысль. — «Живой?»       Щеку вновь холодит, и он вдруг понимает, что то — слёзы, побежавшие по его лицу влажными дорожками.       Дверь с тихим скрипом захлопывается, и Вэй Усянь, зажмуривались, отчаянно пытается сделать что угодно — пожалуйста! Дёргает телом, которое словно безвольная тряпица, пытается шевельнуть рукой или ногой, головой или губами — и ничто его не слушается! Ничто!       Хочется встать, побежать к Лань Ванцзи туда, за дверь, заключить в объятия и точно уже никогда не отпускать. Никуда, ни под каким предлогом! Забыть про этот странный ужас и обо всём!       Но тело не слушается.       Нечто деревянное с глухим стуком падает на пол.       Непроизвольно вздрогнув, Вэй Усянь открывает глаза — и видит перед собой изумленное лицо Лань Сичэня, будто тот увидел не живого человека, а призрака.       Шаг, другой — и тот разом подлетает к нему, берёт запястье, которое Вэй Усянь с ужасом находит худым и морщинистым, а кожа облегает кости столь явно, что ему на миг становится страшно узнать, что с ним стало.       — Ты… О, Небеса!       Моргнув, он не понимает его — а после, когда Лань Сичэнь оборачивается и кричит что-то кому-то, он снова теряет сознание.

***

      — Течение его ци стало лучше, но по-прежнему нестабильно… Вы уверены, что он приходил в сознание?       — Уверен! Он… Я не мог ошибиться!       — Брат… Не стоит.       — Ванцзи, я не пытаюсь тебя обнадежить…       Голос облегает его со всех сторон, и он морщится, но цепляется за этот единственный любимый им голос.       — Лань Чжань?.. — хрипло приносит он — и сам распахивает глаза от удивления.       Говорит!       Голос замолкают, и он, подняв взгляд и неловко повернув голову, впадает в оцепенение, которое отражается на лицах собравшихся. И если, глядя на очевидно целителя и Лань Сичэня, он не видит ничего странного, то Лань Ванцзи…       Постарел…       Вместо копны шелковистых чернильных волос он видит множество серебристых прядей, на лице, некогда прекрасном, он видит складки морщин, и даже обычно золотистые глаза утратили свой блеск — и всё же они остались яркими. Не такими, как прежде, но…       Нет, Лань Ванцзи в принципе не похож на самого себя. Сейчас ему на вид лет под семьдесят, чего быть не должно, ведь он сильный заклинатель — сильнее многих!       В горле встаёт ком.       Первым отмирает целитель, и он, обойдя братьев Лань, — таких разных теперь! — подходит к нему и прощупывает на запястье пульс — а запястье его по-прежнему худое, морщине тоже и почти костлявое.       — Вы действительно способны на невозможное, господин Вэй, — бормочет пожилой целитель. — Ваша ци не в порядке, но вы сами, — внешне, — вполне себе живы для ваших лет. Полагаю, вам сложно двигаться, да? Не пытайтесь даже говорить. Пятьдесят лет непробудного сна — это вовсе не шутки. Ваш организм ужасно истощен… — обернувшись, мужчина смотрит на Лань Сичэня, который выглядит бледнее снега, а брат его, который прежде выглядел столь же молодо и похоже, и вовсе на грани безумия. — Первый господин, притащите тот отвар. Господину Вэю теперь нужно набираться сил, — а затем целитель поворачивается к Лань Ванцзи: — И вы не стойте столбом, второй господин!       Братья Лань отмирают — и Лань Сичэнь торопливо идёт к столу выполнять указания, а Лань Ванцзи, точно не живой, медленно подходит к нему.       Вэй Усянь до сих пор плохо понимает происходящее и смотрит только на Лань Ванцзи — такого старого, но по-прежнему сильного. Смотрит на копну серебристых прядей, струящихся по немного более белому одеянию клана Лань, на бледное лицо, полное старческих морщин, и лобную ленту — единственный неизменный атрибут, нисколько не изменившийся со временем.       Целитель отходит, не произнося более ни слова, пока Лань Сичэнь готовит что-то на столе, а Лань Ванцзи шатко опускается на пол рядом с циновкой и обхватывает его костлявую руку, — тонкую, ужасающе бледную, — своими сморщенными, но широкими ладонями.       — Вэй Ин… — шепчет тот, и это — всё. Последний рубеж.       Голос скрипучий, но по-прежнему родной, и Вэй Усянь плачет, не в силах даже сжать руку любимого мужа — и он задыхается в этих слезах, потому что теряется в понимании всего, что происходит здесь и сейчас, почти не осознает ни себя, ни реальность.       Это сводит с ума.       — Ты жив, — шепчет он первое, что приходит ему на ум; плошка стукается о деревянные борта слишком громко, а затем раздаются шаги. — И ты такой старый, А-Чжань.       — Усянь, — шепчет Лань Сичэнь, присев рядом, — тебе нужно это выпить.       Лань Ванцзи, украдкой взглянув на брата, забирает из рук того миску и плошку — и сам, не произнося лишних слов, подносит варево, от которого исходит странный горьковатый запах, к губам Вэй Усяня.       Пить что-то эдакое, — странное, непонятное и вязкое, — не хочется также сильно, как и в детстве, когда он болел в тот единственный раз после того, как оказался в Пристани Лотоса. И всё же, взглянув в потускневшие глаза супруга, не может ослушаться, открывает рот и пьёт с плошки горечь, которая тяжестью оседает у него на языке и едва пролезает в горло.       — Лань Сичэнь, — говорит между делом целитель, пока Лань Ванцзи кормит его, словно беспомощного ребёнка, — передавайте ему духовные силы. Так господин Вэй должен поправиться быстрее.       С последней ложкой затихают и наставления целителя, и тихое завывание ветра — и Вэй Усянь засыпает вновь, убаюканный странной тишиной и течением чужой ци в его теле.

***

      В следующий раз он видит только Лань Ванцзи. По-прежнему седого, морщинистого и такого ужасно старого.       — Ты… действительно постарел.       Тот медленно отнимает взгляд от свитка, который со всей присущей ему скрупулезностью читал, и смотрит на него — и Вэй Усянь вдруг видит в его золотистых глаза смесь облегчения и странной усталости. Той самой, которую видно во взгляде всякого простого рыбака, лысого и близкого к смерти.       Ту, которая отражает пережитое горе.       Сглатывая вязкую слюну, которая тотчас разливается по языку и горлу горечью, Вэй Усянь пытается пошевелиться, чтобы сделать хоть что-то — и пусть неловко, точно только родившийся младенец, он двигает костлявой рукой.       Лань Ванцзи подходит к нему не так же быстро, как когда-то, а медленно и немного шатко — и садится рядом.       — Как твое самочувствие?       Смеяться не хочется — ровно так же, как и шутить.       — Слаб, — тихо произносит он, вдруг замечая, насколько скрипуч его собственный голос — и он ужасается тому, что слышит в нём похожие старческие нотки. — Я… Сколько я был в таком состоянии, Лань Чжань? Как ты выжил?       Сначала Лань Ванцзи молчит, опустив взгляд на его сухую руку, а после говорит — и чем больше он слушает, тем сильнее сходит с ума.       И понимает ровно ничего.       — Демон околдовал нас, и я смог выбраться из его иллюзии, но ты… — он на миг замолкает, точно подбирает слова, а после продолжает вновь: — Ты уснул. На пятьдесят лет. Мы не думали, что ты проснешься…       И он слышит в этих словах ту тоску, которая съедает лишившегося смысла человека.       Слышит боль.       И очевидное признание: он утратил надежду.       А ещё понимает: всё то, что он прошел там, — в той иной реальности, слишком хорошей, чтобы она могла казаться правдой, — было иллюзией. Хорошо сотканной из лжи и надежд, веры и желаний. То, что он пережил — не иначе, как сон, который он не смог вовремя распознать и в котором заплутал, словно в густом непроглядном лесу.       Это убивает. Не физически, а морально — и он со слезами на глазах смотрит на такого старого Лань Чжаня, понимая, насколько долго, — вновь! — оставил его.       Проглатывая сожаления и боль, он находит в себе вопрос. Тот, который мучает его больше чего-либо.       — Но ты сильный заклинатель, и мы оба достигли бессмертия, так почему ты…       Вэй Усянь осторожно обводит его рукой, не зная, как объяснить старость мягкими словами.       — Я отказался от бессмертия спустя год.       И всё — и это конец.       Лань Ванцзи утратил надежду — и отказался от того, к чему так долго стремился. Того, к чему стремились они оба.       Слёзы бегут по щекам, и он, прикрыв полные сожаления глаза, чувствует нежное прикосновения морщинистых рук — плачет сильнее, потому что, — о, Небеса, — он принёс Лань Чжаню столько боли! Из-за него оказался в одиночестве Лань Сичэнь, и по его вине Лань Чжаня погиб там, — в том глупом сне! — дважды.       — Мне жаль, — шепчет он, не в силах двинуться, и жмётся к руке супруга, несмотря на ворох противоречивых эмоций. — Мне так жаль, Лань Чжань.       — В этом нет твоей вины, — говорит тот в ответ, перехватив его руку своей. — Я не смог тебя защитить.       — А я не могу вернуться! — не соглашается он. — Я должен был быть осмотрительнее, должен был предвидеть, угадать иллюзию — услышать тебя! Но я… Но я погряз там, в том сне, и заставил ждать тебя пятьдесят лет… О, Небеса, пятьдесят лет!       Воздух перехватывает — и он начинает задыхаться.       Лань Ванцзи трясёт его, что-то говорит, но смысл всего ускользает от Вэй Усяня.       И он вновь теряет сознание, но в этот раз из него точно вынимают голыми руками душу. Вырывают её, терзают и разрывают на части, словно ненужную игрушку. Пустую, лишённую всего.

***

      — Мне жаль, — шепчет лекарь.       Всякий в помещении молчит, а Вэй Усянь, по-прежнему пустой и бессильный, мотает головой.       — Испил до дна и отпустил… Демоны жестоки, — хрипло говорит он и заходится кашлем.       — Отец…       Первым к нему поспевает Лань Сичэнь, — нежно хлопает по спине, а вслед за ним к нему подходит и Лань Ванцзи, который пытается осторожно напоить его. Лань Сычжуй, — такой взрослый, но всё ещё молодой и с дочкой на руках, — садится рядом с Лань Ванцзи и выглядит почти на грани слез.       Сознание медленно ускользает от него и в этот раз, но он пытается удержаться за его крохи, словно за тонкую-тонкую нить. Дышать тоже становится тяжелее, но он пытается держаться. Не сейчас.       Он уже знает, как выглядит: сухим, состарившимся не меньше Лань Чжаня, седым, ужасно бледным и худым.       Почти как сушеный фрукт.       Руки Лань Ванцзи трясутся, и всё, что может сделать Вэй Усянь — это осторожно обхватить его ладонь своей — дрожащей, тонкой и худой.       Сначала он смотрит на сына. Это он тоже должен был сделать — тогда, много-много лет назад. В том сне у него было время подумать.       — А-Юань, прости, — шепчет он, когда тот отчаянно мотает головой. — Мне жаль за те слова…       — Не надо! — тихо говорит он, опусти голову — наверняка плачет. Этот мальчик всегда был ранимым. — Не говори так, отец… Папа, прошу…       Ребёнок крутится на руках отца и неловко слезает с них, а тот и не противится — и нежная детская ручка касается его сухой ладони. Он сжимает эту маленькую ручку теми остатками сил, которые ещё есть у него.       — А-а-а-а, маленькая А-Ли… А ты расти умной и сильной, хорошо? Ты станешь прекрасной девушкой, я уверен…       Почти представляет её — такую похожую на свою тётю Вэнь Цин и на самого Лань Сычжуя. Взрослую, красивую и сильную — и представляет, что та будет обладать хотя бы долей того таланта, какими обладала Цзян Яньли, в честь которой ей дали имя.       — Дедушка… — всхлипывает малышка. — Ты ведь никуда не уходишь?       Ответить на это он не может — и потому, не в силах стерпеть это разочарование во взгляде названной внучки, поворачивается к Лань Ванцзи. Их руки по-прежнему сцеплены, но хватка эта совсем не та, что раньше — слабая, хрупкая и почти невесомая.       — Лань Чжань, — произносит он, попытавшись улыбнуться, однако теперь его плохо слушается даже лицо и шея, поэтому улыбка, должно быть, выглядит кривой и очень слабой. — А-Чжань, давай встретимся в другой жизни? — произносит он, чувствуя, как слёзы набегают на глаза против воли, но он проглатывает их; глаза Лань Ванцзи блестят, точно он тоже готов вот-вот заплакать. — Давай встретимся снова. На крыше какого-нибудь дома, влюбимся и проведем вместе целую жизнь… Встретимся как обычные люди? Неплохо ведь звучит… — он хрипло выдыхает и вновь кашляет — но давит это удушливое чувство. Небеса, дайте ему хотя бы пару минут! — Прожить целую спокойную жизнь…       — Отец…       — Вэй Ин…       Он улыбается — в последний раз. Смотрит на встревоженные и печальные лица собравшихся — и прикрыл глаза, чтобы моргнуть, но вместо этого видит темноту.       И в этот раз тьма иная — спокойная, точно волны тех самых Юньмэнских рек.       Где-то издалека до него доносятся голоса — и он, попытавшись ухватится за них, находит руками только тьму. Холодную, близкую к тёплой и даже приятной. Нечто шелковое оборачивается вокруг него, словно коконом, и уносит всё дальше.       И на этой грани, прикрыв глаза во второй раз, он слышит тихий перезвон колокольчика. Того самого, который был у него самого, как у члена клана Цзян. Чистый звук. Изящный.       И это всё, что он слышит. Не остаётся более ни звука. Только тихий перезвон.

***

      Солнце висит высоко в небе, когда они выходят из здания университета.       — В к-кино?       — Хм… И на что пойдём? Всё уже видели.       — Т-там новинка в-вышла.       — О, о, я знаю! Знаю!       — Ты нихрена не знаешь, пустая голова!       — Эй, А-Чэн, обижаешь!       — Сейчас я как…       — Мальчики, — выдыхает Цзян Яньли, обошедшая их кругом, — никаких драк возле университета.       Все трое замолкают — а после принимаются обсуждать ту новинку, на которую предлагает пойти Вэнь Нин. Студенты обходят их стороной, косятся на громкие возгласы, но никак не комментируют — и так продолжается до тех пор, пока они не замечают в толпе четвёртого друга. Не Хуайсан выдергивает его из толпы и тащит к ним, по пути лепеча о той новинке.       — Вот скажи, Вэй Ин, кино или кафе?       — Мы все фильмы видели, а то новое — неинтересный боевик, — говорит он, вывернувшись из хватки. — Кафе звучит прекрасно.       — Потому что ты опять пропустил обед, — раздраженно фыркает Цзян Чэн.       — А-Ин, — вздыхает Цзян Яньли, — почему ты опять не поел?       Тот, вжав голову в плечи, виновато улыбается.       — Не было времени?..       — Памяти не было, — вновь вступается Цзян Чэн.       — Д-давайте тогда в к-кафе?.. — неуверенно предлагает Вэнь Нин. — На углу открыли н-новое…       — Тебя так и тянет попробовать новое? — вскидывает бровь Вэй Ин. — А, впрочем, какая разница? Вперёд за едой!       — На обеде бы был с таким энтузиазмом!       Они смеются и все вместе идут в направлении того самого кафе. По дороге до поворота они беседуют, обсуждают занятия и шутят над смутившимся Вэнь Нином, а после — над уже взявшего обратный ход Не Хуайсаном.       Люди идут мимо них, и они не обращают внимания ни на кого из прохожих — до тех пор, пока Вэй Ин, которого намеренно толкает в ответ на шутку Цзян Чэн, не врезается в кого-то. Локоть и плечо болят, словно он ударился обо что-то действительно твёрдое или даже железное — возможно, он влетел даже не в человека, а в столб? Вполне похоже…       — Ай… Идиот, А-Чэн! — кричит он брату и, обернувшись, вздрагивает. — Простите, я не специально!..       И замирает, а вслед за телом останавливается и сердце — и он смотрит в золотистые глаза случайного прохожего, словно те — магнит, а он — крошка в этом необъятном мире, которую так легко притянуть.       Душа его точно волнуется — и это чувство такое странное, что он невольно задерживает дыхание, как люди в тех клишированных фильмах. И мир вокруг замирает, и сам он кажется себе куклой, за нитки которой режиссёр дёргает, словно кукловод, и люди вокруг — просто пятна на бесконечно белом полотне, сделанные рукой усталого художника.       — Всё в порядке, — говорит тот, оправив пиджак на плече. На миг замирает и неизвестный — а после вдруг смотрит на друзей Вэй Ина. Он и сам бросает взгляд в их сторону, с горьким чувством замечая, как те, подозрительно глядя на него, шепчутся. Змеи. — Смотрите, куда идете.       Моргнув, он смотрит на мужчину — а тот вдруг отходит от него. В этом жесте он чувствует миг промедления, а в золотистых глазах, на миг задержавшихся на нём, — тоску и облегчение.       В душе Вэй Ина что-то рвётся — нечто болезненное, старое и непонятное.       — А.. Я… Постойте!       Мужчина останавливается и медленно оборачивается к нему.       Ветер треплет короткие чёрные волосы, а солнечные лучи играют на бледном лице бликами.       И вновь — миг промедления и колебаний. Это выглядит так, будто мужчина мечется между желанием сделать одно и другое — будто уйти или ответить. Не так, будто они не случайные незнакомцы, а словно те самые люди, которые всегда знали друг к друга.       Будто родственные души.       Это глупо — действительно глупо! — однако Вэй Ин чувствует это нечто щемящее, глухое и болезненное. Внутри него, там, где клетка сердца, точно бьётся пташка — маленькая, но очень резвая и активная, которая прежде молчала, а теперь — запела и затрепетала, почувствовать такую же родную птицу.       — Вы что-то хотели?       — Ах! Я… — он вдруг теряется — и сам не знает, что это за чувство копошится в нём, призывая к действию. Оно странное, и по какой-то причине ему чудится, будто он и это мужчина — давние знакомые. Дежавю. — Вы… Мы не знакомы?..       Сначала тот задумывается — а после качает головой.       И всё же от Вэй Ина не ускользает этот ещё один миг промедления, точно незнакомец желал сказать нечто совершенно иное.       — Не думаю.       Отчего-то становится обидно, — на тот краткий миг, который предшествует осознанию, — и Вэй Ин торопливо достаёт тетрадь и черкает на небольшом листке, который отрывает от чистой страницы, свой номер и маленькую приписку, и нагло вкладывает тот в руки неизвестного.       — Тогда давайте познакомимся?.. Знаете, хочу устроить вам свидание в качестве извинения за эту нелепую ситуацию!       — Вэй Ин! Тащи свой зад уже!       — И мне пора идти, — он тихо смеётся и отходит.       И убегает прежде, чем увидит, как поступят с листочком.       В кафе он заказывает себе привычный обед, корой нельзя назвать полезным от слова совсем, и только заводит с друзьями разговор о приближающихся экзаменах, как телефон дребезжит, оповещая о новом сообщении.       Отвлекшись, он смотрит на экран телефона — и на его лице тотчас расцветает глупая улыбка.       «Вэй Ин. Я согласен.»       «Встречать рассвет вместе?»       «Мгм. Каждый день.»