***
Неделю спустя.
Золотистые лучи рассветного солнца осветили всю обитель, пробиваясь даже через плотные шторы и ослепляя его своим ярким свечением. Открыв глаза, он ужаснулся своему пробуждению. Всеми силами старался поспать ещё, лишь бы не наблюдать дотошные лица окружающих, их мерзкие изречения и действа. Изо дня в день картина не меняется — до смерти скучно и мерзко жить. Накинул полюбившийся черный халат, довольствуясь ощущением холодного шелка на разгоряченной коже. Прильнул губами к стакану воды, залпом осушая его. Потёр очи и сразу поспешил взяться за работу. Фёдор не был большим любителем толпы. Дни свои предпочитал проводить в единении, оставаясь один на один с собственными думами. Не находил приятным, когда кто-то его тревожил. Прятался в тени — так было правильнее. Очередной обыденный день, прожив который наступит следующий — абсолютно идентичный этому. Порой даже эти долгие, скучные дни были так однообразны, точно вода после дождя капала с крыши по капле. Перед тем, как усесться за свое привычное рабочее место, решил зайти на личную кухню — заварить чаю, дабы потом спокойно перейти к утомительной работе. Но, гляди, сегодня его скуку скрасят. На столешнице, расслабленная, сидела Мари собственной персоной и по-ребячески дёргала свисающими ножками. — Вон отсюда, — донеслось до неё весьма краткое приветствие. Та спрыгнула с тумбы и взяла с пиалки яблоко, надкусывая его и размазывая этим свою помаду. Осмотрелась в кухне и принялась заниматься единственным делом, что в последнее время скрашивало её скуку — играть на эмоциях Достоевского. Честно признать, ещё никому ранее не удавалось лицезреть хоть какое-то их выражение от самого дьявола. А сейчас явление это весьма зачастилось. Достоевский, не обращая на неё ни малейшего внимания, принялся заниматься своими делами: поставил на плиту чайник и принялся заваривать чай, попутно с этим умывая лицо в кухонной раковине. Присел за обеденный стол, по-прежнему не бросив ни единого взгляда в сторону девушки, напрочь игнорируя её присутствие здесь и ожидая её скорейшего ухода прочь. Задумался. Пришел к выводу, что вовсе то и не хотелось, чтоб она уходила. Сам не понимал почему. И ему это, по правде говоря, мало нравилось. Привыкший быть в постоянном уединении, теперь сидел и рассуждал, отчего же хочется, чтоб девчонка осталась. Гостей в его покоях ранее не бывало, да и сам он не допускал чьего-либо визита сюда. Теперь сидел в непонятках — с чего бы такая реакция. Сам пытался отрицать, затем и холодным взглядом намекнул той уйти прочь, на что не получил никакого ответа — та продолжала ходить вокруг да около, изрядно действуя на нервы. — Думаешь, я не вижу, что ты делаешь? — после долгого молчания начала Мари. Тот помедлил с ответом. Не спешил вновь вступать в словесный бой с этой мерзкой занозой. С утра хотелось покоя — спокойно допить чай и приступить к делам, а не выяснять что-то, стоя на кухне. Но все же, продержав паузу, от него послышалось тихое: «смотря о чем ты». — Меня очень забавляют твои попытки уличить меня в чем-либо, что могло бы принести вред организации. Теперь хочешь обвинить меня в шпионаже, я правильно понимаю? — спокойным, рассудительным голосом произнесла Мари. — Мне всё равно. — переместив взгляд со своих рук на Мари, тот оглядел её с ног до головы многозначительным взглядом, больше презренным, но в какой-то степени в нём читался и завуалированный интерес в её дальнейших словах. — Тебя не так-то и сложно прочесть. Намеренно велел Гоголю поделиться со мной информацией и посмотреть, что же я с ней намереваюсь делать дальше? Спешу огорчить, но мне эти сведения совершенно ни к чему, — продолжила девушка. Теперь Достоевский замешкался. Надо же, в миг взяла и буквально просканировала его тогдашние намерения. Фёдор прекрасно знал, если что-то приказать Николаю, тот сделает совершенно наоборот, назло. Выучил того, как свои пять пальцев. И воспользовался этим, когда говорил не раскрывать Мари никоих сведений о внутриорганизационных делах. Решил проверить — если бросить той наживку, клюнет ли она? Просочится ли информация куда-либо? Удивительно. Ранее ещё никому не удавалось так нагло взять и разложить его собственные помыслы на блюдечке. Так нагло влезть в его голову, заявиться к нему в комнату и, дёргая ножками, так спокойно об этом заявлять. — Столь занимательные доводы, но не стоит брать на себя слишком много, — покачал головой Достоевский, — гляди поверишь в то, что здесь кому-то до тебя есть дело. — Забавляют твои противоречия самому себе. Милая комнатка, кстати, — Мари вновь измерила шагами расстояние от гостиной до кухни, нагло врываясь в его личное пространство. — Заявилась ко мне, чтобы побродить туда-сюда и забить мою голову бестолковыми вещами? — ехидно ухмыльнувшись, произнес Фёдор, делая очередной глоток чая. — Вообще-то, есть ещё один момент, — девушка присела на стул напротив, сталкиваясь взглядом с Фёдором, — что сделать, чтоб доверие ко мне укрепилось? — тон девушки в мгновение сменился. Теперь на место прежнего, шутливого, пришел серьезный, настойчивый тон, обращающийся к мужчине со всей деловитостью. В ответ Достоевский лишь рассмеялся. Но, признаться честно, данное заявление его удивило. Что-то подобное было последним, что он ожидал услышать от неё. Опустошив чашку, тот, опираясь на кухонную тумбу, с прищуром оглядел Мари любопытным взглядом, и поспешил ответить на её вопрос. — Для того, чтобы укрепить доверие, сначала следует его завоевать, — лукаво улыбнулся тот, — к превеликому сожалению, данные уже просочились. Но виновник торжества найден, к удивлению, это не ты. А отвечая на твой вопрос, к слову, для тебя кое-что есть на примете. Девушка замерла. Прекрасно понимала, о ком идёт речь, и в душе её бушевал настоящий ураган из чувств. Осознавала то, что собственноручно привела доктора на эшафот. Знала, что бывает с предавшими организацию лицами. Достоевский напоследок упомянул, что информация перехвачена и до адресата дойти не успела. Сюрприз. Достоевский добавил, что в комнате её ждёт сюрприз, и жестом пригласил пройтись. Вот только комната эта оказалась переделанным под пыточную подвалом. Пусть этот коридор она видела только изнутри, пусть по этой дороге ей приходилось идти с мешком на голове, но даже и без клейма пленницы она поняла, куда ведёт этот коридор. Неужели Фёдору действительно показалось забавным позволить ей прийти на плах своими ногами? Иначе какой сюрприз может таиться за дверью? Опасность. Новые двери на базе открывались перед Мари каждый день, и за каждой она чувствовала угрозу. В знакомой комнате, привязанным сидел мужчина. Пленник. Обмякший, грязный и явно избитый. «Интересно, я выглядела так же убого?» — задумалась Мари, но сразу осеклась, не закончив мысль. Вильгельм — догадалась девушка. Определённо он, даже с растекшимися по лицу синяками, чёрные глаза выдавали её давнего знакомого. Сердце бешено колотилось. В горле вновь стоял ком, а к конечностям вернулся уже ставший привычным тремор. Дыхание участилось. Но одно осталось неизменным — лицо. Плотно въевшаяся в кожу хладнокровная маска. Нельзя было показывать истинных эмоций, как бы не было трудно. Нельзя, иначе противник раскусит за считанные секунды, впоследствии стирая её саму в порошок. Сейчас стоял один вопрос — как же девушке не истерзать саму себя. Именно из-за неё он сейчас здесь, в пыточной, и, вероятно, через несколько мгновений сердце его больше никогда не будет биться. — Отвечаю на твой вопрос о доверии, — начал Фёдор, придвигая стол с различными орудиями пыток ближе к себе, — проучи клятвопреступника, — в его глазах виднелась страсть. Самая настоящая. Фёдор наблюдал за разворачивающейся картиной, словно заправский растлитель. Он жаждал большего, желал увидеть, на что способна Мари, столкнуть её в обрыв бесчеловечности, с которого был обречен до сих пор лететь один. Достоевский хотел высвободить зверя, продемонстрировать Мари, на что она сама же и способна, открыть её настоящий лик и сорвать маску напускного добродушия с её лица. Желал, чтобы она показала истинную сущность. Не ту, что привыкли видеть все. А ту, что кроется у неё глубоко внутри, скрываясь от чужих глаз. Девушка нанесла несколько ударов прутом и вопросительно взглянула на Фёдора, но судя по его скучающему лицу, тот не был впечатлен, явно ожидая большего. Как же ей хотелось прикончить наглого эспера, схватить доктора и сбежать, покинуть эту ловушку. Но цель, цель была в голове, и предать её она не могла. Очередное испытание должно было стать её ступенькой к желаемому. Доктор продолжал молчать, сжимая зубы, наблюдая как практически родной ему человек сейчас так жестоко изувечивает его. Но девичьи, хоть и крепкие удары не приносили ему физических мук. А Достоевский желал агонии предателя. Демон лукаво ухмыльнулся, и в его лице сейчас читался восторг, предвкушение настоящего шоу. И он знал, как надавить. Хотел свести девчонку с ума, увидеть истинный потенциал пламенной способности. Достоевский подошёл к Мари со спины. Та вздрогнула, ощущая кожей горячий, одурманивающий поток воздуха на своей шее. Невесомым касанием, едва прислонившись губами к её уху, тот прошептал: Вильгельм ведь заслужил этого. Она горела, горела в своем собственном огне, а он наблюдал. Её муки были лишь очерком в его блокноте. Долгие годы лишь Вильгельм был её единственным собеседником. Даже другом. Кроме него Мари окружали лишь безмолвные медсестры, каждый день настойчиво проверяющие её самочувствие. Детское сердце было обречено нуждаться в любви и заботе. И Вильгельм стал самым близким человеком в её единении, но ведь он собственными руками когда-то и толкнул девочку в это бескрайнее одиночество! Был главной причиной её изоляции, но ни на минуту не оставлял её, не кидал на растерзание собственным зверям в голове. В самые тяжёлые мгновения был рядом, словно пытаясь загладить непоправимый ущерб, который сам же и нанёс. Учёный стал особенным для неё. Он заменял ей родителей, друзей. Мари видела в нём поддержку, рвение спасти заблудшую в тумане собственных терзаний душу. Опекал её, словно собственное дитя. Но всё же, нанёс колоссальный урон девочке, лишив ребёнка самого ценного, что может у него быть — детства. Ноющая дыра в сердце осталась с ней на всю жизнь. Не давалось возможным забыть, отпустить пережитое, как бы та не пыталась. Знала, что ненавидит его, но быстро прогоняла эти мысли, стараясь отрицать их. Но старания были напрасны — рана слишком глубокая. Кто дал ему право поступать так? Теперь Мари входила во вкус. Считала, что он заслужил свою кару, и Мари придумала, какой она должна быть. Не волновало больше ничего. Лишь месть. Болезненная, мучительная. Это чувство — одно из тех, в которых никто не хочет признаться даже самому себе, но тайно оно гложет всех. Ведь люди — несовершенны, и это давно известно. А некоторым людям вообще трудно быть людьми. Для них гораздо проще быть животными и вести себя соответствующим образом. Бежать на поводу минутных слабостей, страстей. Того, что приносит мнимое удовлетворение, а через время ударит с большей силой. И поэтому люди, из-за своего несовершенства, в большинстве своем склонны к мести. Мести, жестокость которой поражает, но для Мари это не явилось дикостью. Напротив. Она впервые ощущала себя свободной. Свободной от туго стягивающих её оков, свободной от ужасающего прошлого, которым одарил её доктор. Вечно твердят, что месть — блюдо, которое стоит подавать холодным. Чушь. Его стоит подавать раскалённым. Пальцы девушки мягко накрыли глаза доктора. Никакого давления, лишь успокаивающий, утешительный жест, по крайней мере, так это выглядело со стороны. В момент тело врача схватило множество судорог. Тот захрипел, а девушка вспоминала, как в детстве он учил её концентрировать силу в одной точке. На кончиках пальцев. Мари брезгливо кривилась, ослабляя давление, ведь все-таки мараться в лопнувших глазных яблоках ей не особо то и хотелось. Пламя накалялось с каждой секундой, причиняя непоправимый вред, но тут же прижигая раны. Хрипы обращались дикими криками, доктор мученически мотал головой, но сбежать от карающего огня было нельзя. Девушка получала немыслимое удовольствие. Наслаждение от его мучений. Наконец, он получает по заслугам. За все свои грехи. За то, что лишил маленького ребенка собственного выбора. За то, что превратил несчастное дитя в оружие, коим она до сих пор и является. На ней клеймо, убрать которое невозможно. Но зато всегда можно приглушить свою боль, свою тайную обиду. Мари убрала руки, любуясь своим творением — бесчеловечно искалеченный, но все еще живой. Смотрел на неё жалобным глазом. Лицо корчилось от боли, а сам он прилагал огромные усилия, дабы сфокусировать взгляд. Смотрел с горечью, разочарованием и совершенно таким же взглядом, как когда-то смотрела на него маленькая девочка, не понимая тогда, что с ней хотят сделать. Мари подошла ближе и наклонилась к уху Вильгельма, дабы Достоевский не слышал её слов. Вложив в голос всю ненависть, что копилась в душе годами, та произнесла: — Я тебе за всё отомщу. Та вновь приступила к своим издевательствам. Лёгкими касаниями руки проводила по старческой коже, ведя пальцами огненную линию, принося телу мужчины новые порции боли, наносила один за другим ожоги, и каждый новый был гораздо болезненнее предыдущего. Беспощадно выжигала незамысловатые узоры на коже старика, упивалась гортанными криками мужчины, которые были вызваны его мучительными страданиями. Слегка увлеклась. Её незамысловатая прелюдия затянулась минут на семь, оставляя от доктора еле живую плоть. Все ещё дышал, но, разумеется, с большим трудом. Финал был все ближе, и Мари больше не желала медлить. Наблюдая за предсмертной агонией Вильгельма, девушка встала напротив него. Рассмеялась, наслаждаясь ощущением возмездия. Возмездия, которого она желала на протяжении всей своей никчёмной жизни. Коснулась его груди рукой. Слегка сдавливая грудную клетку огненным касанием рук, буквально расплавляла его внутренности. Тот, едва шевеля губами, пытался что-то сказать, и это давалось ему совсем не легко. Мари помедлила. Замерла от интереса, какими же всё-таки будут последние его слова. До нее донеслось хриплое: — Надо же, я сам сотворил свою погибель, — доктор улыбнулся, но в улыбке этой виднелась лишь боль и ничего кроме. Мари вырвала сердце Вильгельма, превращая его в своих руках в пепел. Осмотрела свои руки, но так и не могла поверить глазам. Девушка сделала то, что таила в себе долгое время. Теперь перед ней явилось безжизненное тело. Мир вокруг стремительно чернел, голову заполняло лишь смятение, а в ушах звенело. На душе тяжесть, а в сердце невыносимая, колющая боль, от которой не убежишь и не скроешься. Надо же, а ведь когда-то он пересадил ей это сердце. А она его орган сожгла. Что-ж, весьма честное воздаяние. Вернули Мари из состояния глубокой задумчивости доносящиеся откуда-то аплодисменты. Осмотрелась. Разумеется, ещё бы Фёдор упустил возможность позлорадствовать. Рядом находилось несколько раковин, и девушка подошла к ним, умывая руки и попутно разглядывая себя в зеркало. Не узнавала себя. Не узнавала глаза, которые сейчас смотрели на неё сквозь отражение. Не узнавала эмоции и движения пальцев. Не понимала, что чувствует. Но точно не вину. Не ощущала никаких угрызений совести. Не было ни раскаяния, ни стыда. Лишь смятение. Достоевский виднелся в зеркале. Вглядывался в пустые глаза девушки сквозь отражение. Ни на секунду не отводил взгляда, приближаясь всё ближе, пока не оказался вплотную к Мари. Сама не понимая цели, та активировала способность. Стояла с горящим сгустком пламени в руке, оглядывая Фёдора ненавистным взглядом. — Я не враг тебе, Мари, — донеслось до девушки. Та лишь продолжала безмолвно всматриваться в расплывчатое отражение, словно пытаясь найти в нём какие-либо ответы. Или ждала их от самой себя. Но на душе была абсолютная пустота. Словно из неё с корнями выкорчевали все чувства, оставляя лишь брешь. — Что ты наделал? — безэмоциональный голос, обращённый к Фёдору, и такие же лишенные прежнего блеска очи, вглядывающиеся в самое его нутро. — Не стоит винить меня. Всего-то показал тебе истинную тебя, — глаза Достоевского горели ярким пламенем, словно воспроизводя в себе моменты триумфа Мари. Он подошёл ещё ближе, коротая итак жалкие сантиметры, что разделяли их. Прикоснулся рукой к подбородку, заставляя отстраниться взглядом от зеркала, вынуждая теперь смотреть лишь на него. Глубокий омут очей демона, затягивающий в себя, не давая и малейшего шанса выплыть. Его ладонь, очерчивающая острые линии её скул. И деактивированная способность девушки. — От себя не убежишь. Остаётся лишь принять, — теперь казалось, словно демон успокаивает её. Утешающе проводит второй рукой по спине, но будто специально надавливает на ещё не до конца зажившие шрамы от вырезанных им царапин. Какая-то незнакомая ранее нежность, переплетающаяся с издёвкой. Желанием надломить ещё больше. Показать, кто тут настоящий монстр. — А ведь несколько дней назад ты упрекала меня в бесчеловечности.