***
Непривычную пустоту на книжной полке Достоевский заметил сразу, как только зашёл в кабинет. Фёдор проследил взглядом по всей комнате, трехдневный слой пыли был на всех поверхностях, а дверной замок, который он запирал, покидая кабинет, был не тронут. Значит дверь не взламывали, да и всё на своих местах, но лишь тома на привычном месте отсутствуют. Подойдя к шкафу, Фёдор провел пальцами по полке, будто надеясь, что пропажа просто стала невидимой, но нет. Исчезло пять книг, обычная литература, не пользующаяся спросом в нынешний век. Мужчина неприязненно цокнул языком, он знал, кто стоит за этим, ведь такие чудные телепортации уже вошли в жизнь Достоевского с удручающей регулярностью. Развернувшись на носках, эспер направился к приятелю. Гоголь нашёлся в своём кабинете-будуаре, как всегда чем-то взвинченный и театрально весёлый. — Зачем тебе пригодились книги? Дорос до того дня, когда начал читать? — надменно произнёс вошедший, осматриваясь в кабинете Гоголя. — Позаимствовал часть твоей библиотеки в пожертвование Мари, милая такая благотворительность нуждающимся! Сходи забери, будет повод встретиться... — Потешаясь, ответил Николай, а после и попытался хлопнуть Достоевского по плечу, но был резко перехвачен за запястье. «Дурная шалость», — подумал Гоголь, чувствуя как трещит кость под крепкой хваткой, дёргаться не решался, привык уже к таким резким, но не долгоиграющим вспышкам агрессии и знал, что Фёдор сейчас снова наденет свою маску безразличия. Собственно, так и случилось. Фёдор отпустил запястье Николая, брезгливо откинув его руку. — Ты хоть знаешь, что за книгу ей дал? — Не знаю. Схватил первые попавшиеся. — Ничего нового. Делаешь сначала, а потом думаешь. Хотя, гляжу, и не думаешь даже. Настолько глуп, что дал ей книгу с кодом от сейфа, — тон Фёдора оставался невозмутимым, ведь лишь он знал, что в сейфе том обычный лист, подделка. Но его удивляли столь безрассудные действия Николая, тот действовал совсем неосторожно. Фёдор продолжил: — впредь будешь разгребать то, что наворотил, сам. Пойдешь и заберёшь. — Кому надо, тот и забирает, — издевательски, с насмешкой произнёс Гоголь, откидываясь на спинку кресла и кладя руки под голову. Слова его прозвучали настолько ребячески для Достоевского, что он просто не видел смысла более пререкаться с ним. Похлопав по спинке стула, Фёдор собрался на выход, как Николай вновь обратился к нему: — Варвара с вами поедет? — Её способность пригодится, — сухо ответил Достоевский. — Как обычно. Я задал вопрос о людях, а ты всё о способностях. Тебе никогда не казалось парадоксальным то, что ты используешь эсперов, дабы их же и уничтожить? — ухмыляясь, произнёс Николай, глядя на приятеля будто с вызовом. — Клин клином вышибают, Николай.***
В действительность Мари отбросил едкий запах дешёвого табака и шум помех, доносящийся с какого-то старого радио. Полупустой мотель на окраине Петербурга, современный такой трактир. Хотя что уж там, от современности здесь лишь слово. Мари осмотрелась, вспоминая, зачем они вообще сюда приехали. Сидела на подраном кожаном диване в углу закусочной, что располагалась на первом этаже этого же мотеля. За столиками напротив сидели непрезентабельного вида личности в компании с вычурными дамами. Играли в карты и громко хохотали на весь зал, и мерзкий их смех весьма раздражал. В глубине зала меж столами ходил уборщик, и с лицом озлобленной крысы выполнял свою работу, выметая пол и нарочно задевая гостей плечами. Мари словно выпала из реальности. Долгие перелёты, сколько она себя помнит, всегда влияли на неё таким столь неприятным образом. Продолжала разглядывать помещение, кроме отвращения не вызывающее ничего — с лестницы в заведеньице ввалилась ещё тройка пьяниц, шатаясь, подошли они к стойке и попросили бармена повторить. Девушка зацепилась взглядом за пару знакомых лиц. Достоевский и Тимофеева стояли за баром, опираясь на стойку и иногда перекидываясь парой фраз друг с другом. Фёдор апатично болтал в руках стакан виски, а Варвара потягивала коньяк через трубочку. Что за смехотворное зрелище. — Кремлёвский пятилетний. Мой любимый, — произнесла Варвара. — Я запомню, — в ответ ей сонно бросил Достоевский. Знал, что запоминать не собирается и информация эта ему совершенно ни к чему. Мари рывком встала с дивана и направилась прямиком к ним, аргументируя более чем внезапную слабость свою тем, что ей необходимо расслабиться и выпить. Оглядела себя в настенном зеркале и подумала, что и сама выглядит не менее смехотворно: принарядили её знатно — в шубу и высокие лаковые сапоги. Столь нелепо это выглядело в такой обстановке, до жути контрастируя с убогим интерьером своеобразного такого кабака. Делать нечего — даже в выборе одежды её ограничивали, а если быть точнее, выбора вовсе и не было — что дали, то и надеваешь. Мари остановила выбор на красном полусухом, поспешив вернуться за излюбленный уже столик в углу. Прекрасное место для наблюдателя. Красная помада отпечатывалась на заляпанном, всём в каких-то отвратительных разводах бокале, но девушка сейчас совсем не брезговала даже такой мерзостью. Её мало это волновало, всё пространство в её голове занимало это до ужаса гадкое пристанище. Мари до сих пор не понимала цели своего нахождения здесь; да ни то что цели, не озвучено было ровным счётом ничего: ни плана, ни дальнейших действий. Неужто Достоевский отвёз дам в отпуск? Мари пропустила смешок с собственной мысли и, допивши напиток, направилась в свой номер. По пути встретила ещё нескольких постояльцев, двух пьяных амбалов, окинувших её похотливым взглядом. Мерзость. Ущербнее места не найти. Вошла в трёхкомнатный номер. Тот встретил девушку душным и затхлым воздухом. Бросив ключи на стол в общей гостиной, девушка открыла окно и прошла в свою комнату. Ничего примечательного. С той роскошью базы небожителей не сравнится, разумеется, но переночевать вполне себе можно. Переночевать да, а вот насчёт сна возникли сомнения. Снизу доносился всё тот же раздражающий смех местных пьяниц, который уже изрядно выводил Мари из себя. Глубокая ночь. Спать пока не хотелось. Мари сидела на лестнице, ведущей к бару на нижнем этаже, и, попивая очередной бокал вина, игралась с маленькими огоньками в руках, словно перебирая их на ладони. Жалкие остатки того сброда, которые веселились здесь вечером, наконец ушли, и теперь это помещение казалось даже весьма приятным. Лишь один бармен, натирающий стаканы, не нарушал тишины этого кабака, как его заименовала Мари. Едва полыхающие свечи на столах, отблески в окнах, открывающие вид на настоящую, такую холодную и печальную даже Россию. Мари задумчиво разглядывала пейзаж за стёклами. Ей прежде не доводилось бывать здесь. Что-ж, так она и представляла себе родину Достоевского. Такой же бесстрастной и оледенелой, как и сам её уроженец. Через время вернулась в номер, ведь на рассвете нужно было уже покидать мотель.***
Настоящая русская тюрьма. Заколоченные окна, бетонный пол, надписи на стенах, гласящие о предыдущих узниках, воспоминания о былых посетителях этого местечка. Худые, болезненного вида, прозяблые все и в оборванном тряпье заключённые хватались за прутья решетки, разглядывая, как ведут к ним, предположили они, нового товарища. Голодными взглядами рассматривали Мари, идущую в кандалах под надзором охранника. Надзорный завел Мари в трёхместную камеру. Три железных койки без матрасов, одна из которых пустует. А на второй сидел заключённый. Соседом её, должно быть, стал невысокий, тучный мужчина со странным чубом на голове. Стены его каморки сплошь исписаны обращениями к будущим жильцам камеры, а в углах, казалось, засохшие капли крови. Паутина на потолках, одно несчастное окошко, и то, разумеется, с непробиваемыми решетками, а на всю камеру от него несло потом и какой-то гнилью. Мари поморщилась, оглядывая нового соседа взглядом, донельзя наполненным одним лишь отвращением. Она прекрасно помнила и его, и все его подлые деяния. Тот в ответ скорчил неприязненную гримасу, и, отвлекаясь от чтения газеты, обратился к охраннику: — Конвой, давно-то к нам женщин теперь сюда засаживают? Тот промолчал. — Да ты знаешь, что с такой красоткой тут сделают то? А, цербер? — быдловатый тон мужчины выводил из себя и охранника, и саму Мари. Хотелось прямо сейчас ему врезать, но пока не время ещё для кульминации их своеобразной постановки. Миссия, собственно, заключалась в следующем: Варвара своей способностью перевоплощения в любого человека, которого видела прежде, примет облик тюремного надзирателя, попросит дубликат ключей у главного под предлогом «забыл свои в других брюках» и проведет Мари к камере. С этим заключённым шутки плохи, поэтому требуется особая осторожность и способность, которая мгновенно может обезвредить. Достоевский же, пока девушки исполняют свою часть плана, отключает камеры видеонаблюдения в этом отсеке, дабы лишних взглядов сюда не падало. Времени было мало, а значит, что выполнить всё требовалось быстро, пока вышестоящие шишки тюрьмы отключение камер не заметили. Он справился быстро, обойдя не особо замудрённую систему защиты, и теперь неторопливыми, пафосными будто шагами приближался к камере, где уже стояла Варвара в обличии надзорного, а с ней и фиктивно заключённая Мари. Подошёл к решетке, без доли стеснения вошёл внутрь, собирая на себе шокированные взгляды других арестантов. — Пушкин. Выглядишь, как и прежде, полным духу, — ханжески произнёс Фёдор, посмеиваясь. Лицо Александра теперь выдавало массу эмоций, и разобраться, какая перевешивала другую, было почти что невозможно. Первая мысль заключённого — тотчас же расправиться со всеми потревожившими покой его, но интерес был выше жажды мести. К чему он пришёл сюда? Это Пушкин и хотел выяснить. В эсперских кругах этот человек считался давно мёртвым, некоторые же полагали, что просто сбежал. Но все было немного иначе. Миссию по заражения двух боссов самых влиятельных организаций Йокогамы он провалил, за что навёл на себя гнев Достоевского. Но тот не стал убивать его, предположив, что его смертоносная способность вполне себе ещё может пригодиться. Сидел Пушкин в тюрьме лишь потому, что после того инцидента Достоевский сдал его, нарочно ограничив свободу. Но Пушкин не знал этого. Тот был сослан на родину и заключен в одном из мест лишения свободы на окраине Петербурга. Фёдор, как обычно, продумывал всё наперед. Упускать такого эспера было нельзя, иначе сбежит. Лишать жизни тоже — способность, опять же, понадобится для использования в своих целях. Заключение выходило самым удобным способом, ведь мужчина знал местонахождение и в любой момент смог бы вытащить отсюда столь же быстро, как и притащил сюда. Достоевский давно пришёл к образу собственного идеала, понимал, что сам реальный мир иллюзорен и способен подвергаться воздействию силы его мысли. Сейчас перед ним стояла задача втянуть в свой план по перестройке этого же реального мира ещё одного эспера, который способен натворить больших бед для грешников Йокогамы. Фёдор пронзительно взглянул на Пушкина, который уже открыт в его сторону свою нелицеприятную пасть: — Зачем ты здесь? — Даровать тебе свободу, друг мой. — Я не стану впредь с тобой связываться. Гляди, в каком болоте я сижу! И все из-за тебя, урод! — голос Александра сорвался теперь на крик, создавая настоящее шоу для остальных заключённых. — Ты вновь ошибаешься. И своими ошибками сам в этом болоте и барахтаешься. А я перед тобой, твой единственный спаситель, который вытащит тебя из этой пучины. Разве тебе нравится среди этого мусора? — Достоевский приблизился к Пушкину, по-товарищески похлопал того по плечу и непоколебимым голосом вновь заговорил, — ты заслуживаешь лучшей жизни, среди нас, великих людей, а не среди ущербной кучки этой челяди. Такой талант, как ты, не смеет гнить в тюрьме. Каждый умный человек выберет иметь власть, а не сидеть на цепи в заключении. Пушкин взвешивал на собственных весах разума сказанные Достоевским слова, и перспектива ему нравилась. Фёдору с такой лёгкостью удалось убедить этого недоумистого человека вновь встать на свою сторону. Но его это мало удивляло. Он в целом-то редко когда рассматривал кого-то как личность, в большинстве случаев лишь как объект достижения своих целей и помыслов. Но фанатичная толпа ещё более легко управляема, и это не может не смешить. Фёдор знал — стоит дать маленькому человеку незначительную власть, и он побежит за всем, что эту власть ему гарантировало. Брось псу палку — и он сломя голову за ней бросится, дабы вернуть обратно хозяину. — Я думаю, мы поняли друг друга, — с миловидной улыбкой сказал Фёдор Пушкину и жестом указал на открытую тюремную калитку, в ответ получив одобрительный кивок второго. Компания эсперов направилась к выходу, не обращая внимания на презрительные взгляды и оскорбительные возгласы других заключённых, которые так и остались гнить в тюрьме. На выходе из отсека поджидал неприятный сюрприз в лице целого отряда вооруженной охраны. Заметив Варвару, которая всё ещё не сняла с себя облик надзирателя, они немного смягчились, но до сих пор не понимали причину нахождения её в компании с двумя неизвестными и одним заключённым. — Господа, позвольте вам представить, — Варвара указала жестом на Достоевского, — господин судья, кой поручил отвести двух заключённых на повторное рассмотрение приговора ввиду поданной их адвокатом апелляции. Те с молчаливым неодобрением разглядывали компанию. Слова старшего тюремщика звучали не совсем убедительно, но ослушаться вышестоящего было нельзя. Отступились от входной двери, пропуская их на выход и провожая недоверчивым взглядом. Фёдор наклонился к Мари, проговаривая: — Сжечь всех, кто это видел. Заключённых тоже. Мари остановилась в ужасе, оборачиваясь на камерный отсек. Опять повиноваться приказу, который унесет сейчас жизни по крайней мере человек пятнадцати? Но и ослушаться было нельзя — возникнут подозрения. Делать было нечего. Смириться с убийством сидящих за решеткой она ещё могла — этот отдел тюрьмы был для пожизненно заключённых, для коих смерть была лучшим исходом в отличие от медленного сопрения в четырех бетонных стенах. Да и сами они не просто так здесь сидят, а за тяжкие преступления. После прочитанного ею произведения Гюго парой дней ранее эта мысль показалось ей смешной, ведь автор вещал о недопустимости смертной казни, и она отчасти была согласна с этим. А теперь допускает с моральной стороны оправдать их убийство. Но вот охранники — обычные рабочие со своей жизнью, быть может, с семьями и детьми. Вновь Достоевский ставит перед ней эти бесчеловечные задачи, связывая это с тем, что способность её без дела пылиться не должна. Она знала, на что шла, и в каких целях её будут здесь использовать. Впрочем, не повиноваться было недопустимо, так что к чему вновь эти нескончаемые рассуждения о человечности. Мари одним движением достала зажигалку, врученную ей Достоевским, и, касаясь огня, распространила его сначала по всему помещению, а после и направила в сторону каждого из находящихся в нём. Всепоглощающее пламя быстро охватило все пространство, оставляя людей страдать в агонии от горения заживо. Они падали на пол и кричали от всё новых ожогов на теле, охрана пыталась сбежать, но от разрушающего огня не убежишь. Вскоре завыли пожарные сигнализации, но группа эсперов уже давно покинула тюрьму и сейчас направлялась в сторону аэропорта, оставшись незамеченными как на камерах, так и для кого-либо другого.***
Четверо, не считая пилота, летели на частном самолёте обратно в Йокогаму. Тот был небольшим. В салоне располагалось лишь два небольших диванчика, расположенных друг напротив друга, и остальная атрибутика, присущая стандартному обустройству самолёта. Варвара с Достоевским сидели на своих местах, а перед ними Пушкин и Мари. Достоевский задумчиво вглядывался в пейзаж за иллюминатором, остальные так же безучастно, молчаливо дожидались посадки, которая намечалась совсем не скоро. Вдруг заговорил Пушкин: — Красиво-ж мы дёру дали. Фёдор, дай-ка раскладку, что там по делам в Йокогаме-то? — речь его была наполнена тюремным жаргоном. — В Йокогаме прескучно и уныло, друг мой, — апатично ответил Фёдор, не отрывая взора от окна. — И тут бадяга скучная. Может, повеселимся? — с этими словами Пушкин, продемонстрировав свое кольцо с острым лезвием, которое купил в тюрьме почти за бесценок, ведь оно в совокупности с его даром создавало очень внушительный эффект, мгновенно им же нанёс маленький порез на руке Мари, сидящей рядом, и активировал на ней же свою способность, заражающую людей вирусом через открытые раны. Теперь и она была заражена. На ней висело своеобразное клеймо, печать заражённого, отблёскивающая ярким оранжевым светом. Девушка теперь сидела в абсолютном смятении. Расплывчатый, смутный и ознобный страх по поводу будущих событий окутал её настолько, что задрожали даже приоткрытые губы. Дыхание убыстрилось. Тело съежилось. Она была даже не в силах предположить, чем обернётся в итоге эта ситуация. Как отреагирует Достоевский? Вряд ли он ради неё пожертвует столь могущественным эспером, который поможет в осуществлении грандиозных его планов. Неужели это конец? Достоевский же ошеломленно сначала взглянул на сидящего напротив, вспоминая, что вирус этот можно снять лишь убив носителя способности, или же заставив этого носителя способность, собственно, деактивировать. А затем цинично ухмыльнулся, обращаясь к Пушкину: — Чего ты добиваешься? — Докажи, что я важен тебе! Докажи, что вновь не бросишь меня гнить за решёткой, если что-то пойдет не по плану! Расставь же приоритеты! — Пушкин сорвался на дикий, обезумевший словно крик. — Ты всегда в приоритете, друг мой.