Искупление

      Мари могла прямо сейчас переиначить ту историю, что сотворил на листе Заветной книги Достоевский. Могла одним лишь движением стереть все те беды, что он направил на близких ей людей. Но нет. Она покорно отдала находку из сейфа ему в руки. Была зрителем церемонии, а теперь уже в ней актриса. Собственноручно заделала себя соучастником, вписала себя в это преступление и испачкала руки в той крови, которую ручьями выплескивал демон из врагов своих. Молодец? Может, он не так выразился? Хотя, наверное, в его понимании это носило смысл скорее покорной собачонки, что к слову «молодец» являлось самым точно подобранным синонимом. Да, она определенно ненавидела себя сейчас. Как можно было побежать на его поводу из-за страха раскрытия? Ценой собственной жизни обязана была выполнить миссию, а она что? Дрожит при одном взгляде на него? Побоялась зацепиться за эту лазейку, побоялась здесь и сейчас стереть всё написанное им. Всю ту анархию, что творил он одними только рукописными записями. Ничтожество. Мари считала себя ничтожеством. Трусливая псина, что покорно отдала косточку хозяину по одной только просьбе его. Ей было мерзко с себя, тошнило с собственной слабости и с того, что сейчас она проиграла. Когда бы ещё выдался шанс подобраться ближе к такой ценной вещице, за которой охотились все влиятельные организации Йокогамы. Но она теперь вновь у своего законного обладателя. С охоты вернуться придется с с пустыми руками. Иногда такие поступки, казалось, безрассудные и противные самому их исполнителю, оборачиваются самым приятным из существующих исходов. И эта ситуация – не исключение. В сейфе подделка, которую даже натренированным глазом не отличить от оригинала. Все надписи, соответствующие измененной реальности. Что случилось бы, если она сообразила бы сжечь копию? Нетрудно догадаться, что исход бы ей не понравился. Мгновенное раскрытие, а за ним и вымощенная камнями дорожка на эшафот. Сколько бы она себя не корила, совершенное ей только на руку. Спасла себя от гуляющих совсем близко лап смерти, сама того не осознавая.       – Зачем ты в него полезла? – донеслась до Мари фраза Фёдора, который всё еще сидел перед ней на корточках и пристально разглядывал её заинтересованным взглядом.       – Хотела проверить, насколько ты предсказуем, – Мари натянуто ухмыльнулась.       – Вот как. А проверила себя, не так ли?       – Кто вообще записывает код от сейфа на книжной закладке? – усмехнулась Мари, отводя тему разговора подальше от себя. Фёдор, отряхнувшись, встал, протягивая руку Мари, дабы помочь ей подняться, но вопрос её проигнорировал. Уже выучил её, понял, что с каждой неудобной для себя темы она проворно слезает, а допытываться до нее сейчас не было ни времени, ни интереса.       – Всё собрали? – Фёдор одной фразой заставил выстроиться коллектив из всех пятнадцати человек в своеобразный строевой ряд, окидывая всех пустым взглядом, – на корабле завелась крыса. И мне, верите, очень бы хотелось знать, кто же из вас, мои уважаемые коллеги, к этому причастен. Мари замерла, изучая Достоевского своим прожигающим взглядом. Немало сил пришлось вложить в то, чтобы сейчас стоять здесь, не выдав никакого лишнего телодвижения. Расслабила всё тело, словно никакого вопросы подобного она и в помине не слышала. Даже и бровью не повела: видимо, натренировалась уже хорошо, что неудивительно. За прошлые сутки её столько раз поставили уже в это неудобное положение, и казалось, все эмоции свои, присущие именно таким случаям, она уже растратила. Даже внутри, к огромному удивлению, было крайне спокойно. Словно это не она донесла до мафии сведения о базе. Нет. Далось это тяжело, разумеется. Но сейчас она стояла, заверенная в том, что она вовсе к этому непричастна.       – Ты глянь. Вот дурень. В логове крыс завелась крыса, ляпнешь же что-то, – рассмеялся Гоголь в ответ на его слова, за что получил затыкающий шлепок по голове от Варвары.       – Здесь я собрал подозреваемых. Тот, кто это сделал, сейчас выйдет вперед строя. В противном же случае умрут все, – Достоевский прошел мимо их шеренги, оглядывая каждого пронзительным взглядом. Изучал всё. Поведение тела, жесты, мимолетное изменение взгляда явилось бы для него вполне веским доказательством виновности. Никто не выходил. И, к его удивлению, лица всех были крайне спокойными. Но он заметил в строю одну лишь недовольную морду и направился прямиком к ней.       – Эрик. Есть крысы, которые бегут с корабля. А есть те, которые возвращаются обратно, чтобы сожрать последнее, – обратился Достоевский к младшему инквизитору, который направился на руины базы с целью собрать свои драгоценные инструменты, – ты недавно уволиться хотел, быть может, ты решил нам оставить такой чудесный прощальный подарок?       – Нет. Я верен организации и никогда бы не поступил столь подло, – глаза палача забегали. Наученный выбивать правду, знающий, как под напором люди легко ведут себя на смертный эшафот, Эрик забыл о том, что не следует поддаваться натиску, нельзя бояться. Вздрогнул под пронизанным подозрения взглядом демона и сам начал сомневаться в своей невиновности.       – Дос-кун, тебе в голову не приходила мысль, что за нами могли банально проследить после операции по захвату того уродца из мафии? – вновь вмешался в разговор Гоголь. Демон на эту реплику закатил глаза: очевидный вариант, но он не спешил сразу пресекать его. Больше всё же склонялся к тому, что информация просочилась изнутри, и предатель, пробивший скважину врагу, сейчас находился здесь, ожидая справедливого своего наказания. Какая-то очередная единица, судьба которой – быть добавленной к числу экзекуций, сейчас стояла здесь и не спешила признаваться в собственной виновности. Что-ж, по всей видимости, вопрос этот стоит оставить на потом. Преступники часто хотят быть пойманными, а значит, предатель большим исключением из правил не явится.       – А сколько же зла можно устранить откровенностью, товарищи… – задумчиво произнес Фёдор, оглядывая Николая взглядом, полным ненасытимого чувства презрения, – я даю вам неделю на признание. Повторюсь: в случае, если покаяться никто не решится, мёртв будет каждый из вас. Грех есть смрад, и смрад пройдет. Достоевский приказал всем рассесться обратно по машинам. Николай выгружал коробки из мантии в багажник, приговаривая что-то крутящемуся рядом Фёдору, убеждая того в верности своих слов:       – Расслабься, Дос-кун, это определённо дело рук мафиози. Собрал здесь одних из самых преданных организации людей и обвиняешь их. Может, иногда стоит обратить внимание и на внешние факторы? Мы буквально уезжали с их эспером в кармане, конечно, они бы проследили.       А у мафии дела шли странно. Наверное, это самое подходящее слово. Тот же Фукучи был бы очень удивлен, узнав, что с ним в своем гневе от произошедшего провала как никогда солидарен его враг – Огай Мори. Каждый был по разную сторону баррикад, но отчитывали своих подчиненных они одинаково, что примечательно, ведь поводов для брани у босса Портовой Мафии было куда больше. Весь список своих справедливых претензий Огай тщательно сортировал в голове, собираясь выплеснуть ярость поражения на неудачливый отряд Черных Ящериц и Акутагавы. Перед ними стояла идеальная возможность: все обстоятельства располагали к успеху. Но все было сведено на нет этим до тошноты отвратительным исполнением. Их добытый путем долгого труда единственный шанс триумфального успеха был бездарно провален. На одной чаше лежала слегка оцарапанная плоть Смерти Небожителей, но стоила она жизни одному из лучших псов Огая. Потрепанными, удивительно, что вообще живыми, остальные члены отряда сейчас стояли перед своим хозяином, понурив головы. Мори тут же потребовал причину постыдного поражения, потребовал сиюминутно предоставить логичное объяснение неудавшемуся захвату, не дожидаясь даже письменного отчета, не дав своим псам выдохнуть после битвы.       – База Небожителей в любом случае разрушена, мы нанесли значительный урон, что даст отсрочку их дальнейшим планам, – Акутагава озвучил то единственное, что им удалось. Сказал за всю команду, и возводя на себя ношу лидера, стал на место погибшего Хироцу. Огай в порыве головной боли сжал переносицу пальцами, морщась на ответ Акутагавы:       – Какая приятная новость. Теперь их новое местонахождение нам неизвестно. Кстати, вам даже в таком составе не удалось лишить их ни одной боевой единицы, – команда снова отвела взгляды от босса. Уязвленные поражением, побитые и поникшие, они могли лишь внимать упрекам, не смея ничего противопоставить.       – Вам встречалась Мари? – задал вопрос Огай в надежде получить ещё одну полезную записку от девушки.       – Нет. Наблюдать ее не приходилось, но Хироцу был убит интересным способом. Сожжен. Я могу лишь предполагать, чьих это рук дело, – вновь высказал свое слово Рюнюске, и интонация на этот раз у него была вкрадчивая: так говорят советники царей, подговаривая их на казнь невиновного, – девица слишком много стала себе позволять, чего только стоит ее дерзкая выходка с Кью.       – Чушь, – кратко ответил Огай, еще более огорченный отсутствием информации от девушки, – Мари единственная, кто действительно приносит мне пользу, а ты, Акутагава, лишь разочарование, неизвестно почему остающееся у моей кормушки, – Мори с удовольствием наблюдал за побелевшим лицом Рюноске, знал слабые места подчиненного и не брезговал бить именно в них: негодный пес это заслужил своим позорным провалом.       – Насчет оправданности ее действий. Вы знаете мой ответ, – Огай обвел взглядом присутствующих, подозревая, что недовольство делами Мари могло закрасться в разум каждого, и желая обрубить это на корню, он продолжил, – я дал ей полную свободу с одной целью – приблизить полное уничтожение наших врагов. Она может разрушать и убивать, завоевывая расположение Смерти Небожителей. А любой, кто станет ее преградой, будет в тот же момент уничтожен мной. Наставляющая речь была окончена, Мори махнул рукой, показывая, что более он их видеть не желает. Акутагава хотел было высказать еще несколько своих соображений, но и ему было приказано убраться вслед за подельниками. Огай устало откинулся в кресле, но отдыхать времени не было. Он в который раз достал заветную записку, теперь уже решил сделать упор на вторую ее часть. Работа над ней вовсе и не прекращалась, но должного внимания ей прежде не уделялось. Мори находился в ожидании Чуи, который нёс те крупицы данных, что удалось откопать по столь непонятному определению, как «вампиризм», и, к счастью, тому удалось найти ниточки, хотя бы немного распутывающие клубок намерений Смерти Небожителей. Пусть с базой не вышло, но война продолжалась, и никто не хотел отдавать почетное звание победителя своему врагу. Огай Мори верил в то, что звание это заберет он. Но одной веры мало, не так ли?       Вернулись небожители на базу уже с полностью перевезенными вещами, которые, благо, в тех руинах не утеряли своей прежней ценности. Команда, напуганная такими громкими заявлениями Достоевского поспешила разбрести по своим комнатам, а сам Достоевский же, присев на кровать, рассуждал, что же он может упускать из виду. Разумеется, прежде бы любые подозрения пали на Мари, но теперь немного иначе. Сопоставляя недавно узнанные факты, Фёдор пришел к вполне адекватному для себя выводу: Мари не может быть связана с мафией. Она ненавидела Вильгельма, а тот как раз и предпринимал ранее попытку донести какие-то сведения до мафии. Нет, это крайне сомнительно. Она от него же сбежала, после чего убила даже, а значит связь с ее мафией – дело маловероятное. Его думы были прерваны вечно достающим Гоголем. Тот по-хозяйски прошелся по номеру Достоевского, расслабленно присел на кресло напротив и принялся разглядывать приятеля каким-то крайне плутоватым взглядом. Посидел минутку, подумал, а затем и обратился к Фёдору, который не обращал существенного внимания на его нахождение здесь:       – Что думаешь насчет Мари? Достоевский опешил. К чему он заявился сюда и задает теперь столь бессмысленные вопросы? Отвечать не хотелось, да и сам он не знал, что вообще на такое отвечать, но вечером предстояло совещание с Фукучи, до которого оставалось ещё много времени, так что почему бы и не провести это время за таким пустым трепом, попытки коего раньше пресекались крайне быстро.       – К чему это? Ничего не думаю.       – Красивая, скажи?       – Не знаю.       – Вот недоумок. Как же ты хочешь стать свободным, если даже красивую девушку красивой назвать не можешь, – Николай рассмеялся, – ты в пределах разума своего совсем не свободен, друг мой. Что за чушь он несет? И к чему ему подталкивать Фёдора на итак зачастившие уже размышления об этой девице? Конечно, она была красивой, и сам Достоевский даже, признаться честно, ловил себя на том, что слишком часто уж заглядывается на её сокрытое за постоянной маской надменности лицо, а иногда очаровательное даже по своим так часто меняющимся эмоциям. То выражает лишь гнев и ненависть, то так наивно и доверчиво красует на себе резво хлопающие глазки. А взгляд… Да, этот взгляд определенно глядел так, что задавал какую-то необъяснимую, всё никак не разрешимую загадку. А иногда совсем пустой, такой беззащитный, уязвимый, что казалось, она давно уже сломана, и чтобы внести во взгляд этот хоть какие-то эмоции, ей приходилось каждый раз себя знатно пересиливать. Так какой из них был настоящим? И опять возврат к той самой загадке. Да разгадал он уже, да, она заявилась здесь лишь для мести, сколько уже можно мусолить в голове связанные с ней темы? Но нет. Присутствовало что-то неоконченное, что-то такое энигматичное даже, таинственное и вовсе не разгаданное.       – Дос-кун, о чем задумался? – протянул Николай, с насмешкой глядя на приятеля?       – Да, красивая. К слову, чего такого ты ей загадал, что расценил это свое желание в миллион йен?       – Поменьше лезь в чужие дела, Дос-ку-у-у-н, – Николай подмигнул приятелю. Ещё час они провели за такими не несущими особого смысла речами, коротая время до собрания. Они давно не разговаривали так: их сближала лишь идея, членство в одной организации и ни одних из них не считал доселе коллегу другом, но, как известно, хорошая дружба наступает тогда, когда есть общий досуг, общая цель или общий враг.       Не зная, каким интересным объектом обсуждения стала, Мари поднималась по лестнице, неся в руках лоток с медицинскими инструментами. Швы на руках Кью и бинтовые повязки стоило проверять, и если надо было – менять раз в сутки. В положенное утреннее время Мари не удалось встретиться с мальчиком, она была вынуждена отправиться на раскопки базы, в том числе и за его игрушкой. По возвращению дела также не отпускали ее: спрятать игрушку, да понадежнее, посидеть на совещании, выслушивая неугомонные крики Фукучи, отвязаться от Гоголя, зажавшего девушку в углу. Но вот часы показывали шестой час вечера, и Мари устало направлялась к юному эсперу, надеясь, что за это время с ним ничего не успело случиться. Комната Кью была пуста, а в каком-то другом месте без позволения и сопровождения он бродить не мог, а значит, его куда-то увели. Девушка понимала, что ребенка и выкрали из мафии для этого, а ее забота – явление непостоянное, лишь на время позволенная ей, мнимая власть над Кью. Его могли забрать навсегда, обернуть очередным расходным материалом, и Мари не способна была противостоять этой воле. «Подвела. Теперь уже все». Горькие мысли разъедали голову, эхом бессилия отдаваясь в тело. Крошечная комнатка, идеально сложенная кровать, будто и не было тут ребенка вовсе. Мари оперлась об краешек стола, размышляя, к кому лучше бежать, дабы узнать о судьбе Кью. Вымолить крохи времени и растянуть момент, в котором она действительно могла бы быть уверенной в его безопасности, приглядывая за мальчиком лично. Мари видела в Кью себя, старалась защитить ребенка, которого не спасла в себе. Родственные в своей беде выращиваемые чудовища. Девушка обретала покой, держа под контролем судьбу Кью. И вот, его нет. Намерения Мари направиться к Достоевскому были прерваны столкновением в коридоре. Сам Кью и ведущий его врач возвращались в комнату мальчика. Глупая паника. Девушка выдохнула, Кью снова был с ней. Девушка дождалась, пока сопровождающий заведет мальчика в комнату и уберется, а затем наконец зашла к Кью. Мальчик беззаботно валялся на кровати с новой бинтовой повязкой на сгибе локтя.       – Куда они тебя водили? – встревоженность Мари имела место быть. Явно начались какие-то махинации, предшествующие основному плану Смерти Небожителей.       – Куда-то вниз, я был в лаборатории. Взяли какие-то нужные им анализы, и не только у меня. Еще там был толстяк, но мне кажется, он оттуда не выходит. Толстяк? Определенно Пушкин, то-то, Мари и не видела его после нападения на базу. Но почему он в лаборатории? Из всех слагающих компонентов информации девушка пыталась вынести верный результат, прикидывая различные теории. Кью, Пушкин и вампиризм. Каждый элемент страшен по отдельности, а Смерть Небожителей собрала всех их по одной крышей, стремясь к чему-то. Группировка террористов всегда умела отличиться своими извращенными методами, и что же они предпримут на этот раз, оставалось лишь гадать. Мари рассуждала про себя, понимая, что верным может оказаться только самое безумное предположение. Сила Кью, сила Пушкина и сила Брэма, про которого она подслушала в ходе совещания. Химера. Они собираются создать химеру, сплавить эти страшные способности человеческого мира и поднять преисподню на землю. Страшное понимание тяжелым грузом опустилось на голову Мари. Обычные разборки организаций? Нет. Смерть Небожителей уже давно выросла из этих детских шалостей, оставив схватку за власть над Йокогамой. Они намеревались поставить весь мир на колени. Кью наблюдал за сменой гримас на лице своей наставницы, не понимал сути, но происходящее было в рамках его жизни. Он оружие, как и все тут. А Мари побледнела от ужаса. Неужели так напугали ее обычные анализы?       – Эй, у тебя все хорошо? – окликом Кью вырвал девушку из смога мыслей, переключая внимание на себя, дожидался разъяснений. «Он не должен знать» – приняла малодушное решение Мари, вновь беря на себя ответственность за судьбу ребенка.       – Я не могла тебя найти, испугалась, – краткий ответ, так разнящийся с волной страшных мыслей, – давай проверим твои швы. Девушка пробыла с ребенком до темноты за окном, занимая его разговорами ни о чем и чтением вслух. Уже собираясь уходить, перекинулась с мальчиком лживыми планами на светлое будущее. Окончательно выжатая, направилась к себе в комнату. Лестница, следующая, поворот налево – и вот она у двери – тихо проскальзывает в темную комнату, желая остаться наконец наедине. Прикрыв дверь, прижимается лбом к прохладному дереву, выдыхая из себя всё пережитое напряжение, скидывая маску полного порядка в жизни.       – А я уже заскучал, – Гоголь лежал за спиной Мари, сонно потягиваясь, видимо действительно долго ждал возвращения девушки. Недовольно зашипел на включенный свет, слепо щуря глаза. Мари захотелось удариться головой о стенку: каждый ее день был пропитан поистине адскими злоключениями. Ну конечно же, явился наконец за желанием. Николай похлопал рукой рядом с собой, показывая, где ей лучше, видите ли, расположиться в собственной же ее комнате. Довольный тем, что девушка последовала его приказу, Гоголь будто успокоился, весь присобрался, замолкая, и на лице его появилось практически блаженное выражение. Болен. Они все больны, заражены безумием. Дурачится без всякой серьезности, а в это же время кормит геенну огненную, взращивая ее.       – Он практически визжал, – слова Гоголя были ни к месту, не имели никакого контекста, но прозвучали так, словно эспер долго размышлял над чем-то себе в голове, высказав вслух лишь обрывок умозаключения. Так оно и было, Николай определённо о чем-то всё это время думал, откинувшись на спинку кровати. Мари не решалась отвлекать, поняла, что хозяин её, пускай и на мгновение одного желания, сейчас взвешивает придуманное им проявление власти над проигравшей девушкой. Карточный долг свят, Мари это уяснила и нетерпеливо ждала момента расплаты, хотелось разобраться со всем да поскорее. И в том, что разбираться ей придётся с непрозаичной пошлостью Николая, она даже не сомневалась. Но мужчина удивил, не велел поцеловать или чего пониже, ляпнул сейчас, что кто-то там визжал, Мари вопросительно изогнула бровь, ничего ей понять не удалось.       – Хироцу визжал, никогда такого не слышал. Даже добил его. Я слышал где-то, что огонь – самое болезненное, что может быть, – разъяснял мужчина, и слова его сплошь были пропитаны научным интересом. На периферии сознания Мари может и догадалась к чему он ведёт, но как теорию это ещё не приняла, слишком безумной выходила затея. Вновь напряглась, лишь услышав имя наставника. Опять он заговорил про него, опять заставляет воспроизводить в памяти те моменты, те чувства, что она испытывала, когда он впервые ей сообщил о его кончине. Моральный урод, по-другому не выразишься.       – Можешь меня… поджечь? Уж очень мне интересно. Другого ожидать и не следовало, как Мари вообще могла надеяться на безобидную похабщину? Поджечь? Он хочет умереть?       – Рискуешь стать кучкой пепла, – с опаской ответила девушка на просьбу Николая. Но это имело смысл: мужчина, постоянно грезящий какой-то своей свободой, понятной только ему, мечтал о смерти и желал смерти всем близким, которым хотел даровать свободу. Кучкой пепла? Николай снова задумался – неплохо было бы, но не очень вовремя. Собственное желание ему было непонятно. Хотелось боли, хотелось крещения огнем. Секс с Мари? Невесело, да и он был уверен, что и без желания добьется этого. А риск… Риск смерти – вот, чего ему не доставало. По своей воле девушка не согласится стоять на волоске от убийства, потом не объяснит это простой просьбой сумасшедшего. Но сковав ее желанием, он мог поиграть с таким привлекающим его огоньком.       Привычный уже жест – и зажигалка в руках Мари. Девушка так и не получила конкретных указаний от Николая. Руководствуясь лишь тем, что он хочет на себе почувствовать ее пламя, она начала накапливать тепло в своих руках, а на вопрос о том, желает ли он быть убитым, мужчина ответил неоднозначно: хихикнул, пожал руками и добавил, что пусть выйдет, как получится. Главное, чтобы Мари не смела себя сдерживать. Мужчина скинул с себя жилет, затем стянул рубашку, оголяя торс. Очень к месту – Мари как раз не знала, с чего бы начать. Пальцы пробежались по мужской груди, оставляя красные полосы от ногтей и огня. Гоголь не издал ни звука, растерянно вжался в кровать, по началу уходя от прикосновения. А затем и сам потянулся вверх вслед за ускользающей рукой, приносящей такие неизведанные ранее ощущения. Девушка замерла над своей жертвой, прикидывая, к чему бы прикоснуться на этот раз, и рука плотно легла на шею, большим пальцем сдавливая кадык. Хрип Николая так и остался в горле, не имея пути наружу. Рука душила, а огонь нагревал тонкую кожу, на шее остался багровый отпечаток ее ладони. Девушка уже не касалась, лишь водила пальцами над прессом, но огонь ее бегал по всему телу Николая, заставляя его извиваться, то и дело болезненно ойкая. Мари скривилась, пламя было даже не на четверть таким, каким следовало, а Гоголь уже старался избегать тепла. Такие громкие слова о Хироцу, о жажде быть подожженным, а на деле – слабак. Раздражение. Вот, что плескалось в ней которые уже сутки, и раздражение это с каждой секундой набирало обороты, девушка входила в раж. Взмах ладонью и на Гоголе горят брюки. Он не кричал, а лишь ехидно улыбался, поспешно стягивая с себя горящую одежду. Уже без брюк, с ожогами на бедрах вернулся в кровать, и настойчиво требуя продолжения импровизированной игры, потянул Мари сесть на него. Девушка оседлала Николая, заведя руки за его спину, приподняла мужчину, и теперь сидели они оба. Гоголь на кровати и Мари на нем. Девушка сделала это намеренно, не хотела ненароком подпалить и кровать, ведь гореть должен был лишь Николай. Ласковые женские руки на его спине принесли с собой танцующее пламя. Мари контролировала силу, заставляя огонь двигаться по бледному телу шута, оставляя отметины. Николай постыдно изгибался, уже начиная постанывать. Но от своего желания нельзя было уйти. Девушка обняла Гоголя за лопатки, лишая его и малейшего шанса уйти от ласк пламени. Мари опять попалась в омут собственных инстинктов – человеку нужен человек, и нужда в тепле чужого тела звенела в девушке постоянно. Как объяснить то самое неразумное решение, когда идешь на поводу своих самых низменных потребностей? Под ней мужчина – горячий, жаждущий мужчина, постоянно срывающийся на такие призывные стоны. Рука сама нырнула в шевелюру мужчины, на этот раз не затем, чтобы перебрать пряди, а плотнее схватиться за белую косу. Мари оттянула руку, зная, как неприятно сейчас мужчине, и Николаю пришлось поддаться натяжению: он откинул голову назад, открывая доступ к уже настрадавшейся шее. Девушка припала губами к выпирающей косточке кадыка, целуя и тут же прикусывая багровый ожог. Гоголь мог лишь бессильно вцепиться в девичьи бедра, крепко, до синяков. Потерянный в своих ощущениях, он разливался стонами боли и удовольствия. Пламя продолжало расползаться, но теперь уже по телам двух безумцев, и если Мари оно вреда не причиняло, то Гоголь мелко трясся, кусая губы. Шлепок раздался по комнате: Мари ударила Николая по щеке, сама раздосадованная в своих чувствах. На немой вопрос в глазах несопротивляющегося мужчины она ответила тем, что это за все, мол, хорошее. Но даже это все равно не принесло ей большого удовлетворения. Ей нравилось причинять ему боль, но хотелось сделать ещё больнее. Хотелось убить, отомстить за Хироцу, покончить с надоедливым клоуном здесь и сейчас. Но вместо этого она продолжала топить его в пучине боли, огорчаясь тем, что ему это тоже по вкусу приходилось. В этот раз она сама потянулась за поцелуем, сразу сминая мужские губы в отнюдь не щадящем укусе. Гоголь простонал ей в рот, отвечая на поцелуй, позволяя буквально рвать его на куски. Девушка кусалась, обжигала огнем и царапала ногтями, между тем еще и наносила удары по груди Николая. А он принимал всё, что получал от неё – даже весь покрытый красными полосами и болезненными корками, плечи его ныли от следов женских зубов, голову щипало от постоянного натяжения. Но Мари не могла остановиться в своей истерике, вымещая всю обиду и накопленную злобу. Рывок. И вот уже девушка вжата в кровать телом Гоголя. Темные волосы разметались по подушке, губы приоткрыты, судорожно хватая воздух. Нежные поцелуи, в висок, в щёку, в шею. Совершенно не то, что чувствовала она. Слёзы потекли сами собой, и Мари еще несколько раз пнула мужчину, успокаиваясь под ним. Рука заботливо легла под девичью шею, приподнимая голову её вверх. Николай продолжил касаться её лица губами, сцеловывая неожиданные слезы. Другой рукой Гоголь так же плавно расстегивал пуговицы на ее рубашке, ожидая реакции девушки. Мари начала помогать ему, заканчивая с пуговицами уже сама. Нагретый огнем воздух коснулся открытой груди. Николай приподнял девушку, снова усаживая ее на себя, и потянув сзади, он окончательно стянул с девушки рубашку. Руки огладили узкую спинку, находя бледные рубцы шрамов. Мари выдохнула, успокаивая сбившееся дыхание, руки обняли мужскую шею, грудь плотнее вжалась в мужчину. Нежные поцелуи – всё, чем они были заняты сейчас. Плоть Николая терлась об ширинку девушки, тревожа как и его, так и её. Мари отстранилась от мужчины, поспешив снять с себя штаны и белье. Гоголь в свою очередь поступил так же: быстро скинул с себя боксеры, вновь припадая к женскому телу. Губы на этот раз добрались до окружностей груди, лаская розовый сосок, а рука Мари легла на макушку Николая, своими поглаживаниями поощряя его действия. Каждый вздох Мари еще более распалял мужчину. Пальцы дразняще огладили внутреннюю сторону бедра, и Николай довольно ухмыльнулся: понял, что она уже мокрая. Кончики пальцев его невесомо касались клитора, лишь подразнивая девушку. Мари откинула мужчину на спину, ложась на него сверху, вжимаясь в твердый член. Потерлась о него мокрым лоном, вызывая стон теперь уже у Николая. Пальцы сжали пальцы, тела вновь слились в долгом поцелуе, а Гоголь перевернул Мари обратно, не желая заканчивать свою игру с пальцами. Прикосновение прошлось по всей длине расселины и, пачкая пальцы в смазке, остановилось на набухшем клиторе. Гоголь разорвал поцелуй, хищно наблюдая за реакцией девушки на массирующие движения ее такого чувственного органа. Мари сжимала в руках подпаленную простынь, постоянно норовила сдвинуть ноги, но Николай пресекал абсолютно все ее попытки, строго фиксируя Мари в одном положении собственными бедрами. Всё естество девушки собралось в одном месте – под умелыми пальцами Гоголя. Томилось, отдавалось легкими судорогами в конечностях. Смазка хлюпала, демонстрируя всё желание девушки. Николай ввел первый палец, поглаживая верхнюю стенку влагалища, срывая уже такие сладкие для его ушей полувскрики из уст Мари. Пальцы на ногах поджимались, хотелось уже не сдвинуть, а шире раздвинуть ноги в приглашающей позе. Пустота. В голове Мари царила такая долгожданная пустота, она получала эмоциональную разрядку, сначала яростно поистерив, а теперь качаясь на шелковых волнах услады. Смерть Хироцу, дикие планы по захвату мира, постоянный страх разоблачения: всё отодвинулось на второй план, уступив место только животным ощущениям. Запах секса бил в голову, глаза закатывались от таких правильных ласк внутри. Следующие два пальца вошли так же легко, как и первый. Мари постоянно приподнималась, наслаждаясь ощущением его пальцев внутри, губы девушки припадали к соскам и шее мужчины, рука дразнила член, иногда задевая раскрасневшуюся головку. Устав от такой пытки, Гоголь сам направил ее руку, показывая, как ему будет приятнее. Продолжая умело стимулировать Мари изнутри, Гоголь неторопливо подготавливал ее под себя, попеременно то двигая пальцами, то опуская голову, лаская уже языком, добротно проходясь то по бугорку клитора, то по припухшим половым губам, то и дело погружая язык в растянутое лоно. На протяжении всего процесса они не обмолвились ни словом. Мари считала, что это лишь испортит момент, да и в своей голове она уже выстроила хрупкую иллюзию: если без слов, то можно будет после абстрагироваться от произошедшего, сделать вид, будто этого не было. Николай же перенял настроение девушки, не нарушая построенную ею стену. Соски простреливало электрическим током удовольствия, и каждый раз, когда Николай вынимал пальцы, Мари ощущала обидную пустоту в нутре. Требовалось большее, и она была готова, Гоголь чутко это понял, подкладывая под поясницу девушки подушку. Снова лицом к лицу, только внизу теперь плоть вжималась в плоть. Николай не целовал Мари, рукой направляя член в нее. Внимательно разглядывал её личико, смотрел сначала на зажмурившуюся девушку, а затем довольно улыбающуюся. Наградив ее поцелуем, он мягко двинулся, пробуя границы. Лоно покорно принимало в себя член Николая, пульсируя вокруг него, принося еще большее удовольствие. Пальцы скользнули к лобку девушки, вжались в низ живота, принося ей новые витки ощущений, а затем мягко легли на клитор, уже грубо сжимая его. Толчок, еще один. Мари сцепила ноги за Гоголем, вынуждая его вставить еще глубже. Николай поддался вперед, входя полностью. Очередное движение назад и вперед. Мари снова пустила огонь по мужскому телу, впиваясь в его многострадальную шею зубами. В этот раз Гоголь вошел резко, и между тел громко хлюпнула смазка. Мари царапнула спину, Николай совершил несколько таких же резких толчков. Отметив, что именно этого и желает девушка, он продолжил иметь ее в таком же темпе. Член задевал все изнутри, вызывал жжение своими грубыми движениями, но именно в этом и нуждалась Мари. Вскидывала бедра навстречу мужчине, принимая всё, что он ей давал. Спустя некоторое время девушка плотнее сжала член внутри, пульсируя пуще прежнего, ее руки сами теперь ласкали свои соски, неторопливо их сжимая и скручивая. Мари кончала, предоргазменные судороги свели все тело, своим экстазом заражая и Николая. Оргазм был недолгим, но выматывающим и крайне приятным. Гоголь кончил вслед за ней: покинув ее тело, он довел себя до разрядки кулаком, а после устало откинулся рядом с Мари.       – Тянет на большее, чем жалкие миллион йен, – в попытках усмирить сбившееся дыхание промурлыкал довольный Николай.       – Проваливай отсюда, я тебе что, дорогая шлюха? – очередной резкий перепад настроения Мари, но вполне заслуженный: слова его прозвучали двусмысленно. Увернулась от прощального поцелуя, наблюдая за Гоголем, который ищет свои брюки. Теперь она вправе была насмехаться, с усладой вспоминая, что они сожжены.       – Какая ты злюка. Не видела мои брюки?       – Не видела. Гоголь оделся, обернул тело своей мантией, прикрывая ею оголенные ноги.       – Ну и ладно, так тоже сойдет. С ветерком! Кстати, нам надо почаще играть в покер. И надеюсь, что играть в него ты будешь всё так же плохо, – подмигнул девушке Гоголь, оставляя ее наконец наедине. Наконец наедине. Можно даже оспорить фразу эту, ведь неизменными спутниками ее стали беспрестанно терзающие ее мысли о правильности совершенных поступков. Каждый день здесь становится всё безумнее, самообладание падает по наклонной, то и дело заставляет девушку сомневаться в адекватности своих действий. Лежала на смятой постели и в какой уже раз копалась в себе в попытках понять, здраво осмыслить то, что происходит с ней. Кажется, она медленно, но верно, сходит с ума. Лечь под человека, который убил прежде близкого ей наставника… Да, до такого еще додуматься надо. Какая же мерзость. И столь противно реакция ее тела разнилась с реакцией разума, который еще при первом взгляде на Николая кричал обходить его стороной. Но нет, она не послушалась. Мысли буквально разъедали голову. Казалось, она никогда не перестанет себя корить абсолютно за каждое действие, совершенное здесь. Массовое безумие охватывало и ее, но осознала она это только сейчас. Мириться не хотела, но что делать. Как по-другому? Разве когда шла на эту миссию, не понимала, что так оно и будет? Понимала. Но отказывалась принимать. Считала себя всесильной даже, надеялась на свой твердый нрав, думала, что именно он станет спасением её. Но нет. Здесь она определенно не всесильна, и сегодняшнее ее поведение – очередное доказательство этому. Пора ложиться. Может, сегодня и получится уснуть спокойно. Хотя в этом она крайне сомневалась.       Раннее утро. Мари расположилась за письменным столом, раскладывая на поверхности листы бумаги. Боялась испортить, поэтому запаслась сразу стольким количеством макулатуры. Какие-то старые печатные отчеты, обратная сторона которых была чистой. Воспроизводила в голове шифр мафии, который заучивала примерно в лет двенадцать и особо никогда на практике не применяла. Сейчас главное не ошибиться, ведь памятки о правильности шифра под рукой не было, а значит, надеяться стоит лишь на свою память. Но девушка в ней была уверена, поэтому принялась вычерчивать на бумаге замысловатые символы, шифруя информацию, которую предстоит как-то передать мафии. В этот раз её послание станет не таким размытым: здесь и подслушанные сведения с переговорной о Брэме Стокере, и о том, что в игру вновь вступил Пушкин, и о том, что их планируют скрестить в каком-то непонятном пока для неё симбиозе. О новом расположении базы, к сожалению, многого она сказать не могла, а если быть точнее, не хотела даже, аргументируя в письме это тем, что не может разглядеть никоих опознавательных знаков из-за постоянно висящего по окраинам тумана. Про самочувствие Кью и прочие скучные вещи она решила умолчать: не наблюдала надобности что-либо упоминать про украденного самолично эспера. Через полчаса новая записка была готова, и Мари спешно вложила её в самодельный конверт, пряча за пазуху, дабы никто не мог обнаружить ее подарочек для мафии. Мари вышла в коридор, оглядывая привычную уже пустоту вокруг. В её комнате не было окна, поэтому она любила выходить в прилежащий к номерам южного крыла казино коридор. Постоять, поглядеть на красивый вид, подумать. В её случае подумать придется хорошо: как передать весть мафии? Её никуда не выпускают, только если в чьем-либо сопровождении. Но как договориться с каким-нибудь мафиози-посыльным, если нет даже связи? Как незаметно передать информацию, пусть даже она выйдет за пределы казино не одна? Масса неразрешенных вопросов, ответ на которые требовалось найти быстро, но голова словно не работала. Мари не понимала, как довести начатое до конца, но остаться при этом незаметной взору небожителей. Боковым зрением увидела тень, проносящуюся по этому же коридору. Обернулась, заметила Достоевского, который, судя по всему его виду, куда-то спешил. Он куда-то уходит, а значит, следует зацепиться за хоть какую-то крошечную возможность.       – Куда идешь? – обратилась к нему Мари, и обращение это вышло крайне глупым, но её сейчас это не смущало. Он уходит, а значит следует напроситься с ним, куда бы он не шел. Но Достоевский, на удивление, ничуть не смутился, прямо отвечая на вопрос девушки.       – По воскресеньям я хожу в церковь.       – Можно… – Мари запнулась, – … можно мне с тобой? Достоевский удивленно рассматривал девушку, словно пытаясь разглядеть в ней причины такого резко изъявленного желания. Замедлил шаг, а после и остановился, раздумывая, стоит ли её брать с собой. Она вряд ли придерживается веры, что уж говорить о Христианстве.       – Ты крещенная? Куда тебе в церковь?       – Нет. Нельзя разве что-то придумать? – ответила Мари наигранно поникшим голосом, – мне сейчас как никогда тяжело. Может, я найду помощь в вере? Теперь удивление Достоевского сменилось на приятное, он изучающе вглядывался в девушку, взвешивая её слова. Он ничего не теряет – возьмет с собой девицу, гляди и покорнее станет. Молча подошел к ней, к тому подоконнику, где она стояла. Рассматривал вид за окном, раскрывая обеими руками застёжку своего нательного крестика. Придвинулся ещё ближе, и смахивая волосы с её шеи, перекинул их со спины на бок, касаясь пальцами её оголенных плеч. Едва уловимые касания пальцев Фёдора вызывали почему-то смешанные ощущения: хотелось уклониться, ведь тело вспоминало всю ту боль, коей он увечил его. А с другой стороны – такие еле осязательные прикосновения, которой прежней боли наносить не собирались. Теперь крест его был застегнут на ней. Этот жест. Запрещено ведь носить чужой нательный крестик, по поверьям, надевая на себя чужой крест, человек берет на себя, разделяет с ним все те испытания, которые наделены были его судьбе. Считают, что вместе с крестом перейдут на нового носителя все те грехи, что исполнял прежний. Подобно Христу, шествующему на Голгофу, каждый должен нести свой крест. Но этих двоих подобные наставления, казалось, вовсе не волновали.       – В таком виде в храм не пустят. Переоденься, – не комментируя свои предыдущие действия, произнес Фёдор, явно довольный, что к его воскресным походам в церковь кто-то присоединится. До сих пор такого желания не изъявлял никто. Мари вернулась через пару мгновений, одетая уже по неписаному дресс-коду. Она тоже выглядела довольной, радуясь тому, что план её пока идет весьма успешно. Что-ж, трудной задачей это не явилось, более всего сейчас интересовало то, как передать конверт адресату. Подумалось о том, что выдумает она что-то позже, а сейчас ей предстоит поход в неизведанное ранее место. Достоевский тоже отлучался к себе: теперь в его руках красовался платок, который он протянул Мари.       – При входе наденешь. Ехать пришлось недолго, и вот двое стояли наконец у ворот небольшого храма, который, к удивлению Мари, расположился не в самом примечательном районе города. По своей архитектурной конструкции тот был достаточно прост. Скромно, невычурно и лаконично – все те черты, что присущи религиозному строению, созданному не для ведения бизнеса, а для настоящей помощи тем, кто взывает Господу о спасении.       – Йокогамский Покровский храм. В честь Покрова Пресвятой Богородицы, – Фёдор кратко ввел Мари в курс дела, – эту церквушку долго восстанавливали. В двадцатых годах она была полностью уничтожена, многие верующие погорели. А иконостас привезли сюда из Москвы.       – Ты здесь частый гость. Наверное, мне тоже здесь понравится. На редкость спокойное местечко в такой бурной Йокогаме, – ответила на его слова Мари, покрывая голову платком. Они зашли. Пустая церковь, в которой царил лишь полумрак и бродила пара священников. Прихожан сейчас, на удивление, не было. Изнутри церковь роскошным интерьером похвастаться тоже не могла, но это никак не мешало проникнуться общей атмосферой этого небольшого помещения. Приятно пахло ладаном и свечами, через небольшие витражи проникал неяркий свет, поблескивая своими лучиками и освещая ими некоторые стены. Слабо горевшая люстра на потолке, да и вообще весь храмовый декор находился в абсолютной гармонии с остальными здешними элементами. Впереди красовался тот самый иконостас. Иконы, выстраиваемые в ряды, полностью закрывали стену, за которой размещался алтарь.       – Можешь поговорить со священником, – наставляющим тоном произнёс Фёдор, расплачиваясь в лавке за купленные им свечи.       – Я думала, что для исповеди отдельные… кабинки?       – Исповедальни в католических церквях, Мари. Мы в православной, – Достоевский вовсе не насмехался с ее недалеких познаний, а наоборот, хотел научить, ведь прекрасно понимал то, что она от веры далека, – я могу выйти.       – Если тебя не затруднит, – девушке было неловко соглашаться с его щедрым предложением, ведь это она поплелась за ним, а теперь его и вовсе притесняет. Но она решила не отказываться от разговора со священником – быть может, она действительно для себя вынесет что-то толковое? Наблюдала за выходящим Достоевским, а сама подошла к пастырю, не понимая пока, как начать разговор.       – Здравствуй, дитя мое. Что привело тебя сюда? Что тревожит тебя? – мужчина в церковном одеянии сам начал диалог.       – Отец. Спасибо Вам, но, знаете, многое меня тревожит сейчас.       – Я здесь для этого и существую, дитя. Помогать душам заблудшим, и такую как раз в тебе вижу. Расскажи всё. Все свои грехи, все терзания и сомнения. Станет легче.       – Боюсь, Вас испугает моя доля. Я погубила человека, который меня создал. Моя жизнь вся была притворством… Даже не так: я росла с маской на лице, но, боюсь, она мне уже мала. Смогу ли я найти себя настоящую, когда всю меня вытеснила моя роль и для меня не нашлось места? Мари заблуждалась, такие откровения в стенах храма испокон веков были обыденностью. Соучастие – вот, что получал каждый кающийся в своих грехах. Батюшка смотрел на совсем еще юную девушку с нежностью, видя ее насквозь.       – Грех всегда с нами, словно телесная рана – болит, гниет и заживает, но рубец остается на всю земную жизнь. Твой грех с тобой, но ты нашла путь сюда, ты видишь свой грех, а значит твоя совесть не спит, ты испытаешь радость прощения. Ты продолжаешь надеяться и верить в то, что найдешь себя. А значит и сам Бог надеется на свое дитя. Девушка слушала внимательно, но все равно не верила в слова Святого Отца. Прощение, Бог верит в нее? Разве это возможно на самом деле? Скептицизм отразился на ее лице, слушать она продолжала из уважения, но мужчина это заметил, давая ей право оспорить сказанное.       – Как я могу убедиться в этой высшей силе? Мне остается только верить?       – Так и есть. На чем ты держишься и продолжаешь держаться? – Мари опустила глаза, зная, что ответ один – на вере во что-то лучшее. Священник продолжил, – услышь Бога в себе: он говорит голосом надежды и никогда не оставляет нас. Иногда прощение самой себе можно найти лишь в объятьях Господа нашего. Любовь, Мари, любовь к детям своим – его самая страшная мука и наше самое сильное счастье. Пойми, что Господь с тобой, он любит тебя. Он простит, простит каждого покаявшегося, ведь смотрит он глазами совести, все твои мотивы и желание открыты ему, а я лишь Свидетель защиты и твой проводник в храм Господень. Мари была в смятении, простые слова, но смысл, вложенный в них сумел подцепить что-то глубоко спрятанное внутри. Ум упорно отрицал возможность сказанного, но сердце, душа… Мари, кажется, начала обретать новый смысл, находить ответы. Как оказывается радостно знать, что существует нечто выше твоего понимания, то, что всегда рядом, то, что подкидывает тебе надежду в самые страшные времена. Отец ласково улыбнулся, видя, что речь его смогла найти отклик в девушке. Одна заблудшая душа ступила на тропу Господа, и он осветил ей дорогу в непроглядной темноте. Батюшка наставнически попрощался с девушкой, направляясь в сторону алтаря, но та неловко схватила его за руку, будто решаясь на что-то. В руку ему сунули небольшой обрывок бумаги, как он понял потом – с каким-то адресом.        – Могли бы вы пригласить моего старого знакомого сюда, отец? Думаю, он нуждается в этом так же, как и я, – положительный ответ Мари не получила, ведь смысл исповеди заключался в ее искренности и собственной воле. Девушка умоляюще смотрела на мужчину, постоянно повторяя свою просьбу, утверждая, что человек этот как никогда нуждается в Божьей благодати. В конце концов, священник сдался под уговорами, обещая обязательно сделать приглашение.       – Пожалуйста, покажите ему эту икону, когда он придет, – девушка указала на образ Божьей Матери, расположенный у стены. Получив согласие, Мари успокоилась, отпуская Святого отца, а после сама направилась в сторону названной ею иконы. Толком не рассматривая изображение, девушка обхватила пальцами увесистые края, приподнимая ее и прощупывая дно. Достаточно полое для ее задумки, конверт оттягивал карман, словно тяжкое бремя. Оглянувшись пару раз и тут же разозлившись на себя за то, что зря теряет время, Мари достала конверт и подложила его под полотно. С первого раза нормально не получилось – бумажный край подозрительно торчал, а за спиной постоянно слышались шаги и шумы. Наспех все поправив, Мари по струнке вытянулась у иконы, теперь уже внимательно рассматривая дивное изображение на ней. Достоевский заглянул в дверную щель, и заметив, что исповедь Мари окончена, а сама она уже стоит у иконостаса, тот вновь вошел и направился прямиком к ней. Та пристально разглядывала икону Неопалимой Купины: на ней красовалась восьмигранная звезда, обрамляющая Богоматерь с младенцем. Звезда эта из нескольких ромбов состояла, и один из ромбов этих окрашен в киноварный цвет. Цвет этот символизировал собой образ пламени божественного. Мари стояла так, будто смиренно преклоняла голову пред иконой. Фёдор подошел ближе. Не хотел сначала рушить это покой, выждал несколько минут и только потом лишь заговорил.       – Как иронично. Неопалимая Купина. Среди простого люда эта икона присутствовала практически в каждом домашнем иконостасе. В многочисленных смысловых слоях люди эти не особо разбирались – главное, чтобы образ охранял их дома от пожаров. Но смысл гораздо глубже, – Достоевский привстал ближе, оглаживая будто икону пальцами, но не прикасался. Мари закусила губу, в который раз руша свои нервы. Неловкий сдвиг образа, и конверт выдаст себя, да и её саму вслед за собой. Федор ощупывал изображение, изучая его сюжет. Отвлечь. Надо срочно отвлечь его. Не сообразив ничего лучше, Мари выпалила:       – Расскажи.       – Не думал, что тебе интересно, – усмехнулся Фёдор, – она несет в себе сюжет Библейский о Моисее. Тому явился сам Господь, но в образе тернового куста. И куст этот горел, но не сгорал. Говорят, это видение стало прообразом Богоматери. И именно там Господь и рассказал Моисею о истинном его предназначении и просил вывести народ израильский в Землю Обетованную. А сама Богоматерь, родившись в мир грешных людей, пребыла непричастной греху, – с искренним энтузиазмом рассказывал мужчина, поглядывая иногда на Мари, – это, можно сказать, даже признанная икона всех тех, чья жизнь неразделимо с огнем связана. Неудивительно, что ты к ней так присматриваешься. Но как я и ранее сказал, согласно богословским канонам, ее значение гораздо шире. Она призвана защищать каждого из нас не только от внешних врагов и стихийных бедствий, но и от самих себя, от собственных греховных помыслов и деяний.       – Спасибо, что прояснил. Интересная история. Странно, что меня потянуло именно к этой иконе. Неспроста же это? – с неподдельным интересом спросила девушка.       – Всё в этом мире неспроста, Мари. Пойдем. Поставим свечи за здравие врагов наших.       – Ты не исповедуешься?       – Нет. Я давно сам себе судья и защитник. Мари подожгла свечу от горящей уже свечи Фёдора и опустила её на подсвечник. Поставить свечу за здравие врагов наших? Получается, разницы с тем, чтоб ставить за свое здравие, не было. Двое недолго наблюдали за горением, Достоевский поспешил направиться уже к выходу, заставляя Мари догонять. Запах ладана и мирры так плотно засел в носу, что при выходе на улицу Мари блаженно вздохнула даже, наслаждаясь свежим воздухом. Наверное, сейчас стоило посидеть в тишине и хорошенько обдумать слова священника, которые до сих пор эхом отражались в её голове. Приносили какое-то успокоение, которого она не чувствовала давно уже. Давали надежду, пусть и призрачную, давали крошечную возможность зацепиться за что-то и в этом чем-то найти покой.       – Спасибо, что прихватил меня с собой. Разговор со священником мне кое-что даже прояснил.       – Рад слышать. К следующему воскресенью будь готова. Я зайду за тобой.

***

      Понедельник. Время разбирать корреспонденцию. Босс Портовой мафии вальяжно раскинулся на директорском кресле, ему предстояло изучить целую гору писем, что принес почтальон. Какие бюрократы в наше время еще шлют бумажную почту? Заняться нечем, что ли? Мори не собирался тратить свое время на то, чтобы разбирать весь этот ненужный хлам. Уже по своей привычной традиции в случайном порядке выбрал из стопки десять писем, с которыми ему сегодня предстоит работать. Остальные повесит на плечи работникам. Бумажная волокита – не его основное дело. Взглянул на первое письмо из выбранных им. Отправитель – Юкичи Фукудзава. Что за чушь. Мори усмехнулся, небрежно вскрыл конверт и принялся изучать, что же за писанину прислал ему старый друг. «Уважаемый Огай. В последнее время мы вновь сталкивались в сражениях, и ты наконец победил. Так и не зарубил себе на носу слова Нацумэ о том, что нам не стоило вступать в вооруженные конфликты. Ты подставил не нас, ты подставил нашего учителя. Агентство уничтожено, большинство в бегах, дабы не попасться под горячую руку Правительства. Пишу тебе из…». Мори не дочитал. Разорвал письмо и выкинул в мусорку, не желая на это даже время тратить. Им не удалось противостоять влиянию книги. Дай людям волю – и они безжалостно разрушат то, что выстраивали годами. Но сейчас не об этом. Мори достал из стопки следующее письмо. Отправитель: Йокогамский Покровский храм. Чего? Это что, шутка? С какой стати ему, человеку вовсе не религиозному, теперь ещё и церковь шлет письма? Может, ловушка какая-то? Как бы абсурдно это решение не выглядело, Мори вскрыл конверт: любопытство пересилило факт вышесказанного. С интересом оглядел письмо и вчитался: «Уважаемый Огай. Это письмо – официальное приглашение на исповедь. Вам сейчас как никогда тяжело. Ваша подруга слезно умоляла меня, священника Григория Мидзуно, выслать Вам весть о том, что мы всегда готовы Вас принять. С уважением, Йокогамский Покровский храм. Пусть к Вам придет Божье благословение!». Ниже находился адрес, часы работы и прочая информация.       – Мари… Такой чушью больше бы никто не стал заниматься, – прошептал себе под нос Мори. Решил сегодня же направиться туда, ведь такой шанс упускать нельзя. Это точно она. И вот через несколько часов он уже стоял на пороге того самого храма. Время поджимало – на сегодня еще куча дел запланировано. Неторопливо вошел, оглядывая пространство, и ужаснулся с того, насколько это помещение ему самому противно. Решил сразу брать быка за рога: обратился к первому же священнику, который ему на глаза попался.       – Добрый день. Вы, кажется, высылали мне приглашение.       – Дитя мое, здравствуйте. Давайте я Вам проясню, пройдемте. Ваша, наверное, знакомая, убедила меня в том, что Вам как никогда нужна помощь Божья. Что вы человек потерянный, заблудший совсем. Я знаю Вас. И как никогда уверен в её словах. Не мог её просьбой пренебречь. Она человек хороший. Взгляните – икона в углу, – священник указал на иконостас, – видите самую крайнюю? Та девушка рекомендовала не наставлять Вас. Сказала, что лишь взглянув именно на это полотно, Вы найдете все ответы именно в ней. Желаете взглянуть?       – Разумеется, я посмотрю. Спасибо. Не могли бы Вы оставить меня? Я бы хотел… абстрагироваться, поговорить с иконой, – Мори плел какую-то ерунду. Священник задумался на секунду, но после кивнул головой, уходя в сторону церковной лавки. Мори подошел к той самой иконе. И что она должна ему прояснить, какие ответы он в ней найдет? Несколько минут молча вглядывался в полотно, а затем в его голову пришла, наверное, самая логичная мысль из всех существующих. Он постучал по иконе, и внутри она была полая. Немного приподнял ее с краю и предсказуемо обнаружил под образом худенький конвертик, который Мари додумалась припрятать в такое хорошенькое место. Умно. Ничего не скажешь, очень сообразительно. Не распыляясь на более подробную похвалу девушки, Огай поспешно забрал конверт. Постоял у иконы, порассматривал для виду внутреннее убранство, а через несколько мгновений с возвышенным видом покинул храм, предвкушая полезность содержимого конверта. Шифр Мафии был простым: сам Мори считал его элементарным для тех, кто его знает, и надежной защитой от тех, кому он известен не был. Ключ тайнописи заключался в знаках, составленных когда-то прошлым боссом Портовой Мафии. Непонятные на первый взгляд символы были ничем иным, как переиначенными иероглифами, после обработки лишь отдаленно напоминающие свои прототипы. Каждый знак теперь состоял из кругов, точек и волнистых линий, а сами слова писались справа налево, чем отличались от квадратных классических иероглифов, пишущихся слева направо. Добытой запиской Огай ни с кем не поделился, решил самостоятельно расшифровать её и узнать информацию. Вернувшись в башню, он первым делом расположился за столом, взяв в руки чистый лист и ручку. Записывал он каждый разгаданный знак, позже составляя все в цельное сообщение. По началу всё выходило складно – «происхождение вампира Брэм Стокер», видимо, это эспер-носитель вампиризма. Но далее началась какая-то чушь, заставившая Мори всё перепроверить по нескольку раз, но нет: всё выходило именно так. Расшифрованная Огаем записка гласила: «Психологическая болезнь отравившегося человека Александр Пушкин. Возвращение организации. Слияние во время план. Насчет белой базы не уверена. Перепрыгивание». Мори не понимал, как реагировать на это. Она ошиблась, намудрила что-то крайне непонятное с шифром, составляя записку. Мори закипал: такой идеальный шанс передачи, такой гениальнейший способ, и эта чушь в содержании. Писала бы уже нормальным языком, если шифровать разучилась. Дочитал записку до конца. Там, под сгибом красовалась еще одна запись, к сожалению, при расшифровке показывающая абсолютно такой же корявый текст: «План состоит в том, чтобы три могущественных эспера перепрыгнули полосу». Мори пошатнулся.