***
Достоевский с Мари приехали почти под утро. Светало. Кроны деревьев освещались восходящим понемногу на горизонте солнцем, а смолянистые стволы поблескивали почти янтарным цветом от света направленных на них фар. Мари вышла из машины, рассматривая утренний лес. Глубоко дыша, та глядела на корни, ветви, сухую хвою, хрустящую под ногами, и отчего-то этот симбиоз такой дикой и неизведанной природы с ее маленьким, почти затерянным между стволами тельцем принес ей ощущение практически безграничной свободы, и одновременно с этим какого-то невыносимого ощущения собственной мизерности в сравнении с хвойными гигантами. И с ним, выходящим из автомобиля со своим вечно надменным лицом, с тем, кто меняет маски свои так часто, что настоящее что-нибудь можно уловить так редко, это настоящее так непостоянно, действительно неуловимо, и теперь обратилось ненастоящим вновь. Мари бросила на Фёдора мимолётный взгляд и поспешила внутрь: в лесу в утренних сумерках было холодно, да и после выматывающих ночных крушений всяких таинственных летающих махин хотелось глубоко выдохнуть, прилечь, расслабиться. Открыв дверь, она поежилась от сквозняка и прошла дальше, как думалось ей, к себе в комнату. Однако дум ее не разделял Гоголь, что успел прекрасную сию комнатушку занять раньше. Сейчас это не волновало: сил не было блуждать по этим холодным коридорам в поисках пристанища посвободнее, так что менять своих планов прилечь здесь Мари не собиралась. – Дорогая, так мы теперь вместе живём? – возник Гоголь, произнося свою реплику театрально, отыгрывая сценку голосом почти заботливого и милого супруга, – а по ночам где шляешься? Про себя проговаривая мольбы о том, чтоб он заткнулся, Мари молча опустилась на мягкую постель. Не было ни малейшего желания вести с ним эти бессмысленные диалоги, которые в любом случае сведутся к очередным попыткам унизить ее. А его возмущало. Возмущало, злило Николая, который прекрасно всё видел и выводы определенные делал, к чему это идёт. Привыкший быть на первом месте у Достоевского, теперь же нагло, по его мнению, оттуда смещенный, Гоголь направился прямо к нему, хлопнув дверью. Фёдор стоял у окна, наблюдая за тем, как бледные краски рассветного неба смешиваются, где-то собираются темные тучи, перекрывая цветастость некоего небесного покоя. Он думал о детстве. Он мог жить и жил дальше, совершенно не терзая себя этими воспоминаниями, но стоило лишь подпустить кого-то к ним, открыть взору чужому, и мало того, что они вновь лезут в голову сами, так ещё заставляют рассуждать на темы правильности подобных откровений. Стоило ли вываливать груду тех детских ужасов, стоило ли рассказывать о причинах того, что делает Достоевский, стоило ли посвящать в это Мари, почти такое же дитё, чью судьбу затронули эти проклятые способности? Быть может, она поймет, думал Достоевский, поймет, а больше ничего не надо: ни принятия, ни утешения, ничего из этого не нужно. Лишь то, что она знает, но почему от этого легче, почему этого хватает, чтобы считать одного человека кем-то ближе, чем все люди остальные? Фёдор присел на край стола. Мысленно он продолжал тонуть в этих бесконечное количество раз прокручивающихся воспоминаниях сегодняшней очень странной, но оттого ещё больше захватывающей ночи. В прямом смысле захватывала в свои тиски ночь эта, заставляя все думать и думать, не рассуждать, не анализировать, а думать, подобно безрассудно влюбленному мальчишке, на чью долю впервые выпало счастье подержать пассию свою за ручку. Достоевский усмехнулся с собственных мыслей. Разумеется, у него такое не впервые, о чем вообще речь. Впервые ситуация отличающаяся, совсем другая, когда на пути не тлеющие парафиновые огарки, а пламя, настоящее пламя, горячее, обжигающее, всепоглощающее, которое хочет прожечь всё внутри тебя, и странно, что пламени это удается. Но самое странное то, что Фёдору нравится. Нравится, как этот огонь пробирается внутрь, как хочет вскипятить кровь, как кипятил, стоило ей лишь прикоснуться ладонью к нему. – Тук-тук, – дверь кабинета бесцеремонно распахнулась, а на пороге стоял Гоголь, поправляя плащ. – Я не приглашал тебя. – Вот как! Давно мне нужно приглашение? – воскликнул Гоголь, присаживаясь на кресло у стола. – Смотрю, многое поменялось. И твои приоритеты тоже, Дос-ку-у-н. Знаешь, я тоже хотел лично глянуть на это феерическое падение, а ты опять таскаешь с собой ее, словно твоего самого близкого приспешника и не существует вовсе, – ухмыльнулся Николай и поправил карту, что поверх глаза. А затем и вовсе ее убрал в карман и взглянул на Достоевского каким-то совершенно иным, не шутовским своим взглядом, а крайне серьезным. Достоевский усмехнулся, казалось, вовсе не вслушиваясь в почти одержимый, ревностный даже тон сидящего напротив клоуна. – Скажи, Николай, ты давно удумал контролировать мои перемещения? – Я не контролирую! Ты смещаешь меня с моей должности твоей правой руки! И ставишь туда Мари. Мари… Столько всего интересного тебе о ней узнать предстоит! – Всё меня интересующее я уже знаю. Если на этом всё, прошу, – Достоевский указал на дверь в попытке выпроводить Гоголя, но тот уходить и не думал. По-хозяйски раскинулся на кресле, рассматривал новый кабинет Фёдора и истерику свою решил придержать. Больше нравится издеваться над Мари, когда она рядом, когда видит, когда Николай видит ее и ее так забавно бегающие из стороны в сторону глазки, окутанные страхом разоблачения. При Фёдоре совсем не интересно. – Как думаешь, они славненько подорвались? – Николай заговорил совсем иным тоном, забыл про свою недавнюю минутную взбучку и мигом переключился на иную тему. – Ты, однако, не меняешься. Что там под кляксами было написано, напомни? – Что уничтожение листа вызовет взрыв. Но не волнуйся, Николай. Это ещё не самое страшное, с чем им предстоит столкнуться. Уничтожение страницы из Заветной Книги почти то же самое, что и уничтожение книги самой. Но второе в разы масштабнее. Речь идёт о масштабе даже не государств. Больше. А что может быть от одной страницы… – Достоевский вновь стоял у окна и разглядывал макушки сосен, – …предстоит узнать. Нечестивые заигрались со страшными вещами. Воздастся.***
Полдень. Во внутреннем дворике санатория природа почти не отличалась. Небольшая поляна, огороженная каменными стенами здания, а на ней такие же миниатюрные кипарисы. Здесь же неработающий фонтан со скульптурами ангелов, потрескавшиеся бетонные арки, поилки для нелетающих птиц и прочие прелести, присущие подобным местечкам. Слишком уж позитивно для хосписа, рассуждала Мари, сидящая на скамейке около фонтана. Здесь ей нравилось больше всего – какой-то спасительный оазис среди мрачных больничных стен, и, наверное, тогдашние обреченные уже на смерть посетители этого места рассуждали так же. Невеселые мысли давно преследовали Мари. Тягучие, неприятные, засели в корочках ее головы и всё не вылазили. Она рассуждала о многом. И о том, что она наконец чувствует. Чувствует себя живой, пусть за ней следует что-то мрачное по пятам, призрачное ощущение чего-то неизбежного, печального, она живёт, чувствует, она человек! Мари вынула ноги из туфель и опустила их в те остатки воды, что плескались на дне фонтана. Холодно, противно, но совершенно всё равно. Такие мелочи, мелочи, коих она была лишена, лишена всего детства! Ведь это они делают людей живыми. Когда ещё она, заточенная прежде в стенах вместе с десятками безжалостных мафиози, поплещется в этом старом и потрескавшемся всём фонтане? Когда так беззаботно будет сидеть во дворике, не озабоченная тем, что в любое время услышит приказ Мори о том, что кого-то там нужно сжечь. И Достоевский давно ей этих бредовых миссий не поручал. Неоспоримый факт пронесся мыслью в голове у Мари: он вообще стал к ней странно-снисходительным. Затишье перед бурей? Или это что-то другое? А ведь он когда-то подверг ее пыткам, страшным пыткам, и ей было плевать! Она чувствовала боль автоматически, пропуская через себя и оправдывая тем, что она, черт возьми, солдат мафии! О, Боже! Какая же я глупая, подумала Мари. Солдат, и что, должна терпеть и молча проглатывать? Должна исполнять глупый, придуманный невесть кем мафиозный долг? А этот демон вздумал меня резать на глазах у такой же глупой публики в мешках на их пустых головах! Тогда Мари не чувствовала ничего, никаких чертовых рассуждений не вела, ничего, кроме боли физической, кроме каждой истерзанной клеточки тела не волновало! Только долг… Глупый долг, навязанный не своим сердцем, но, видимо, даже орган не принадлежащий тебе можно контролировать. Она чувствует. Она чувствует всё! И, Господи, продли этот момент, она хочет чувствовать всегда, обиду, горечь, желание высказать всё прелестные слова Достоевскому, но делать этого не станет. Она проживет сама этот чудесный момент прозрения. Мари стала человеком, живым, настоящим, а не ходящим мешком с органами, верхний из которых, тот, что мозг, был запрограммирован на глупую конспирацию в ряды небожителей. Это теперь не конспирация. Это жизнь. – Не холодно? – донёсся до девушки голос Фёдора. – Холодно! – улыбаясь, произнесла та. Достоевский впервые видел на ее лице такую искреннюю улыбку. Он даже пропустил мысль, что она счастлива, но быстро откинул ее, ведь вообразить в нынешних реалиях счастье ее было действительно нелегко. Он вглядывался в ее прищуренные от пробивающегося через кроны деревьев солнца глаза, босые ноги, расплескивающие грязную фонтанную воду, на ее шёлковую красную комбинацию, оставшуюся с бала, в которой наверняка холодно в почти минусовую температуру. А она ещё и ножками плещет. Что за картина. – Отведи меня к Кюсаку. Сейчас. Если он ещё… – Жив? Мне не нужна смерть этой несчастной души. Но тебе не нужно с ним видеться. – Нет! Мне нужно. – Мари сощурила глаза и спрыгнула с бортика фонтана. После подошла к Фёдору ближе и добавила, – пожалуйста. Фёдор усмехнулся. Вот, видимо, зачем она делала всё это. Не промах девчонка, даже если откинуть тот факт, что все эти ее проделки он раскусил на раз-два. Что, всё ради Кью? Возможно. Но почему хочется сделать для нее что-то, хоть капельку осчастливить эту потерянную душу, что стоит на фоне мраморных ангелочков и черными, но такими, Боже мой, такими же ангельскими глазками просит его повидаться с этим несчастным чадом? Твоя взяла, Мари. – Переоденься. Замёрзнешь. Девушка кротко улыбнулась и быстрым шагом направилась внутрь. Достоевский же пошел в сторону противоположную. Перемещённая лаборатория находилась привычно уже в подвалах санатория. Войдя сюда, Достоевский поморщился от чуть ли не удушливого запаха йода. Проворачивая ключ, отпер одну из дверей, ведущую в комнату, чей интерьер мог похвастаться решеткой заржавевшей совсем. На заплесневелой стене одна лишь слабо горящая лампочка, а в своеобразной клетке сгорбленная фигура. – Че надо, голова? Пришел поиздеваться? – сгорбленная прежде фигура Александра Пушкина теперь выпрямилась во весь рост и резко прижалась к прутьям клетки в попытках схватить Достоевского за ворот и ранить. Тот успел отстраниться, не упустив момента и бросить язвительный смешок. – Проверяю. – Голос Фёдора был как всегда бесстрастным. – Чё проверяешь? Я уже говорил, что не собираюсь участвовать в твоём сумасшествии. Ты головой тронутый! – Александр, о твоём участии никто не просит. Тебе говорят – ты делаешь. Простая истина испокон веков, а ты, уголовник жалкий, всё никак ее не запомнишь. – Ты посмотри! Какие алямсы-тралямсы пускаешь! Ты ещё пожалеешь, урод, я тебе лицо натяну на… Дверь захлопнулась. Фёдор провернул ключи и пошел дальше, к следующей комнате, отперев теперь ее. Здесь условия отличались конкретно – тут и окно, и мягкая постель, и лежащий на ней грустный мальчик – Кюсаку, задумчиво рассматривающий пейзажи леса. Мари не приходила! Не приходила уже который день. Забыла. Его единственное… Нет, не яркое пятно, а нечто большее… Про него совсем забыла! Кью лежал в своей уже обжитой палате санатория на кушетке. За лежанием и проходила большая часть его времени в подвалах казино, в санатории быт стал насыщеннее – появилось окно и вид за ним. Зеленые сосны и прочие цветущие прелести. Пускай и за решеткой, с крепкими оконными стеклами, но открывшийся красочный пейзаж все равно притягивал к себе мальчика. Оставался только сам Кью и его мысли, размышляя, он представлял перед собой абстрактную фигуру собеседника, с которым обсуждал всё, что тревожило его. Фигура эта приходила не каждый раз, последнее время ее вытесняла Мари, и, проводя с девушкой время, Кью затем прокручивал в голове диалоги с ней, в голове своей не отвлекаясь на иные вещи. Нормально это или нет? Кью это не беспокоило, даже приносило тихое удовольствие. Почему-то мальчик считал себя взрослым, размышляя таким образом. Кью не знал, что свойство это характерно детям одиноким и несчастным. Воображаемый друг – отдушина, посещающая ребенка в темные времена. О чем же велась беседа между Кью и его несуществующим собеседником? О Мари. О страхе. О будущей его судьбе, что с каждым днем сгущалась и темнела. Кью рассказывал и доказывал, обвиняя во всем девушку, ругая свою несчастную жизнь. По Мари, по ее такому горькому отсутствию болело детское сердце. Девушка своими нехитрыми действиями приблизилась к мальчику. Железная проволока в свое время служила ему напоминаем о смысле его существования, а сейчас ее не было и, казалось, что напоминать не о чем, но голые его руки, лишенные всякого источника боли, почему-то говорили ему о Мари. – Пойдем, – произнес Достоевский. – Нет! Я не хочу никуда! Никуда не пойду! – с каким-то страхом в глазах ответил Кью, поежившись на постели. Достоевский присел на корточки перед кроватью и повторил: – Пойдем. К Мари. – К Мари? – переспросил мальчик, свесив ножки с матраса, – ты меня обманываешь. Мари про меня совсем забыла! – Нет. Слушай, я не знаю, как это делается… – почесав затылок, неловко произнес Фёдор. – Дитё, идём, Мари хотела тебя видеть. Через пять минут уговоров Кюсаку вышел из своей каморки, шагая вперёд под пристальным наблюдением Достоевского. Выйдя из подвала, они направились обратно во внутренний дворик, где ждала их Мари. Увидев ребенка, встречи с которым ждала очень долго, и долго возможности этой встречи не представлялось, девушка бросилась к нему, захватывая в свои крепкие объятия. Кью стоял неподвижно, не обнял в ответ, но на детском пустом лице появилось подобие улыбки – чистой, детской, искренней. – Мы прогуляемся, – произнесла Мари, взяв мальчика за руку, и побрела в сторону леса. – Недолго, – Фёдор пошел за ними. – А он почему с нами? – возмущённо шепнул Кюсаку на ухо девушке. А он всё ещё не выпускает меня одну, подумала Мари, даже в проклятый непроходимый лес. Недоверие и вечный его скепсис, видимо, никогда от него не отлипнут. Мари с Кью сидели чуть поодаль Фёдора – он смилостивился и дал двоим обсудить их насущные проблемы и нагнать моменты, когда они были врозь. Он рассуждал. Долго это продолжаться не может. Ребенок, у которого в жизни не было ничего, кроме боли, да и сейчас нет, и такой же взрослый, в целом, с похожими составляющими. Единственное, что у них есть – это они сами. Они друг у друга. И обоим будет больно. Он принял решение. А пока, оперевшись на дерево, наблюдал за их беседой и за обеспокоенным лицом Кью, который иногда бросал на Фёдора испуганные взгляды. Догадливый ребенок. Знает, чего бояться. – Когда ты придешь в следующий раз? – троица, ведомая Фёдором, незаметно повернула обратно и двигалась в ту сторону, с которой они пришли. Кюсаку понимал, что сейчас они вернутся в санаторий, а он в свою палату, не в объятия, а в цепкие тиски одиночества. Неизвестность раздражала мальчика, пусть Мари скажет когда, через какой срок ее ждать! Или не ждать вовсе… Нет. Не посмеет она так поступить! – Я не знаю, не знаю, Кью. Я на таких же правах, как и ты. Я хочу видеть тебя постоянно, но мне не позволяют, даже не люди, которые управляют нами, а дела, постоянные дела, – этими словами Мари отвечала на непроизнесенный вопрос: «где же ты была?». Когда, когда она перестанет испытывать эту вину перед ребенком? Получится ли у нее? От встречи к встречи, и каждая была как последняя, не имея всякой определенности. Каждый раз Кью смотрел преданно. Преданно. Как же много смысла в этом слове, и каждый этот смысл, будто укоряя Мари, описывал взгляд мальчика. – На таких же, как и я? Но ты же сказала этому демону, и он привел меня к тебе! Мари хотела ответить, но не успела, ее почти перебил Фёдор. – Мари, подожди здесь. Я отведу его и вернусь. Кью не вырывался, не встревал в перепалку ни с Фёдором, ни с Мари, лишь молча шел за ним, оборачиваясь на девушку, хлопая своими печальными глазками. Девушку эта картина напрягала: Кью был единственным, кто понимал, кого понимала она и видела в нем отражение собственной души, хотела помочь, уберечь, но теперь не уверена, стоит ли бороться. Эти странные встречи не более получаса лишь тревожат его, ее, и не понятно, что с ним делают там! Почему он смотрит своими растерянными глазами на Достоевского, страшась, почти дрожит, что этот демон вытворяет? Мари решила, что разберётся с этим сейчас. Стоит лишь дождаться Фёдора. Сцены эти, отнюдь не красивые и наполненные всей драматичностью человеческой жизни, Фёдору не нравились. Быт его был простым, в понимании самого Достоевского. Он сам, да и люди, с которыми он работал и двигался к своей цели, вставая на подобный путь, отрекались от привычной человеческой жизни, наполненной как раз такими сценами, но всё это было лишь следствием, причиной служило то, что отказывались они от эмоций, от низменный людских переживаний. Любовь к ближнему. Вот, что поразило Мари, вот, от чего она так иррационально себя вела, украдкой вытирая мокрые глаза после каждого расставания с ребенком. Но почему же Фёдора теперь беспокоит сама Мари? Он не думал, как-то забыл, что всякая проблема имеет причину, что в причине этой и таится решение всех вопросов. Отреченная им когда-то жизнь, призванная теперь обратно Мари, сама нависла над Достоевским и плотными путами-корнями обвивала мужчину, но он пока об этом не догадывался, думал, как решить проблему, не глядя в ее причину. Кюсаку он отдать не сможет. Никак. Кюсаку служит его идее, и он далеко не последняя шестеренка в точно продуманном механизме Фёдора. Идея выше. Куда выше Мари. Идея – это даже не его жизнь. Она всё его существование. Предать ее он не сможет. Мальчика, что так дорог Мари, она не отпустит, а как же ему быть со всем, что испытывает девушка? Как обрубить все эти ее чувства, мешающие Фёдору даже не фактом их наличия, а тем, что он их видит, понимает всё сам. Достоевскому было ведомо всё дальнейшее, всё то, что не сможет не затронуть Мари с ее такой опасной привязанностью к Кюсаку. Ее не просто не должно быть рядом с ним, рядом с мальчиком. Окончательно отделив ее от Кюсаку, но оставив рядом с собой, он только обречет девушку на еще большие страдания. Ответ всплыл в его голове сам, такой простой, над которым он размышлял уже давно. Он и Мари, кажется, стали близки, но всё еще не пресекли грань опасной дистанции. Наличие этого расстояния некоторым мешало, а некоторым и помогало. В какой же ситуации находятся они с Мари? Да и находятся ли? Ведь ни с кем прежде он так не соприкасался, как с этой девушкой. Верно. Всё теперь иначе, настолько, что прежде он никогда бы не решился на такой шаг. Фёдор вернулся через считанные минуты. Наблюдал за девушкой из-за колонн, а теперь решился подойти. Мари, чьи губы расплылись в печальной улыбке, заговорила первой: – Спасибо, что привел его. Я… – Мари. Уходи. Уходи из организации.