Искупление

      Мари замерла на секунду. Она не решалась даже взглянуть на него сейчас, разглядывая вместо этого скульптуры маленьких ангелов на фонтане, что еще днем напоминали ей о жизни, а теперь словно в унисон с Достоевским кричат ей идти прочь отсюда, прогоняют, заставляют о новоявленной жизни забыть, обрезать с концами всё. Он же несерьезно? Как он может прогонять ее, если еще недавно так держался за ее бестолковую жизнь, смахивая на то, что она пригодится? Как может прогонять, если еще недавно обхватывал ее руки своими, приоткрывал нутро своей души и чуть было не впускал туда, как может прогонять, если сам заставил сменить привычное бытие на другое, совсем иное, рядом с ним? Мари встретилась с ним взглядом. Даже сейчас это проклятое безразличие на его лице, даже сейчас!       Как он может прогонять? Он прогоняет? Выбрасывает в утиль, словно ставшую негодной безделушку? Мари старалась, честно старалась привыкнуть и приспособиться к непостоянству собственной жизни, туда-обратно, просто страшно и страшно до жути, всё это преследовало ее и крепко держало, но в то же время она всегда была здесь – среди небожителей, с трудом пробившаяся в их ряды, постоянно колеблющаяся среди созданных ею убийственных секретов, она знала, что такое ей предназначено место – сначала ее хозяином Огаем, а затем по ее собственной, недавно сформировавшейся воле. А теперь Фёдор выгонял ее.       Нет, не выгонял. Насильно отпускал, отпускал так, как способен был только настоящий благодетель. Достоевский смотрел прямо, по-мужски не отводя взгляда, по-мужски он и принял решение, окончательное и неоспоримое. Решение… Когда бы еще демон принял его, такое глупое на самом-то деле, безрассудное, клятое это решение раскидывать свой расходный материал направо и налево, слепо бежать на поводу мимолетных чувств, ранее неизведанных вовсе, не пытаться понять себя, не пытаться оправдать, поговорить, нет. Нет. Поздно думать сейчас. Сейчас, когда она стоит прямо перед ним и так пристально разглядывает, пытается найти ответ, старается ответ этот выудить из него, но он ведь на поверхности. Отпускать оружие, одно из сотен таких же оружий, что должны служить его вере и цели, что должны подчиняться, а не иметь власть над ним. Жалость? Но ведь все они жалки, все мечтают и ждут дня, когда смогут освободиться от туго впившихся в кожу пут Фёдора, цепей его идеи перестройки мира самыми радикальными путями, но тщетны их попытки, а ей даже ни одной предпринимать не пришлось. Она, глупое существо, стоит здесь и хлопает своими непонимающими, грустными даже глазами, вместо того, чтобы мчаться прочь со всех ног, упиваться долгожданной свободой, свободой наконец обретенной после таких долгих непостоянств, после смен гласных повелителей, что этим самым оружием ее считали. Чего же ты стоишь здесь, разве не этого желала? Разве не мечтала о дне, когда наконец станешь живой, вольной строить свою жизнь, а не плясать под дудку других живых?       – Почему? Фёдор подошел к фонтану, размышляя над ее словом. Действительно, почему? Почему, почему сейчас хочется прогнать ее куда дальше от всего грядущего ужаса, почему больше не хочется видеть ее вечно пытливый взгляд, почему не хочется больше самому выглядеть в ее глазах чудовищем? Почему не заботила ее жизнь тогда, когда тело ее было почти насмерть отравлено Пушкиным? Ведь он спасал не Мари, он спасал оружие. Так почему сейчас он спасает ее? Ей осталось семь лет, семь несчастных лет доживать свою такую же несчастную жизнь, но когда Фёдора это волновало? Это неправильно, это глупо, такие глупости его совершенно не беспокоили никогда, но отчего-то сейчас они сами лезут в голову, почти плавя ее раскаленным свинцом, там, где-то глубоко внутри, заставляя раз за разом им подчиняться, думать, что так правильно. Поступать правильно. Дать ей дожить эту часть оставшихся семи лет? Спокойно, без ежедневных тревог, без волнений, пусть живет, пока его план не начал приводиться во исполнение. У нее не было жизни, и Достоевский думал, что он забрал эту жизнь, когда завербовал ее в организацию, так почему же хочется отдать эту жизнь обратно? Что за идиотское милосердие, прежде незнакомое вечно холодному, вечно жестокому и не придающему значения жизням других демону?       – Почему? – Мари подошла ближе, пыталась сократить эту невыносимую уже дистанцию, пыталась понять.       – Я ясно выразился.       – Мне не ясно.       – Не стоит искать причин. Собирай вещи, вечером ты отбудешь в город. До свид… Прощай, Мари. Девушке оставалось только смотреть вслед уходящему Фёдору. Попробуй она к нему подбежать – тотчас наткнется на отпор еще более грубый. Бессмысленно, все это бессмысленно.       Мари дошла до своей комнаты, нет, не шатаясь, но точно оглохнув от всего внешнего. Человеку, принимающему на себя удар искаженной реальности, ранее привычной ему, свойственно даже не не принимать, а не понимать произошедшее. Разговор с Фёдором, мол, всё, тебе больше не место рядом со мной – вещь болезненная, но ошибочно принимаемая за то, что можно изменить, а сейчас она в своей комнате, перед своими немногочисленными вещами стоит склонившись. Час. Второй. Вспышка гнева, как думала Мари, наивно ожидая того, что Достоевский отменит свой приказ и тут же ей сообщит, но в дверь постучался лишь водитель, тот, который отвезет ее обратно. До Мари наконец-то начала доходить необратимость ее положения, горько подумалось, что ночь уже она проведет в другом месте, как и всю оставшуюся жизнь. Из всех вещей ее, из всего обычного тряпья единственным по-настоящему ценным предметом была лоскутная игрушка Кью. Да, права на владение у нее не было, но сейчас кукла принадлежала ей. Оружие. Спусковой крючок мальчика, который находится в таинственной лаборатории и без этого самого триггера не представляет никакой опасности. Кью, как поняла девушка, и являлся той самой причиной, по которой Достоевский решил так стремительно ее удалить. Неужели Фёдор испугался ее привязанности к ребенку? Выходило, что так: мальчик был тем самым камнем преткновения в отношениях двух взрослых. Планы Фёдора были очевидны. Разыграть Кью в процессе своего плана, а Мари, Мари не раз демонстрировала свое недовольство этой затеей. Девушка рассуждала про себя, вновь возвращаясь к недавним своим мечтам – забрать мальчика и сбежать.       Под рукой была зажигалка. И Мари уже похищала этого ребенка. Затуманенные мечты ее теперь стали проясняться, лишившись оков ее прежнего положения среди Смерти Небожителей. Мечты эти стали становиться планом, сердце, взбудораженное лихорадочной работой мозга, забилось чаще. Сейчас она спустится вниз, огнем своим уничтожит всех, кто встанет на пути, схватит Кью и убежит, а дальше…       Мысли Мари осеклись, переступив ту границу, до которой раньше не добирались. Успеет ли она воспитать его, вырастить… Слова непривычно перекатывались на языке. Они, как семья, она, как мать. Та мать, что умрет спустя семь лет, а что еще страшнее, Кью ведь… он ведь болен, сможет ли он стать ребенком обыкновенным? Почему она решила, что он болен? Почему после всех тех теплых моментов, что удалось ей испытать с Кью, она теперь думает о нем, как о чем-то дефектном? Всё крылось в деталях, в тех самых трещинах, внутри которых таилась страшная правда, и Мари хотела, так хотела закрыть на всё глаза, убедить саму себя, что с мальчиком, с ней всё будет в порядке, что получится у нее его… починить. Его животную ненависть и жажду человеческих мучений, его умение, подобно впавшему в спячку клещу таиться и выжидать, выжидать той самой капли крови, что вновь вернет его к жизни. Его искреннее удовольствие в отстранении от людей. От людишек, как говорит он сам. Его способность, нездоровая, больная способность, что лишь фактом существования своим бросала в дрожь. Это. Это всё она починить не сможет. Лишь держать при себе лоскутную куклу. Не отдать, не выбросить, не уничтожить. Завладев игрушкой, она и позабыла о том, каким может быть Кью, загнав действительное за грань своего сознания. Без куклы, как горько бы это не звучало, он всего лишь ребенок, но даже с отнятой этой вещицей он продолжал владеть своей способностью и болеть, болеть своим страшным безумием.       Она не может держать куклу в одной руке и ладонь Кью в другой. Мечты ее, оказавшиеся хрустальными замками, осыпались острыми осколками, разбитыми страшным выводом девушки – Кью опасен. Кью следует быть только под контролем, под контролем людей могущественных. Как и ей. Из рук в руки, от Огая к Фёдору передавалась она, за глаза называемая не человеком, нет, опасным оружием, сотворенным для руки хозяина. А сейчас ее выпускали из этих самых рук по собственной воле. Мари остановилась на середине лестницы, глядя то вверх, то вниз, на эту дверь, что по догадкам ее вела в те самые подвалы, где держат Кью и остальных подопытных крыс. Не решалась спускаться вниз, знала, что ещё одной встречей с ребенком сделает хуже и себе, и ему, несчастному существу, что попало в ловушку больных идей Достоевского. Все больны, все, в очередной раз убеждалась Мари, разглядывая вход в подземную комнату. Через минуту всё-таки спустилась. Стояла теперь напротив этой чертовой двери, ведущей на неизвестно какой по счету круг этого умело выстроенного Достоевским ада, ада настоящего, пугающего, где держат людей, которые по случайности несчастливой попали в руки скопище монстров.       Дверь, ведущая в лабораторию, открылась изнутри. Мари еле отскочила. На пороге показался Фёдор.       – Как предсказуемо. Есть ещё кое-что. Поднимайся. Фёдор схватил девушку под локоть, и Мари следовала за ним, словно под конвоем. Она уже не обманывалась тем, что он мог неожиданно передумать. Но интерес у Достоевского к ней был, и лежал он на дне сумки под кипой вещей. У Мари был шанс покинуть с ним стены базы, но как же Фёдор мог ее отпустить с такой важной деталью его задумки. Он требовал вернуть ему куклу Кью.       – Мы уже попрощались, – съязвила Мари, на шаг отстраняясь от мужчины. Рука ее опустилась на кладь, инстинктивно пытаясь прикрыть требуемое и тем самым раскрывая его местонахождение. Фёдор определенно и сам не имел намерений возвращаться к завершенному их диалогу. В словах нет нужды, именно поэтому он выдернул из рук девушки сумки, раскрывая ее. Достоевский мог выкинуть все содержимое на пол, но решил сделать всё относительно чисто: рука его скользнула внутрь, на ощупь отыскивая куклу. И та нашлась. Фёдор отнимал у Мари то единственное, что она все еще могла контролировать, то, без чего Кью терял свою ценность и переставал быть важной шестеренкой в его механизме. Физической конфронтации между ними не было ни разу, и Мари не знала, как поступить разумно. Хотелось только отбиваться, отвоевать то, что было ей так важно, и девичья рука ударила Фёдора, выбивая свою тряпичную собственность. Мое, не отдам, кричал ее поступок, и сумка упала между ними, становясь нелепой преградой. Мари отскочила назад, сжимая куклу, рука ее потянулась к карману джинс, к маленькой зажигалке в нем. Пусть ей не удастся изменить природу Кью, но она хотела хотя бы увести подальше от мальчика концентрацию его темной способности, она была готова сражаться. Колесики зажигалки чиркнули, отдавая свое пламя девушке. Она приняла его, и опасный огонь забился на кончиках пальцах ее руки. Вторую использовать нельзя, в ней игрушка, главное не повредить ее. Фёдор переступил через брошенную сумку, ничуть не впечатленный, он приближался к девушке. Взгляда его она не узнавала. Или всё никак не могла вспомнить, ведь видела, видела она уже такие глаза. Тогда. Кажется, совсем давно, в той страшной темнице. Именно с этим взглядом он оставлял на ее теле уже зарубцевавшиеся шрамы. Мари дернула рукой с пламенем. «Не приближайся. Не надо». Но Фёдор мигом перехватил ее горящую руку, ничуть не морщась от огня. Сжал и рывком отвел от себя, отпуская. Второй рукой он замахнулся, будто желал дать ей пощечину. Но в этот же миг осекся, словно испугался своего жеста сам. По не к месту приподнявшимся его волосам Мари поняла, что он активировал свою способность. Мари подняла взгляд, тревожный, испуганный, в эту же секунду все его намерения стали ясны. Он не запугивает, он убьет, убьет любого, кто встанет у него на пути, убьет любого за цель. Не считает он людей людьми. Цель. Цель, двигает, дает смысл жизни. Цель заставляет идти по головам, отвоевывая свой мир. И он не отступит ни перед кем. Даже перед ней.       – Я дал тебе шанс. Даю ещё один. Прочь отсюда. Достоевский деактивировал способность и выхватил игрушку из руки обескураженной Мари, которая всё ещё безостановочно сверлила его взглядом, в котором, казалось, перемешалось всё на свете: разочарование, злость, страх, горькая ненависть и неожиданное смирение. И глазами загнанного животного она вглядывалась в глаза его, равнодушные, но одновременно с тем такие дикие. Получив желаемое, Фёдор бросил последний свой презренный взгляд на девушку, что столкнулась сейчас с подтверждением той простой истины, так умело подсунутой ей Достоевским – он для нее чудовище и вызывает в ней только страх и ненависть. Мари должна его бояться и убегать сама, там, вдалеке у нее есть шанс на безопасность.       – Уводи, – из-за плеча кинул Фёдор своему подчиненному, который во время всей этой сцены тихо стоял в стороне, наблюдая. Все люди Фёдора уже были обучены не вмешиваться в дела своего хозяина. Мужчина кивнул Достоевскому и, подняв с пола сумку, велел Мари продолжить следовать за ним. И девушка пошла, не поднимая даже взгляда на своего теперь врага, обезоруженная совершенно ударом этих смешанных страшных чувств не помнила, как добралась до машины, что везла ее обратно в город.       Водитель всю дорогу был безмолвен, даже не как робот, а как уже мертвец, двигающийся путем дерганья его за невидимые нити, начала которых были в руках Фёдора. В окрестностях города они ехали по неизвестному Мари пути, она рассчитывала на то, что ее доставят до бывшего ее когда-то места обитания, но машина начала петлять по чужим темным улицам. Патрули как и в прошлую ее вылазку следили за каждым жителем Йокогамы и пару раз даже остановили автомобиль, но мужчина обладал поддельными документами и с легкостью в очередной раз освобождался от этого контроля. Наконец они добрались до финальной остановки, водитель припарковался у какого-то переулка, и Мари поняла, что пора. Встала, а мужчина всё так же немо повернулся к ней и протянул плотный конверт, и девушка приняла его, не распаковывая, и вылезла наконец наружу. Стены, на первый взгляд казавшиеся совершенно незнакомыми, стали вызывать у Мари смутные воспоминания. Ее высадили на первом их месте встречи с Гоголем. Очень иронично. Где началось, там и завершилось. В конверте нашлись деньги и липовые документы, подтверждающие ее нормальность. Получила свою черную зарплату за работу на Фёдора, отлично. На расстоянии нескольких кварталов находился ее конспиративный дом, именно там Мари и решила перевести дух. Больше идти было некуда, да и даже то жилище спустя такое долгое ее отсутствие вполне могло уже перестать ей принадлежать. Заправляя рубашку, девушка двинулась в сторону жилища. Без компании Достоевского она опасливо озиралась по сторонам, находясь в ожидании угрозы, которой, кажется, теперь кишело все нутро Йокогамы.       Мари вытащила ключи из щели под подъездным козырьком. Дом, милый дом, арендованный когда-то мафией на год. Она провела здесь четыре месяца, каждый день по часов восемь создавала убедительную легенду, образ хакера. Внутри было холоднее, чем на улице, и на пробу щелкнув выключателем, Мари поняла, что электричество обрезали за неуплату, ровно как и отопление.       Ставшее когда-то родным пристанище встречало ее не слишком гостеприимно: в углах пыль, бесконечные сети паутин, тянущиеся по всему потолку, еле поблескивающие в свете луны. Везде грязь, беспорядок, гнетущее чувство одиночества. Она одна среди всего этого мусора и потрепанной мебели. Всегда была одна. Обмякнув в кресле и поплотнее укутавшись в свой старый плед, девушка думала, куда двигаться дальше, за лихорадящими мыслями и не заметила, как погрузилась в привычный уже беспокойный сон.       Утро вечера мудренее, говорят люди, но утро страшнее, потому что на него уже не сослаться. Затекшее тело пробуждалось, хотело пить и есть, хотело покоя, хотело, чтобы разум перестал обдумывать проблемы, а душа болеть. Мари разлепила глаза. Разбуженная солнечным светом, она поднималась с чувством эмоционального похмелья, теперь уже при свете рассматривая внутреннее убранство. В доме делать было нечего и задерживаться здесь она не хотела, не только в жилище, но и в Йокогаме в принципе. Фёдор все-таки отпустил ее, но и сам не понял куда. В мир. В мир людей настоящих, где слово «человек» – это что-то важное, а не отметка в бланке испытуемого объекта. Надо приспосабливаться. Вторая самостоятельная вылазка наружу проходила в темпе быстрых перебежек от места до места. Да и с каких пор обычный выход в город стал считаться опасной вылазкой? Мари не знала. Перед тем, как покинуть дом, девушка обдумала план своих действий: для начала утолить потребности физиологические, а затем купить билет. Хоть куда-нибудь, только из Йокогамы. Посещение ближайшего продуктового прошло без эксцессов, она съела первую попавшуюся сдобу и запила водой, ей же и умылась. В доме воды не было. Следующим пунктом стала касса, ее билет на ближайший рейс. Но Йогокама переменилась сильнее, чем думала Мари: у нее потребовали официальный с документ с уважительными обстоятельства для выезда за пределы города. Такого у нее не нашлось. Неудача.       Лавировать между снующими тут и там патрулями помогал переданный Достоевским документ. Неужели эсперам теперь запрещено передвигаться и белым днем, удивилась Мари, но затем до нее дошло, что выборочно проверялось само наличие документа, мол, ты как законопослушный гражданин прошел своеобразную перепись населения. Состав патрулей был разносортным и отличался наплечными нашивками, подавляющим большинством являлись люди из полиции, но нередко встречалась темная нашивка со знаком Портовой Мафии. Таких людей Мари старалась избегать, но один из псов сам настиг девушку.       – Мари? Этот парень преследовал ее уже некоторое время. Она заметила хвост, но оборачиваться или начинать бежать было страшно, поэтому она тихо шла в сторону ближайшего угла, заманивала своего преследователя в укромное место, но он и так следовал за ней. Девушка хотела зайти еще дальше, но человек этот ее окликнул, назвал по имени, да и голос этот она знала. Мари обернулась. Перед ней стоял Тачихара в такой же патрульной форме, как и у остальных. По недоброму излому бровей девушка поняла, что настроен тот враждебно. Скрип металла, казалось, шипел на нее со всех сторон. Заманивала не она, загонял ее он. И сейчас собирался убить, впрочем, как делал это всегда, да без лишнего размазывания грязи. Решение это Тачихара принял сразу, как заметил девушку, только хотел удостовериться, что перед ним та самая. Мари выхватила зажигалку, отнимая у нее нужное ей сейчас пламя, она не давала Тачихаре поводов ненавидеть ее лично, не было у него причин нападать на нее, но инстинкты ее кричали о том, что надо, надо защищаться.       – Что не так, Мичизу? Ответь мне, – нервно вопросила Мари.       – Не знаю, что не так, но Огай велел ликвидировать тебя при первой же возможности, – ответил ей парень. Мари закусила губу. Вот оно что. Ликвидировать. Но она хочет выторговать жизнь, реагировать ей надо быстро. Зажигалка упала под ноги Тачихары, но тот не опустил взгляд. Наученный постоянными сражениями, он понимал, что внимание его должно быть направлено только на противника, но девушка в сдающемся жесте подняла руки. Заставить Огая отдать такой приказ могла только вздорная выходка Гоголя, теперь Мори считает ее врагом, и пускай в этом их мнения сходятся, играть ей надо безупречно. Свои возможности Мари оценила здраво, металлическая зажигалка против человека с феррокинезом – шанс есть, но мизерный, так что она должна путем дипломатичным убедить Мичизу в том, что хозяин его заблуждается. Она сообщник, а не агрессивная цель       – Мы с Мори не поняли друг друга. Дай мне поговорить с ним и он поймет, что я все так же верна делу мафии, – заискивающе попросила девушка. Металлическое лезвие у горла не позволило продолжить ей свои разглагольствования, но озвученные речи и поступок с зажигалкой уже произвели эффект. Тачихара начал сомневаться. Острие упиралось в кожу, пустило ей кровь, которая уже тонкой струйкой стекала по ключицам, но лезвие так и оставалось колебаться на месте, не пронзая ее шею. Парень вытащил телефон, видимо, все-таки решил позвонить самому Огаю.       – Ты всегда была ценным ресурсом, Мари. Даже не знаю, какой же из вариантов лучше: убить тебя и принести Мори, или же привести таким смирным живым мертвецом, – риторически произнес парень, ожидая ответа от хозяина. Ресурсом... Судя по тому, как Тачихара поплотнее прижал трубку к уху, тот ответил, и наемник кратко изложил ситуацию человеку на том конце провода, не забыв упомянуть, какой покорной собачкой предстала пред ним Мари. Девушка не слышала, что говорит собеседник. Ухмылка Мичизу была уместна для любой развилки их диалога. Напряжение. Девушка рискнула сделать шаг назад, уйти от жалящего давления, хотела поднять руку и перехватить металл, но лезвие потянулось вперед за ней. Парень, даже не отрываясь от разговора, отлично контролировал свою способность, а способностью и саму Мари, шанса на маневр теперь уже не было. Телефон отправился обратно в карман, а Тачихара подошел к ней. Позади себя девушка услышала свист воздуха и ощутила удар.       Умираю ли я?       Очнулась. Очнулась, прикованная к стулу. Руки до запястий были погружены в какую-то субстанцию, которая обжигала кожу, так больно, почти невыносимо больно. Ведь тело отвыкло. Отвыкло от боли. Взгляд фокусировался. Мари шевельнула пальцами. Обжигало и одновременно с тем до дрожи неприятно покалывало, словно конечности превращались в лёд.       – Жидкий азот, если тебе интересно. –Донесся привычный командующий голос. Мари взглянула на Огая. В кабинете были лишь они. До чего же неприятно вернуться сюда, в это логово псов, с которого только-только нашла выход.       – Ты забыл, как работает моя способность?       – Меры предосторожности. Ты была разоблачена ими, – с презрением не спрашивая, а утверждая, произнес Огай. Свое удивление ее появлением мужчина тщательно скрыл, он ожидал когда-нибудь обнаружить ее останки или убить вместе с остальными грязными террористами, но сейчас она здесь. Неужели она не знает о той фотографии, с занятными лицами Гоголя и самой Мари, а что еще занятнее, фотография ведь была отправлена с телефона, с того самого, что Огай вручил девушке.       – Не ими, а только Гоголем. Он… Он своеобразен, раскрыл меня и свел все в повод для шутки, но сейчас угрозы не представляет ни для меня, ни для вас всех, – со взглядом искренней честности ответила Мари. Но был еще один вопрос, на который она не успела придумать отговорку. Зачем она пришла? Верно, это подозрительно. Одна в городе, теперь уже без надзора Фёдора. Надо придумать ответ. Причину, по которой она здесь.       – Достоевский сейчас в полном замешательстве, – начала выдумывать девушка, – после уничтожения листа его вера в осуществление задуманного значительно просела.       – Продолжай, – с улыбкой велел Мори, лестью его подкупить было невозможно, но слова ее он принимал за чистую монету. Враг его нынче подбит и информация эта с первых уст.       – Он начинает терять бдительность, с каждым днем я всё ближе к нему, – голос у Мари ровный, а слова ее продуманы и вкрадчивы, – сам посуди о степени его отчаяния. В Йокогаме я для того, чтобы сжечь телебашню.       – Как низко он пал. Всё равно, что собирать разбросанные листовки. Где же сейчас затаились крысы?       – Верно, – не без улыбки согласилась девушка с едкой репликой своего хозяина. Где-то в горной местности. Точно сказать не могу, но я выясню. Я давала клятву мафии. Я их не нарушаю. Огай расстегнул кандалы на ручках стула и вынул руки Мари из емкостей с азотом. После руку ей пожал, глядя на то, что ладонями она двигать почти не может.       – Ступай. Мы вернемся к этому разговору.       Мари вышла из кабинета Огая, разминая чуть ли не заледеневшие руки и выдыхая тяжесть сегодняшнего отвратного ей дня. Шла по холлу, такому одновременно знакомому, но такому чужому, совершенно неизведанному, пугающему холлу, который пробуждал в памяти потухшие события тех лет, тех клятых лет, что она торчала здесь. Гадко. Ненавистное теперь ей место. Было достаточно времени вспомнить все былые прелести мафии. Никогда ее отсюда не отпускали, никогда не отпустят, не подумают даже об этом! Из мафии нельзя уйти живым. Зато, оказывается, можно от сущего дьявола, который отпускает сам, насильно отпускает, заставляет бежать прочь. Опять в клетку. Больше некуда. Она не знала, куда шла. Не знала, где ее комната, ведь прежде она жила в подвалах, в чертовых подвалах! И не дай Боже, чтоб кто-то увидел секретное оружие мафии, неизвестное никому, выкупленное когда-то для операций Мори. Она всё блуждала. Оглядывалась, всматривалась, пытаясь отвлечь себя хоть чем-то. Кто эти люди? Чужие, все чужие, все! Мари металась взглядом по длинному коридору, темному, глядела сквозь всех этих чужих ей людей и поняла, что они не чужие. Нет. Чужая она. Чужая среди своих. Чужая совершенно, никому здесь не знакомая, ровно как и они ей, эти люди, что обсуждают насущное друг с другом, беззаботными лицами глядят вокруг, рассматривают под вечерний кофе блестящие в панорамных окнах огни порта, обсуждают, говорят, галдят, болтают, и никому совершенно нет дела до нее, и никто не поймет, никто не поймет! Они все здесь и все почти дружны, нашли новую тему для своих пустых диалогов и хлопают теперь глазками, думают, что Мари новенькая, кто-то подходит, здоровается, но ей плевать, и она идёт куда-то дальше по бесконечному холлу, купающемуся в лунном свете, не отвечает на льстивые приветствия и попытки чужаков познакомиться. Чужаков… Все казались ей чужаками, если не врагами. Девушка вышла в главное лобби базы, оглядываясь. Жизнь мафиози закипает ночью, все бегут куда-то, собираются на миссии, и лишь она одна в этой суматохе неподвижно стоит, чувствует себя человеком совершенно лишним, не вписывающимся в эту общую мерзкую ей отныне картину. Все в глазах чуть ли не плывет, отчего-то по щеке стекают слезинки, оставляя за собой влажную дорожку, но даже это не мешает ей увидеть там, в углу холла возле пункта охраны того самого человека со своей спутницей, который лишь недавно на их совместной встрече подписывал какие-то таинственные документы, переданные ему Достоевским. Сердце забилось чаще, Мари не понимала, что происходит, понимать отказывалась даже и не хотела верить своим глазам. Все ходящие туда-сюда мафиози разошлись, лобби почти пустовало и она рисковала стать замеченной им. Если он донесет Достоевскому – Мари мертва. Загнанная в четырех стенах слишком просторного и слишком светлого помещения, Мари, не в силах оторвать взгляд от таинственного союзника и тех, и тех, сначала замешкалась на пару секунд. Он стоял к ней спиной сначала, но стоило ему повернуться, Мари мигом рванула на выход.       Она забежала в ближайшую уборную в попытках усмирить сбившееся дыхание. Значит, этот человек играет на две стороны. Интересные у небожителей союзники, невесело подумала Мари, тут же вспомнив, что и сама таким союзником была, так тщательно скрывая любую причастность к мафии. Мари подошла к раковине, взглянула в зеркало, рассматривая себя. Всё та же она, казалось бы, но столько изменилось. И меняется до сих пор, и Мари явно не успевает за бесконечно меняющейся чередой, бежит вдогонку, всё старается догнать, словить, взять под свой контроль это меняющееся что-то, но оно вновь ускользает, заставляя ее потеряться в очередной раз, заставляя тонуть в этом отвратительном ей омуте собственных мыслей и тревог. Она не хочет здесь быть. Никогда не хотела. Это не она, не Мари сейчас смотрит на саму себя в отражении, точно не она. Кто-то другой, кто-то из прошлого, из премерзкого этого прошлого, от которого она так упрямо пытается убежать прочь, забыть, выкинуть из головы раз и навсегда. Мари открыла кран, умывала теперь лицо, растирая по опухшим глазам итак почти отекшую всю тушь, как вдруг глаза начало невыносимо жечь. Распахнув веки, боль стала сильнее, словно прожигало всю слизистую. Всё мутнело, но даже едва приоткрытым глазом девушка заметила ужасающую картину: из крана текла вода, больше напоминающая кровь, такая же темно-алая, на вид почти густая, да и пахла не лучше. Не кровью. Чем-то иным. Чем-то отвратительно-химозным, что Мари показалось, что ещё несколько секунд пройдет, и запах этот станет жечь не меньше самой воды. Девушка закрыла кран и опустилась на пол, вытирая краем рубашки веки. Выжидая, она сидела на холодном полу около получаса: нужно было точно удостовериться, что дружок Достоевского, играющий на две стороны, ушел. Неприятно вышло бы, если бы Мари так глупо попалась. Осмотревшись, она наконец открыла дверь клятой уборной, насквозь провонявшейся едким запахом этой кровавой воды. Хотелось выяснить, что это за чертовщина. Или это в великой и прекрасной Портовой Мафии теперь проблемы с водопроводом? Не может быть всё так просто.

***

      Фёдор стоял у окна, крутил в руках потрепанную куклу, задумчиво рассматривая ее. Цела и невредима. Перевел взгляд вдаль. Всё такое же. Всё такая же растянутая на километры хвоя, кроны деревьев абсолютно так же покачиваются на ветру, затянувшиеся тучи, что могучей темнотой закрывают все небо, и все такой же кричащий вдалеке Гоголь, который направляется прямиком сюда. Да, всё такое же. Только опустело, кажется.       – Ты должен это увидеть! – Воскликнул шут, вынув из шинели свой планшет.       – Не сейчас. Мне некогда.       – Нет-нет. Когда, если не сейчас? – Гоголь тряхнул экраном перед самым лицом. Свежий выпуск новостей, где молодая телеведущая освещала проблему таинственной красной воды в городе. «По предварительной версии специалистов в Йокогаме произошло загрязнение водохранилищ и городских водопроводов бактериями, поглощающими кислород. Наши эксперты рекомендуют ближайшее время не пользоваться текущими системами водоснабжения. Проблему устраняют».       – Гляди, твои бредовые библейские сюжетики начинают сбываться. Слишком уж водица эта на кровь смахивает, – ухмыльнулся Гоголь. Достоевский направился в ванную. Непонимающим взглядом теперь разглядывал струю воды, воды чистой, ни капли не напоминающей то, о чем так взволнованно вещала ведущая в своей передаче. Мужчина вымыл руки, всё пытаясь найти в голове ответы. Санаторий тоже расположен в Йокогаме и подключен к основным сетям. Добродетелям всегда доставалась чистая водичка, всплыло в мыслях у Достоевского. Но мысль эту он счёл скорее за нечто глупое, совсем не подчиняющееся законам нынешнего мироздания и уж точно что-то непретворимое вовсе. Только если… Заветная книга. Вернее, страница из книги. Уничтоженная. Утверждение из его божественной теории, нет, не теории, аксиомы, обратилось верным. Его Бог вмешался, и глупы нечестивые, коли думали, что уничтожение пусть и маленького кусочка такого мощнейшего артефакта не затронет всего мироустройства, глупы враги, что влезли в это. Наказание кровью. Воды обращались кровью, все воды Нила и других источников стали недоступны грешным, но так и оставались чистыми для рабов Божьих. Но превращалась в кровь, когда первые отбирали ее, когда хотели присвоить чужое себе. Им воздалось по заслугам, по их грешным намерениям, коими были пропитаны все их души, разумы, тела.       История повторится.       – …И превратил реки их и потоки их в кровь, чтобы они не могли пить.       – Да-да… Послал на них камень гнева своего, обхохочешься! Кстати, а где Мари? Не терпится ей показать.       – Мари больше нет. – Равнодушно бросил Достоевский свою двусмысленную фразу.       – О, так ты знаешь? – ровно так же двусмысленно спросил Гоголь.       – Смотря о чем.

***

      Прошло четыре дня. В мафии оставаться Мари не собиралась – уж больно тревожащие воспоминания нагоняли стены этих зданий, да и выбор свой она сделала уже. Слишком долго ее терроризировали здесь, заставляя исполнять волю чужую и совершенно не схожую с волей Мари. Ее забрали совсем ребенком, навязывая преступные идеи юной душе. Слишком большую рану оставил Мори, каждый раз не давая ей зажить и разрывал всё больше, слишком большая рана на сердце с ней всю ее жизнь. Пора заканчивать. Девушка шла в кабинет Мори, блуждая по вспоминавшимся вновь бесконечным коридорам. За четыре дня многое обдумала – природа эсперов, такая большая концентрация их в одном месте, их мучения. Эгоистичные мысли для Мари казались незыблемой истиной. Накахара, чья способность может его убить. Акутагава, что потерял себя в погоне за мнимым идеалом, тренируя себя, измождённый бесконечными тренировками, всю жизнь бегает в попытках доказать небесполезность своего дара, остальные… Кюсаку… Ее бедный мальчик… Способности – сущее зло, пришедшее в наказание людям. Эсперы не должны существовать. Раздался стук в дверь, а за ним громкое «входите». Девушка присела на кресле напротив Мори, одарила его кроткой улыбкой. Она просила о встрече и ранее, но лишь сейчас имеет уверенность непоколебимую в том, что скажет дальше.       – Ты спрашивал меня о местонахождении их новой базы. Этого я сказать не могу – меня везли сюда по темноте. Это чуть за городом. Но одно я знаю точно. Через три дня за мной приедет человек, чтобы отвезти меня обратно. Собери группу на хвост – узнаете, где база.       – Хорошая мысль. Три дня будешь здесь, а затем поедем. Нет. Нельзя быть здесь. Никак       – Я уже итак слишком долго в мафии. Я буду в своей квартире. За мной могут наблюдать.       – Не вопрос. Иди в квартиру, а я пришлю наблюдающего. Ради общей безопасности, – Мори стоял лицом к панорамному окну, не смотрел на Мари, но она с уверенностью могла сказать, что изменилось его отношение к ней конкретно. Он не доверяет, остерегается. Разумеется, после таких выходок Гоголя доверие утрачено. Нельзя навести на себя ещё большее подозрение.       – Хорошо. До встречи, Мори-сан. По пути в свою рабочую квартиру Мари зашла в магазин, дабы купить спички. Пользоваться зажигалкой было рискованно: не угадаешь, кого Мори надумает приставить к ней на эти три дня. Вдруг Тачихару? Тогда шансов мало, а значит, готовиться надо ко всему. По коробку в карманах, ещё один во внутреннем пиджачном, и четвертый в бюстгальтере – добираться проблематично, но перестраховаться стоит.       Девушка вошла в подъезд. На лестничной площадке стоит запах домашней еды, откуда-то кричат дети, занятые своими резвыми играми, сосед провожает любовницу – жизнь идёт своим чередом, и лишь она опять в клятой этой жизни заплутала. На этаж забежала маленькая девочка, мило улыбнулась Мари и побежала дальше: играла в прятки. Мари не растрогалась, но что-то это действие явно затронуло, где-то там, в глубине, ведь она лишена была детства вовсе, жила без этого ребячества, жила где-то в своем мире, где существовала лишь лаборатория, камера для подопытных, которая сменилась вскоре на новую клетку в мафии. Девушка не заметила, как поднялась на свой этаж. Тут же замерла, увидев, что дверь ее квартиры приоткрыта. Достала спичку из коробка, зажгла и поднесла к пальцам, дабы быть наготове. Зашла. Здесь тишина. И только звук тикающего часового механизма. Мари уже была на пороге, выбегая из квартиры, как вдруг кто-то резко схватил ее за ворот пиджака, разворачивая и подходя слишком близко. Незнакомое лицо. Высокий тип в очках, закрывающих глаза. Но Мари была уверена, что сейчас этот паренёк смотрит на нее своей нахальной мордой слишком наглым взглядом, что раздражало.       – Ты из мафии? – поинтересовалась она, ловко выбравшись с его захвата.       – Приставили смотреть за непослушными девочками, – с сальной усмешкой произнес тот, деактивируя в своих руках бомбу в виде лимона.       – Какая чудная вещица, – ухмыльнувшись, ответила Мари и присела на кресло, разглядывая нового знакомого.       – Продукт моей науки! Совершенное изобретение! Взорвет что угодно, кроме меня самого, разумеется. Так что не нарвись, как там тебя…? Очень жаль, что не выйдет засунуть эти же бомбы тебе в глотку прямо сейчас.       – Мари.       Девушка поднялась и направилась на кухню. В идеале необходимо было продумать всё до мелочей, но не до этого сейчас. Она поставила чайник и позвала Каджи Мотоджиро, предварительно поинтересовавшись, хочет ли он чаю. Когда чай был готов, они присели за кухонный стол, постепенно даже разговорились, вернее, говорил он, бесконечно трепался о науке и о своих безупречных изобретениях, гордился собой, а Мари это только на руку. Так увлечен собой… Она нервничала, но старательно этого не выдавала. Нащупала в кармане брюк деньги и документы, кивнула сама себе. Пора.       Каджи поднес чашку к губам. Наконец-то замолк, подумала Мари и, активировав способность, направила жар сначала на чашку, и Каджи, поначалу не замечая, делал глотки. Жидкость обжигала горло, Мари подорвалась со стула, глядя на то, как теперь всё тело Каджи горело, на коже виднелись ожоги, страшные, отвратительные ожоги, что с каждой секундой разрастались, а пламя всё больше окутывало уже сгоревшее замертво тело. Мари смотрела завороженно, и ее это пугало. Она не хотела останавливать огонь, любовалась бы вечно этим зрелищем. Но вдруг вновь услышала звук часового механизма. Мари не могла понять, откуда он доносился, да и времени искать не было. Судорожно проверяя карманы, она бегала туда-сюда по кухне, запутавшись в своем необдуманном плане. Откуда выйти? Вдруг Мори приставил на вход ещё одного человека, и человек этот стоит, поджидает, когда же она выбежит из квартиры. Второй этаж. Мари вылезла из окна, выпрыгнув сначала на козырек крыши, а затем на асфальт. Почти не больно. Отбежав, обернулась. Через несколько секунд в доме прогремел взрыв. Мари побежала прочь.       Мари бежала. Куда – сама не знала. Главное, чтобы дальше от всего этого. Но от себя же не убежишь, Мари, теперь на твоих руках очередные смерти невинных, что ещё совсем недавно наслаждались своей спокойной жизнью, смерти обычных жителей дома, которым не посчастливилось стать жертвой обстоятельств, жертвой эсперских разборок. Ещё один факт в копилку ненужности эсперов, ненужности этих даров в мире людей.       Не даров, проклятий. Едкие мысли прожигали голову, и как бы Мари не старалась, не думать не могла. На глаза наворачивались слезы, ноги вечно подкашивались, но удача наконец в ее сторону повернулась, и Мари остановила проезжающее мимо такси. Опасно. Как же это все опасно. Таксист мило улыбался ей, даже не подозревал, что каких-то двадцать минут назад она убила человека, а взрыв… Взрыв унес жизни далеко не одного. Запрыгнув в машину, Мари чуть не выпалила адрес, который ещё заранее отыскала в интернете. После содеянного так хотелось выбраться отсюда, попасть пускай и в мнимое, но единственное безопасное место. Назвала бы – пришлось устранить и водителя. Мафия найдет его и устроит допрос.       Не наблюдателя она сожгла, а право свое на существование в руках Огая. Ей казалось, что отказалась она от своего хозяина в тот момент, когда уничтожила телефон, но нет, тогда бы на такое она не решилась, а Мори в тот момент, как оказалось, уже поставил крест над свежевырытой могилой. Не зря все он сделал заранее, сейчас это было уместным.       – Так куда вам? – вежливо поинтересовался мужчина. Они все еще стояли на месте. Мари так и не назвала адрес.       – В Плам Грув, – Мари назвала парк на другом конце города. Там ей делать было нечего, просто придумала отъехать как можно дальше, выпрыгнуть и дальше двинуться своим путем.       – А-а-а, туристка? Девушка ничего не ответила, отвернулась к окну. Глазами она выискивала место, в котором лучше сойти. План в ее голове собирался на ходу. Арендовать или угнать? Арендовать или угнать? Прав на вождение у нее в любом случае не было, при первой же проверке, а в городе они стали вещью регулярной, возникнут вопросы. Если проигнорирует, то начнется погоня. Значит… придется убить того несчастного, что попросит документы. Одно убийство она уже совершила, сейчас планировала следующее. Такова цена за ее свободу? Так, Мори? Что характерно, себя Мари не винила, причиной тому послужил Огай. Девушка боролась за свою собственную жизнь. Других вариантов у нее не было.       Вот что бывает, когда объект, которым надо владеть, становится человеком, которому надо жить. Скажи она Огаю, что Достоевский ее отпустил, тот попросту бы не поверил. Ведь все-таки принимал Фёдора за врага ему равного, потому считал их обоих хозяевами таких пешек, как Мари. В мире Огая свое оружие не отпускали в свободное плаванье. Из мафии нельзя уйти живым, а таким вещам, как она, уж точно. Из Смерти Небожителей тоже.       А Достоевский отпустил. Поэтому она возвращалась.       – Остановите. Я выйду здесь. – Мари протянула мужчине несколько крупных купюр. Таксист понял, что на разговоры она не настроена и за такую внезапную остановку объясняться не намерена. Он довольно принял деньги, заметно превышающие сумму заказа, и высадил Мари там, где она сказала.       Поворот за поворотом. Эта слишком пестрая, эта слишком большая. Девушка присматривалась, какую бы машину ей угнать, даже здесь она тоже столкнулась с трудностями. Один раз ее остановил патрульный, но, осмотрев документы, отпустил. Автомобили вблизи жилых многоэтажек ей не подходили, пройдя эти районы, она попала в спальный участок и сейчас придирчиво осматривала каждого претендента. Кажется, нашла. Небольшая, серая, вдали от окон. По дороге Мари купила петарды. Крошечные, которыми любили баловаться дети. Рядом с машиной она их и установила. Чиркнув спичкой, Мари своей способностью отправила пару искорок на петарды, выждав, когда фитили почти догорят, она нагрела переднюю дверь автомобиля. Механизм поддался, и машина разблокировалась. Девушка юрко проскользнула внутрь. Петарды по отсчету Мари взорвались синхронно с ревом сигнализации. Девушка вжалась в дно салона, ожидая, когда же хозяин дистанционно выключит эту пищалку. Все ее махинации оказались излишними. Владелец отсутствовал здесь вовсе, никто сигнализацию вручную не отключал, и спустя минут десять она отключилась сама, а жильцы, услышав перед этим взрыв петарды, совершенно не беспокоились. Удача. Значит, есть фора до того, как кто-то заявит о краже. Мари не поднялась на сиденье, теперь начала копаться в проводах. Этому она научилась на практике, прислуживая Огаю. Теперь знания эти помогали ей сбежать от него же. Есть контакт, довольно присвистнула девушка, услышав рычание заводящегося мотора.       Наконец-то Мари села за руль и двинулась по направлению базы. Сначала надо добраться до трассы, после будет куда легче. По городу она проехалась без происшествий, повезло. Мысли ее уже были там, в лесу. Что она скажет Фёдору? Как убедить принять ту, кого он так жестко, без колебаний выгнал? Убедит ли? Поставит просто перед фактом. Ей надо быть со Смертью Небожителей. Мафия теперь охотится на нее, как-нибудь Мари соврет, выкрутится. Трасса была безлюдна. Мари с радостью проехала по ней несколько километров, и вот дорога всё дальше убегала из города. Грязь Огая пробралась и сюда. На обочине пристроилась полицейская машина, которая тормозила Мари. Судьба полицейских уже была решена, но вдруг пронесет?       – Добрый вечер. Куда направляетесь? – да, женщина работала в полиции. Обычная форма, без повязок на плече и торчащая из нагрудного кармана рация.       – В село возле леса, – предвосхищая просьбу женщины, Мари держала в руках все имеющиеся документы и протягивала их ей. Возможно, это и убедило бы полицейскую, возможно, она отпустила бы Мари, но дверь, ранее вскрытая нагревом, водительская дверь теперь свободна болталась, хотя должна была быть закрыта. Женщина, облокотившись, это заметила, наверное, она была хороша в своем деле. Подергала ручку, а затем заглянула в салон. Мари не поняла, что она пытается увидеть. Опустила взгляд на панель управления, ниже, и до нее дошло. Ключей не было.       – Покиньте автомобиль. Полицейская не сводила с девушки взгляд. При таких разоблачениях водитель обычно пытается скрыться. Мари начала расстегивать ремень безопасности одной рукой, а второй она тянулась за спичечным коробком во внутреннем кармане пиджака. В этот раз она пожалела, что не взяла зажигалку. Со спичками можно долго провозиться. Женщина не успела понять, зачем она поджигает спичку, не успела даже и отреагировать, как огонь уже концентрированной струей ударил ей в лицо. Полицейская упала на землю, всё ещё живая, она рукой попыталась дотянуться до рации. Мари выскочила на улицу, и следующий огненный ее удар пришелся в шею. В этот раз она не мучила, убила так быстро, как могла. Пластик черной коробочки оплавился сбоку, но рация оставалась исправной. Мари вытащила ее из кармана трупа, забрала себе, а женщину она оттащила подальше от дороги, вернулась к своему автомобилю и продолжила путь. Рацию она отняла не зря, вскоре послышался прием. Девушка затормозила и включила связь, надеясь, что разговором себя не выдаст. В любом случае, выкинуть рацию было бы еще большим риском.       – Прием. Как обстановка? – сквозь помехи спросил мужской голос.       – Все чисто. Прием, – стараясь достоверно сымитировать голос убитой ответила Мари. После нескольких формальных фраз диалог завершился. Получилось. Таких переговоров было еще несколько, и Мари с каждым разом всё успешнее вживалась в роль, теряла прежнее сжимающее ее напряжение. С каким-то из коллег убитой даже удалось перекинуться шуткой. Так странно. Оттягивать на короткий еще миг существование этой женщины, быть живой в умах других людей. То же самое ли испытывала Варвара, надевая на себя очередной посмертный слепок убитой мафиози? Мари свернула в место, где планировала расстаться с машиной и рацией. Дальше пешком. Девушка подъехала максимально близко к оврагу и вышла из автомобиля. Способностью своей, мощной огненной волной она не только подожгла машину, но и столкнула вниз, в пропасть. В руках завоняло жженым пластиком, Мари наконец избавилась от рации. Отряхнув ладони, она двинулась в путь.       Она дошла. Она здесь. В этой глуши, в этой вечно непроходимой чаще леса. Скоро рассвет. Станет легче идти. Но она шла и сейчас, изможденным телом то и дело опираясь на стволы деревьев в попытке выдохнуть. Не получалось. Мысли о недавних убийствах, мысли о своем возвращении, ещё кучи мыслей, которые бы она предпочла выбросить из своей головы, как ненужный хлам, так же быстро избавиться от них за конкретной ненадобностью, но ведь это невозможно. Она человек, она живёт. Она чувствует вину, она чувствует боль. Она чувствует. Зачем она возвращается? Что она скажет? Может, бросить это все? Глупо. Это глупо. Проделать такой путь и бросить себя здесь, в этой глуши, оставить свое тело умирать, сдаться? Мари присела на сухую хвою, запрокинув голову, глядела на небо. Ещё виднелись звёзды, луна садилась, а вдалеке восходило солнце, напоминающее о начале нового, такого же сумасшедшего дня. Вся одежда была в вязкой смоле, в пепле, и девушка игралась с маленькими огоньками в ладонях, рассуждая о жизни. О прошлом, о настоящем, о будущем. Есть ли оно у нее? Есть, наверное, но настолько недальновидное, что и думать о нем до ужаса страшно.       – А я думал, ты уже лежишь в могилке. Мари обернулась на знакомый голос. Гоголь. С полупустой бутылкой бурбона в руках. Незаметно для себя Мари улыбнулась уголками губ. Николай, разглядывающий ее своим хмельным взглядом, приблизился и протянул ей руку, дабы помочь подняться с земли, а следом отряхнул ее пиджак от пепла и еловых иголок.       – Мне нужнее, – бросила Мари, выхватив из рук мужчины бутылку и отхлебнув из нее. – Что празднуешь?       – Праздную свершение казни Господней над врагами, – саркастично ответил Гоголь, забирая бурбон обратно. – Где бродила? До Мари долетали лишь обрывки его слов. Впрочем, он в своем репертуаре. Теперь бредит о каких-то казнях.       – Где я только не бродила, Николай. Отведи меня обратно. Фёдор дома?       – Дома..? Вернется через часа два. А ты пока расскажешь мне всё! – уговорить шута было нетрудно: он ничего не знал. Лишь прижал к себе, обернул шинелью и способностью переместил ко входу в санаторий. Несмотря на предложение Гоголя уединиться в его комнате вдвоем или провести ее к себе, Мари предпочла сидеть в холле, дожидаясь возвращения Достоевского. На душе было гадко, вспоминались события сегодняшней ночи, от которых слезы на глаза наворачивались, рядом крутился Гоголь, расспрашивая ее обо всем ему неизвестном, но таком интересном, хотел услышать еще несколько сюжетов для своих глупых шуток. Но Мари и сама была не прочь поговорить хоть с кем-то. Выговориться, рассказать, даже не нужна была поддержка совершенно, хотелось лишь вывернуть на кого-то всё то, что творится на сердце, что гложет так сильно и остается там же сгнивать, не получая доступа наружу.       – Я была в мафии, – тихо произнесла она, смахивая со щеки горячую слезу.       – Какая неожиданность! Настоящая крыска-перебежчица, принципам своим не изменяешь, – стоя над душой, язвительно воскликнул мужчина. Мари было плевать на его едкие комментарии, было совершенно всё равно на то, что он скажет на ее следующую фразу, хотелось высказаться, опустить груз этот тягостный с души хоть немного, и она продолжала рассказывать, некоторые детали упуская, а некоторые рассказывая во всей их красе. Слезы текли сами собой, и Мари уже не пыталась остановить их, выплескивая всё накопившееся. Почти обессиленным голосом вещала, как по ее вине подорвался дом, как она убила полицейскую, которая ведь просто выполняла свою работу. Как в очередной раз наврала, с концами отрезав себя от мафии.       – Ты сама во всем этом виновата. Зачем вообще в мафию сбежала, дурочка? – хихикая, спросил Гоголь.       – Ты всё такой же безмозглый. Думаешь, я бы вернулась туда по своей воле? Достоевский меня выгнал, по дороге меня схватили и затащили туда, всё еще считают меня своей собачкой, видимо. Я больше не вернусь. Не знаю, что Достоевский скажет на мое возвращение, но мне плевать. Пусть убьет, если хочет. Мне некуда пойти.       – Он тебя выгнал? – с пущей силой рассмеялся Гоголь. – За какие такие заслуги? Подожди, просто отпустил. А ты, идиотка, вернулась сюда? Я, конечно, знал, что ты особым умом не отличалась, но чтоб настолько! Вот же новость! Мари. Вот же новость! Ты точно из ума выжила.       – Меня совершенно не волнует твое мнение. Нужно было высказаться. Мари покинула Гоголя, раздосадованная его гадкими словами. На базе нечего ей было делать, девушка вышла наружу. Встретить Фёдора здесь, на крыльце. Не мучая ни его, ни себя поговорить без свидетелей. В голове мелькали обрывки фраз, которые она планировала ему высказать, но все из них растекались в кашу, принимались за неуместную банальность. Что же она хотела сказать? Чего же она хотела услышать? Чего же она просто хотела?       Сейчас ей некуда было бежать, а Фёдор. Фёдор с больной его властью стал и защитой. Он отворил дверцу клетки, а затем грубо вытряхнул Мари из нее. Выпуская. Даря ту самую свободу. Фёдор был прав. Прав во всем, прав в сущности своей идеологии. Он стал для Мари единственным человеком, поступающим правильно, тем, с которым можно стать ведомой и не ошибиться, тем, кому можно довериться и принять его правду за свою. Не могла. Мари не могла без Достоевского. Думала, что сердце болело из-за наступившей сейчас неопределенности, из-за разлуки с Кью, из-за разрыва с мафией. А сейчас поняла, чего ей не хватало эти дни. Чего-то, что было здесь, но чего никак не могло быть в Йокогаме. Сердце ее было пусто без Фёдора. Мари прижала ладони к горячему сейчас лицу. Она скажет всё как есть, она почувствует, наконец-то встретив его, и чувства свои она передаст словами теми, что первые придут на ум. Мари стало всё равно на то, что она может услышать в ответ, главное – сказать, главное – донести всё то, о чем Фёдор не знал. Ей больно, а он первородная причина этого всего. Мари хочет, чтобы он просто обо всем узнал.       Час-другой прошел с тех пор, как она сидит на холодном бетоне крыльца, ждет его, уже не перебирает в голове слова, а лишь ждет. Ожидание почти разъедает душу, но она не готова уходить, тем более после проделанной сюда дороги, после долгих рассуждений о вероятно неправильном своем решении, которое сейчас кажется самым, самым, черт возьми, правильным из всех-всех существующих!       – Фёдор, – прошептала Мари на выдохе. Объект ее… боли приближался к ней. Она ждала ни мало ни много, именно столько люди ждут, предвкушая и в страхе оттягивая. Мари стояла сбоку от входа, наполовину скрытая тенью деревьев, и если бы захотел он, прошел мимо, проигнорировав. Достоевский направлялся прямо к ней. Бесстрастному его лицу противоречили кончики пальцев, сжимающие края карманов пальто. В ярости он, или всё же рад ее видеть? Позволит сказать то, что бьется в ее голове, убьет, или еще раз прогонит? Мари не сделала ни шагу, ожидая, когда он приблизится к ней. Приблизился. Открыл было рот, собираясь что-то сказать, недовольный излом бровей предвещал, что слова эти будут злыми.       – Ты мне нужен, Фёдор, – горько выпалила Мари, заламывая руки. Она смотрела на Достоевского снизу вверх и признавалась, будто исповедовалась. Не кров. Не вода. Не еда. Именно он сам. Был нужен ей.       – Наш диалог был последним. Не крайним, – отрезал он. Слова ее могли бы произвести впечатление, но Фёдор, лишь завидев девушку, приготовился. Знал, что говорить она будет много и горячо, знал, что будет просить о возвращении. Он стал глух и слеп ко всем ее еще не произнесенным словам. Попытался стать.       – Я дал тебе свободу. Иди и вернись к жизни, которая была у тебя до. Дал свободу. Дал крылья. А ведь он думал, что наоборот обрезал их, когда заточил в этой темнице. Лишил и вернул. Но ведь не было у нее ничего. Отняли давным-давно, даже не Огай, а безумный Вильгельм, когда наделил ее этой клятой способностью. Сила эта крылья ее и испепелила, а Огай лишь купил эту полезную вещь. Мари не сдержала нервного своего смешка.       – Свободу?.. И куда мне с ней, скажи?! Скажи. Скажи. Скажи мне, черт возьми! – девушка не могла больше видеть отсутствие всякой эмоции не его лице, хотелось выбить, выдавить хоть что-нибудь. Увидеть если не отражение, то какое-нибудь сожаление, понимание. Руки ее вцепились в одежду Достоевского, отчаянье это, истерика гудела где-то внутри и захватывала все ее тело. Она разговаривала с Фёдором. Это был ее шанс. Ее шанс. Она его использовала, потратила свою надежду. За зря или с пользой? Мари не понимала.       – Пожалуйста. Забери меня, – горло саднило от клокочущих внутри всхлипов. – Ты правда. Правда. Мне очень нужен.       Фёдор принял решение, как мужчина, Мари же поступала сейчас, как женщина. Но у неё не было матери, даже отстраненной женской фигуры для подражания, для перенимания поистине женских этих уловок, рычагов давления на мужчин, всех этих столь глупых на первый взгляд хитростей. Взрослая Мари считала всё это делом грязным, недостойным тех, кто испытывает к себе какую-то долю уважения, но сейчас, даже не задумавшись, поступала так же. Глаза девушки увлажнились, она не скрывала подступающих слёз, прямо смотрела на Достоевского и демонстрировала то, что всегда старалась скрывать. Не казаться сильней, не быть ему равной, признать, что он нужен ей куда больше, чем она нужна ему. Что он просто нужен. Сейчас она была слабой. Слабой и испуганной женщиной, но на мужчину это влияло страшной силой. Фёдор боролся с желанием отвести взгляд, отстраниться, проявить уважение и не раскрывать Мари для себя с такой уязвимой горькой стороны. Мари просила о возвращении. Не требовала, не ставила дерзко перед фактом, а признавалась в своей нужде. Он глядел в ее лицо и понимал, что другого такого на свете нет, лица такого, что отчего-то обладало бы над ним такой непонятной властью. И он знал, что этой властью наделил ее он сам. Никто иной, лишь он, своими действиями, словами, и теперь она стоит здесь, почти умоляющими глазами уставилась на него, думает, что может что-то изменить. Подкинутая ему однажды судьбой горькой, не знающая о нем почти ничего, кроме того, что он ей сопротивляется, шедшая к нему навстречу даже после случившегося, после того, как увидела его истинный облик чудовища, всё равно стоит здесь. И он стоит здесь, уже почти без холода безразличия в таких же, как он сам, пустых глазах. Только она одна реальна.       Что же это? Что это, когда одновременно и больно, и так томительно сладко на душе от ее слов, от того, что здесь она, подле тебя. Фёдор считал себя проницательным, тем, от кого ничему не удается скрыться, так почему же проглядел он в самом себе такие всеобъемлющие перемены? Почему позволил и продолжает позволять присутствовать внутри себя таким неестественным ему доныне вещам, обитать в его голове таким мыслям? Но мысль – либо действие, либо ничто. Достоевский действовал. Зачем он приближался к ней, таскал постоянно за собой, разговаривал и совершал такие неоднозначные жесты. Зачем он оттолкнул ее? Отпустил? Открыл самому себе ее свободу?       Что же это? Почему так хотелось пасть? Пасть под ее уговорами и согласиться, принять ее просьбу и исполнить. Он перестал обманываться насчет себя и нее, насчет ее мотивов. Держался всё время, будучи уверенным в том, что вся эта чуждая грязь попала в него случайно, и что она… невзаимна. Мари была сильной, Фёдор был таким же. Сила есть отсутствие всяких уязвимостей. Подходила под такое его определение когда-то. Но сейчас Мари, его сильная Мари была такой до невозможности уязвимой, не обманывалась и не обманывала, раскрывалась полностью перед ним. Мари доказывала, что и в ней есть то, что так старательно отрицал в себе Фёдор. И что удивительно, проявив такую слабость, девушка всё равно была для него чем-то сильным, сильным до невозможности. Фёдор мог воспользоваться, ударить по ней такой, лишенной сейчас всякого щита, но не мог. Безбожным делом он считал возможность отвергнуть сейчас ее. Вместо этого он удивленно начал ощущать, что и внутри него самого что-то начало потрескивать, угрожая рассыпаться окончательно.       Что же это? Почему так хотелось поощрить такой порыв Мари? Как же он мог поощрить? Только если позволить ему случиться и внутри себя.       Что же это? Мари смотрела на удивленное, пораженное будто лицо Фёдора. Просветленное. Перенимала каждое это новое открытие на себя и начинала понимать одновременно с мужчиной. Что же с ними творилось?       Что же это?       Теперь Достоевский не презирал, не боялся, не считал грязью то мягкое светлое чувство, ютившееся прямиком у него в сердце. Он смотрел и видел, что абсолютно то же самое горит сейчас внутри Мари. Как показать? Как доказать? Как подтвердить жгучую эту потребность у него внутри? Хотелось одновременно покровом раскинуться над нею и сжаться на ее руках. Мари потянулась ближе, приподнялась на носочках. Руки ее переместились на плечи Фёдора, открывая для себя новое это ощущение мужских плеч. Плеч Достоевского. Дыхание девушки обжигало губы Фёдора. Сбившееся, горячее дыхание и такая нужда в нем, практически жажда. Потребность в том, чтобы ей доказали и показали, в том, чтобы ее приняли обратно. В том, чтобы принял ее сам Фёдор. Мужчина склонил голову к девушке, потянулся к ней будто бы всем своим напряженным существом. Рука его легла на ее лопатки, вторая замерла осторожно на затылке. Он не скользил, не ощупывал, держал в руках. Держал после того, как отпустил. И Мари не протестовала, обрадовалась даже той тихой неверящей радостью. Оба они так боялись спугнуть теперь, сильно сжать или неправильно дернуться и прекратить этот миг боли и радости.       Мари решилась. Неумело совсем, в один момент растерявши все навыки, впервые падая в омут с головой. Коснулась его губ своими, коснулась, не закрывая глаз, как и не закрывал их Фёдор. Тот не ответил на это, заставил ее думать в этот миг, что ошиблась, что всё зря. Мари начала отстраняться, но Достоевский, опомнившись, потянулся за ней, не прерывая такое нежное прикосновение устами. Фёдор её целовал. Целовал сам. Она отвечала. Отдавала свое и забирала всё то, что предлагал он ей сам.