«И встретить я была готова Моей судьбы девятый вал»
Я сижу в классе, и небо за окном серое, мерзкое, словно моё такое же серое и мерзкое настроение. С парты съезжают руки, даже свободно не облокотишься. Пишем сочинение на тему «Может ли труд изменить мир?», а в голову ничего не лезет. Хочется написать, что нет, не может, что сколько бы не трудился, найдутся те, кто пристроят все твои достижения по своим карманам. Труд — лишь форма контроля, труд — лишь эксплуатация. Но приходится выводить прилежное «разумеется», вот только честных слов в подтверждение не находится. Гляжу через руку на то, что пишет Нин Ичжуо. Она, не останавливаясь, выводит слово за словом, как будто выучила ответ наизусть. Пытаюсь прочесть её мысли, но почерк слишком непонятный, приходится щурится, а это чревато выговором от учительницы литературы. Нин Ичжуо действительно знала ответ наизусть. Как, если говорить честно, знали его все, кроме меня. Они привыкли говорить то, что от них требуется, но не я. Старушка, сдававшая нам квартиру раньше, учила меня подвергать сомнению разные вещи, рассказывала про репрессии и про войну, про расстрелы детей, пышные лицемерные парады и громкие заголовки, за которыми стоит одна лишь тупая, вечная смерть. И я не могу заставить себя мыслить иначе, слиться с безвольной толпой, замолчать, закрыть глаза и следовать за тем, кто ведёт меня. Нин Ичжуо умела притворяться. Я всегда замечала это в ней как портящую общую картину деталь. Бывает, смотришь на неё, когда она кому-то искренне улыбается, но глаза у Нин стеклянные-стеклянные, пустые, выражающие лишь отвращение. Возможно, она стала такой благодаря своей семье, потому что отец её занимает какую-то важную должность в структуре Партии (правда, мне никто не рассказал, какую именно). Возможно, она просто сама по себе лгунья и лицемерка. Есть такой тип людей, который при любых условиях и обстоятельствах врёт. Это всегда раздражало меня в Нин Ичжуо больше всего. Вывожу в тетради «Свою точку зрения хочу подтвердить примером из романа Ивана Александровича Гончарова…» и не верю тому, что пишу. Я такая посредственная, не могу противостоять давлению большинства. Такая слабая. А Нин Ичжуо дописывает уже первую страницу, старательно доказывая свою — конечно же, правильную — точку зрения. Интересно, все ли здесь верят в то, что говорят? «Обломов, отражая…» Я глубоко вздыхаю, когда нажимаю на перо слишком сильно и оставляю кляксу на тетрадном листе. Нин Ичжуо смотрит в мою тетрадь, поворачивая голову, и издаёт лёгкий смешок. Конечно, она, кажется, в последний раз ставила кляксу в восьмом классе. Или, может, совсем никогда не ставила.***
Ковыряю ложкой какую-то странную засохшую картофельную массу, которую размазали по белой тарелке с небольшими царапинами. Аппетита не вызывает. Пью компот из граненого стакана, пытаясь подавить отвращение. Я должна была уже привыкнуть, но не могу. Я почему-то не могу влиться. Не могу. Не могу засунуть себе в рот эту картошку, заткнуться и написать о том, что труд сделал из обезьяны человека. Даже если пытаюсь, то в общей серой массе все равно подсвечиваюсь чёрным, как клякса. Мои одноклассники болтают о чём-то. Говорят, что тема сегодня была очень лёгкая и нам повезло, а я лишь вздыхаю. Если начну спорить, меня передавят. Нин Ичжуо говорит больше всех. Её коричневое платье идеально сидит на ней, а фартук плывёт кружевами. Карина, сидящая рядом с ней, доедает свою картошку и поддакивает с набитым ртом. Кажется, Нин и Карина знакомы уже сотню лет. Наверное, потому что их мысли совпадают — Ниннин, а что ты привела в пример? — кричит кто-то с другого конца стола, а Ичжуо лишь собирает преданные взгляды. Я стараюсь не слушать, чтобы не расстраиваться. Одноклассник толкает меня в плечо, замечая мой опущенный в тарелку взгляд. — Эри, а что ты написала? — он смотрит на меня с улыбкой, и гул замолкает. Я поднимаю глаза, оборачиваюсь, понимая, что все глядят на меня, и теряюсь. — Я… — замолкаю, пытаясь не выглядеть глупо. — Она писала про Обломова, — говорит за меня Нин Ичжуо и пожимает плечами. — Хорошая же идея, почему-то так долго сидела. Одноклассник кивает и показывает палец вверх. Все отводят глаза, словно демонстрируя, что моё общество им больше не интересно, и гул возвращается. Я смотрю на Нин Ичжуо. Её русые волосы заплетены в колоски, комсомольский значок на груди начищен до блеска. Она легонько улыбается мне, а я морщусь. Глотаю подсохшую картошку и давлюсь, начинаю громко кашлять и ухожу из-за стола, понимая, что не засуну в себя больше ни кусочка. Прощальный взгляд Нин Ичжуо я уже не вижу.***
После занятий доска в нашем кабинете грязная, вся в разводах. Я мочу тряпку и начинаю протирать доску, стараясь стереть с коричневой поверхности все следы мела. Мел царапает, оставляет несмываемые цифры, кажется, они навсегда отпечатались, их увидят и в будущем, как увидят в будущем кляксы на страницах моей тетради. Нин Ичжуо поднимает стулья и подметает не спеша. Мы дежурим сегодня. Если труд сделал из обезьяны человека, то, наверное, я давно уже должна была стать обратно обезьяной. Рука с тряпкой движется медленно, мысли разбегаются. Думается почему-то о чём-то совершенно далёком и, возможно, незаконном. Мы убираемся в полнейшей тишине. Я считаю, что нам не о чем говорить. Я не хочу говорить с коммунисткой. Она расскажет мне про достижения в сельском хозяйстве, про съезды и про биполярный мир, а меня от таких разговоров начинает тошнить. — Эри, ускорься, — тянет она, и я слышу её недовольный вздох, поэтому начинаю протирать доску быстрее. Неприятнее всего было видеть, как мел вновь остаётся разводами, приходилось протирать ещё раз. — Теперь я понимаю, почему тема труда для тебя такая сложная. Я смеюсь с её слов. Ничего она не понимает. И не знает ничего. Оборачиваюсь и вижу, как Нин сидит на парте, дожидаясь меня для того, чтобы после закрыть кабинет. — Но у тебя очень здорово получается писать сочинения, красиво, — говорит, болтая ногами, и ведёт глазами в поиске часов на стене. — Так сейчас никто не пишет. Отворачиваюсь, стараясь не улыбнуться, и стираю новый развод. — Я не принадлежу этой эпохе. Нин Ичжуо мычит что-то. Я вовремя добавляю: — В творческом плане. Кладу тряпку на полочку, начинаю застегивать свою куртку на все пуговицы и обвязываю вокруг головы тёплый мамин шарф. Нин Ичжуо ждём меня на выходе, придерживает дверь кабинета, когда иду мимо, и я могу почувствовать не типичный запах мыла, а какой-то необычный сладкий аромат. Сжимаю пальцы в карманах куртки. Так пахнут дорогие французские духи. Она запирает дверь кабинета, и мы идём вниз. Перед выходом Нин Ичжуо раскрывает руки для объятий, и я теряюсь, словно маленькая девочка. Так нетипичен был для нас этот жест. Я обнимаю её в ответ, ощущая себя совершенно неловко, такой предательницей, но наслаждаясь этой мимолетной секундой. Нин идёт домой, а мне в другую сторону. Но я ещё несколько раз оборачиваюсь, не надеясь, что она тоже обернется хотя бы единожды. И она не оборачивается. Как всегда. Или, может быть, оборачивается. Но я этого вновь не вижу.