***
— С Олегом вы чувствовали себя в безопасности? — Уточнил психиатр. — Да, так было всегда. Мы с Олегом были не разлей вода, по крайней мере, до его первого контракта. В этот период наши взаимоотношения окончательно испортились. Но когда он пропал без вести... Сомкнув губы, отвернулся в сторону окна, вспоминая тот страшный год, — Я окончательно слетел с катушек. «Я помню, как провожал его на перрон. Как настойчиво предлагал Олегу понести часть его вещей. На деле же лишний раз хотел коснуться его теплых рук. Тогда был такой же противный и холодный ноябрь, как сейчас за окном. Мелкий дождь раздражающе моросил и торопил нас, что еще сильнее расстраивало и раздражало меня. Всю ночь я не спал, чувствуя себя абсолютно потерянным в этом мире. На войну я отправлял не Олега, а часть себя, которая так и не вернулась. Я остался один».***
— Мы снова расстаемся... — уже даже не спрашивая, промурлыкал куда-то себе под нос Разумовский. — Серый... — Олегу тоже тяжело было стоять напротив вагона, который вот-вот увезет его на другой конец России. Но еще тяжелее было смотреть на поникшего Сережу, который беспомощно натирал фаланги пальцев. Он уже несколько раз до этого уезжал, но этот контракт был рассчитан минимум на два года. Что с ним будет за это время? Вернется ли? Каким станет? Захочет ли видеть его в своей жизни? — Нет, не успокаивай меня, от этого только хуже... Тебе обязательно уезжать? — на последнем слове голос дрогнул. Поджимая губы, скрестил руки, чувствуя, что сил не хватит на то, чтобы задушить в себе подступивший комок обиды, отчаяния и злости. И за чем он уезжает?! Зачем это пустое геройство?! Олег! Ради кого?! — Ладно, тебя ждут, тебе пора, Олег. — сиплым голосом выдавил себя Сережа, делая попытки отпихнуть от себя друга. Будто бы чувствуя отчаяние Сережи, Олег, ничего не говоря, положил сумку с вещами на пол, после чего потянулся к союзнику, заключая его в свои объятия. Сначала Сережа заерзал, стараясь выставить свою гордость и достоинство на первый план, даже сделал попытку ударить брюнета. Обнимались уже, раз десять успели попрощаться, зачем еще? Сережа же не отпустит потом... Олег понимал, что тот будет держаться до последнего, поэтому выдавил из себя короткое, но меткое: «Сереж, ты меня в последний раз обнимаешь, угомонись...» — услышал это Сережа по-своему, легко выкинув из предложения «в этом году». Всем телом парень дернулся, но успокоился, переставая сопротивляться. Почти с животным ужасом, от осознания очевидного факта, уткнулся носом в грудную клетку Волкова. Все, что было выставлено в виде маски, треснуло и разлетелось во все стороны. Сколько себя помнил Сережа, Олег был единственным человеком, который всегда был рядом. Они росли в одном детдоме, учились вместе, жили и делили эту мнимую жизнь на двоих. — Обещай, что вернешься. Я не смогу без тебя, у меня не получается, понимаешь? Олег... Я не могу без тебя! Не умею! Я схожу с ума, теряю контроль, я не могу... — Эй-эй... — не давая Сереже продолжить, обнял крепче, скрывая его за своими массивными плечами, — Я обещал тебе, и я сдержу свое слово. — Олегу нужно было всего несколько месяцев, чтобы вытянуться и набрать мышечную массу. Сереже понадобилось еще меньше, чтобы щеки окончательно впали перед сессией. Они стояли неприлично долго, ничего вокруг себя не замечали, ничто не имело значения, даже первый звонок, уведомляющий о том, что пора заходить в поезд. — Все будет хорошо, ты справишься. Мы справимся. — Сейчас они дышали в унисон, все окружающие звуки ушли под воду. Им давно, а может, и никогда не было так тяжело. Стоя в гражданской шапке Олега, Сережа то и дело поправлял ее, потому что та вечно сползала на глаза, зато тепло от нее исходило такое, что куртки не надо было. Он внимательно следил за Олегом, который сел у окна. Смотрел он на него сквозь грязное стекло, разделяющее их, к которому Серый не мог осмелиться подойти, хоть Олег что-то пытался ему сказать. Если встанет ближе, не сможет отойти. Он потянется к другу, а поезд, набрав скорость, вырвет ему руки. Разумовский почему-то был уверен, что даже болевой шок не сдвинет его с места. Когда Разумовский услышал визг трубы и наконец-то заметил движение поезда, прикусил внутреннюю сторону щеки и спрятал руки в карманах, чувствуя какой-то сверток. Дернувшись всем телом, чуть ли не падая на ровном месте, ринулся за уходящим поездом — Олег! Олег! Стой! Погоди! — Сережа вытянул руку с помятым конвертом, понимая, что это последний шанс вручить его Олегу. В этом маленьком свертке бумаги было все то, что он так и не успел сказать, так и не осмелился произнести вслух за столько лет. Ему нужно было, чтобы Олег помнил и знал это. Волков сразу понял, в чем дело, поэтому высунулся из окна. — Давай Серый! Давай! — Олег струной вытянулся к удаляющейся руке друга, тянулся так, что казалось вот-вот сустав вылетит. Ноги заплетались и скользили, Сережа успел двадцать раз пожалеть, что надел в такую погоду кроссовки. Шапку приходилось держать одной рукой, а шарф и вовсе сполз на сгиб локтя. Волков уже почти обхватил письмо, как Разумовский споткнулся из-за злосчастной обуви, что была немного велика ему в размере. Студент только успел подцепить пальцы Олега, как полетел вниз, разбивая подбородок об скользкий асфальт. Капельки крови тут же выступили на заметно разодранном участке кожи. Скулы и челюсть свело от пронзительной боли, отдавая в голову. «Нет, нет-нет-нет!» — неверяще поднял взгляд Сережа, не сразу находя в себе силы встать. — Сереж! Я вернусь! Я вернусь и ты сам отдашь его! Слышишь?! — не слышал, Сережа ничего не слышал, ни поезда, ни Олега, который пытался перекричать гул. В нем воцарилась оглушающая тишина. Дрожа то ли от холода, то ли от адреналина прилившего вместе с болью, сел на колени, мельком замечая как крупные капельки крови падают на чуть пожелтевший конверт. До последнего момента он пытался быть включенным в то, что происходит вокруг него, но с каждой секундой вагон все быстрее отдалялся, стираясь в горизонте. Через несколько мгновений Сережа понял, что перед ним не только поезд размывался, но и все окружающее пространство. Подступающие слезы не давали увидеть что-то дальше своего носа. Разумовский не знал, сколько так просидел и не помнил, как вообще оказался на краю перрона, а может он там и был, раз к нему никто не подходил? В нем воцарилась тишина и пустота, черная бездонная дыра. Он чувствовал себя слабым и растоптанным, сам себя уничтожил, сокрушил, заставив упасть на колени. Одиночество пугало, поезда приходили, но в них не было людей, как и на перроне никого, никого, кроме разбитого Разумовского. Встал Сережа с пригретого места только когда закатное солнце начало слепить глаза, склоняясь к горизонту. Хотелось кричать и плакать навзрыд, пока не охрипнет. Весь шарф был в крови, как и конверт, который чудом не унесло ветром. К общежитию шел он долго, знакомые улицы, парадная, совместная комната — это все напоминало об Олеге. Он часто шел во время их прогулки равнялся с правым плечом Сережи, но сколько бы сейчас парень не оглядывался, не мог найти ни тень, ни следов, ни одного намека на его присутствие. Звенящая тишина, воцарившаяся в стенах общежития была чем-то чуждым и странным. Пока Сережа кутался в теплый свитер Олега (который он все-таки оставил в Питере, конечно, он его оставил, потому что тот за 2 года стал ему мал), лопатками чувствовал на себе чужой, холодный взгляд.***
Воспоминания нахлынувшие на Сережу почти что выбили его из колеи, «Сколько лет прошло…каким же я был идиотом…» — подумал про себя Разумовский, смотря вслед закрывшейся двери. Расставание с Олегом было очень тяжелым. Контракт Волкова был рассчитан на год. За месяц до предположительного возвращения Сережа переживал больше обычного. У него в один день с приездом Олега, должна была быть первая презентация для Инвесторов. Собственное «мероприятие» ему удалось свернуть раньше, чем планировалось, однако общая ситуация лучше не стала. Прилагая оставшиеся усилия, Сережа со всех ног мчался к перрону, не видя ничего, кроме дороги. «Олег, Олег, Олег» — одним губами шептал Сережа, чувствуя, как капельки пота стекают по всему лицу. В утепленной одежде стало неумолимо жарко, а дышать стало еще сложнее. А дни, отсиженные в офисе за ноутбуком, отразились болью в костях. Разумовский опаздывал, сильно опаздывал, и тем не менее отслужившие все еще продолжали выходить из вагонов. Первый, второй, чужие лица, незнакомые фигуры. Все они стремились к тем, кто их ждал, кто готовился к их приезду, кто мчался к любимым и крепко-крепко обнимал тех, по кому скучали и трепетно ждали. Сережа чувствовал себя загнанным потерянным зверьком, который не мог найти своего человека среди толпы. Минут через пять, отблеск социофобии взял вверх, после того, как ему несколько раз зарядили под ребра. «Где же? Ну где же он?!» — не мог восстановить дыхание, чувствуя, что вихрь из людей стремительно отталкивает его от поезда. Сидя на скамейке, скрестив руки подрагивал от холода, стрелки стремились к двум часам ночи. Провел он на перроне 16 часов, периодически вставая, и вливаясь в толпу, когда приходили новые поезда, все боясь упустить Олега из виду. На сообщения и звонки он не отвечал. Ему порекомендовали прийти пораньше, с утра, но ни в следующем, ни в последующем поезде Олега не было. Шестнадцатое мая — день, когда Сережа разбил все рамки с общими фотографиями, день, когда решил стереть Олега. День, когда он позволил Птице завладеть собой. Только тогда он смог обрести подобие мнимого покоя. Месяцы слились в единый ком, именуемый им «Олег» был рядом. Стер собой то жуткое прощание и непростительную слабость. Даже должность руководителя службы безопасности получил. И не понимал вопросов журналистов, когда те писали о смелости Разумовского, которого никогда не видели с охраной. Оказавшись в Венеции, Птица полностью взял контроль на себя, не давая Разумовскому сложить логический пазл в своей голове. Только после разговора с Рубинштейном, Сережа нашел новую грань своего безумства. Поджав губы, он притянул колени к себе, чувствуя некоторую растерянность. Разумовский понимал Птицу, который убил Олега, убил его также, как он тогда. Понимал Олега, беспрекословно выполняющего все, лишь бы вымолить прощение. Спустя столько лет они так и не поговорили. Птица, в отличие от тряпки второго шанса не давал. Он давал возможность искупить грех собственной жизнью и кровью. Птица мстил всем, но больше всего Волкову, отнявшего у него Разумовского. Месть его была блюдом жизни, с остринкой и приторно сладкой посыпкой. Альтер-эго было довольно собой, однако то, что происходило сейчас в клинике, его крайне смущало. Мириться с неудобствами он не был готов. Находясь в самом центре подсознания Сергея, Птица молча наблюдал, готовясь к своему триумфальному возвращению.