Friday I'm in love

Сатору замирает на долю секунды, словно его вдруг прошибло током, и сводит все функции организма к слуху. Всего через пару мгновений уже все посетители кофейни слышат громкие выкрики на итальянском — предположительно, обсценном. Аккурат в тот момент, когда слышится первый выстрел, Сатору роняет ближайший круглый столик и проскальзывает за него. И бог все же есть, — Сугуру в этом убедился, — потому как стаканчик с ужасным сладким месивом из рук Годжо летит на пол, украшая ее первым пятном. И бог все же не любит Сугуру, потому что все остальные пятна на этом полу сегодня будут кроваво-красными. Начинается полная неразбериха. Плач, крики, выстрелы и Тейлор Свифт из динамиков до кучи. Замечательный лейтмотив для перестрелки, ничего не скажешь, но о том, какая музыка идеально отвечала бы ситуации, кроме похоронного марша, разумеется, он подумает как-нибудь в другой раз, на досуге, когда на нем не будет красоваться фирменный фартук с названием кофейни, и вместо оружия он потянется за кружкой с малиновым чаем. А сейчас Сугуру ныряет за прилавок, за спиной с треском разбивается бутылка, осыпая его стеклом вперемешку с липким кленовым сиропом. Неприятно, но эти осадки явно предпочтительнее града пуль. Кольт удобно — все еще не так, как любимый глок, о котором Гето думает уже второй раз за последние пять минут, и не так, как вышеупомянутая кружка с малиновым чаем, — ложится в руку. Сугуру выглядывает из-за стойки. Через разбитые панорамные окна в кофейню врывается прохладный весенний ветер, через эти же окна из кофейни выбежали все посетители. Крики, плач и ругань прилагаются, Тейлор Свифт — за дополнительную плату. — Моя любимая песня! — с восторгом выдыхает Сатору, переключая внимание на себя. «Как будто оно и без того изначально целиком и полностью не принадлежит ему» — с некоторой досадой, мешающейся с раздражительностью во что-то выжигающе отвратительное, думает Сугуру, наблюдая, как Сатору отстреливается от итальянцев. И заключает, что отстреливается он весьма успешно: двое уже лежат на полу в луже собственной крови, еще пятеро — рассредоточились по всему периметру. Каждого, кто выглядывает из-за брошенного на пол и используемого в качестве щита столика, предпринимая очередную попытку убить Сатору, тут же встречает пуля. По милости Сатору. Если, конечно, его жертва не успеет уклониться. Все, кто все еще жив, успевают. Минус позиции Годжо в том, что ему самому приходится немного высовываться, а сделан он, вопреки расхожему мнению, как и все люди, из плоти и крови, в чем Сугуру убеждается, замечая царапину на бедре, выглядывающую из-под порванных брюк. Раньше её прикрывало застегнутое пальто, сейчас же Сатору каким-то чудом улучил момент и высунул пуговицу из петлички, чтобы плотная ткань не так сильно стесняла движения. — Я могу показать тебе невероятные вещи: магию, безумие, рай, грехи, — подпевает Годжо, целиком спрятавшись за столик. Звучит он на удивление мелодично для человека, находящегося на волоске от смерти. Канонада при этом не утихает, направленная теперь преимущественно на Сугуру. Он отстреливается, попадая, правда, только в одного: позицию Сугуру тоже удобной не назовешь. Жизненно важные органы не задеты, но он умрет от кровопотери и в перестрелке уже вряд ли поучаствует. — Разве не забавно, насколько быстро разлетаются слухи? Я знаю, что ты обо мне слышал, — с придыханием тянет Сатору, вместо того, чтобы заняться чем-то чуть более полезным. Например, навалять ублюдкам, потому что кто-то определенно должен выйти отсюда живым, и будет просто прекрасно, если это будут не итальянцы. Нет, Сугуру не расист, вы не подумайте. Если честно, забегая вперед, Сугуру предпочел бы, чтобы это был и не Сатору, но когда судьба играла на его стороне? Определенно не слишком часто, и Сатору — тому доказательство, — все еще вполне живой, все еще в нескольких метров от Сугуру, заметив его успех, громко восклицает, поднимая вверх свободный от пистолета кулак: — Так их! Руку правда тут же приходится снова прижать к себе, чтобы не остаться совсем без нее и не получить на выходе кровавое месиво. — Эй! — обиженно выкрикивает Годжо в сторону итальянцев и переходит на английский, — это невежливо! Вы мне и без того уже тачку поцарапали! Она, конечно, не моя, но неприятный осадок остался! И это я еще про любимые брюки молчу! Ну точно, вот почему он выглядел так странно. Уставший, но адреналин все еще кипел в жилах после погони. Все пятеро: Сугуру, Сатору и трое все еще (пока что, потому что оптимизм — все, что у них осталось) живых итальянцев какое-то время сидят тихо. Точнее, тихо сидят все, кроме Сатору — его любимая песня еще не закончилась, и заткнуть его сейчас можно только прямым выстрелом в голову. Но Сатору не высовывается, Сугуру — тоже, и с нынешних позиций ребятам из Фолько, а Сугуру не сомневается, что это Фолько, их не достать. Ребята из Фолько и сами отлично это понимают, переговариваются на итальянском и кивают друг другу. — Мальчики, вы о чем там? Может, поделитесь? — участливо интересуется Сатору. Ответа долго ждать не приходится: один из «мальчиков» перекатывается за соседний стол, за которым до этого прятался его с недавних пор мертвый товарищ по оружию, и палит по Годжо. Тот вскакивает, пригибается (как будто это кому-то когда-то помогало), в пару прыжков преодолевая расстояние, отделяющее его от Сугуру, и перемахивает через стойку, чудом оставшись живым. Вот кого бог точно любит. Неплохо было бы предоставить им с Сатору возможность встретиться и поговорить по душам. — Ну что, будем дружить? — Годжо даже не смотрит на него, пытаясь выловить момент, чтобы выстрелить. Это все становится похоже на «кошки-мышки», но в более небезопасной версии. — Ты этого не сделаешь, — добавляет он, заметив на периферии зрения направленное на него дуло пистолета. Или, может, почувствовав явно не дружелюбный настрой Сугуру. Или и то и другое — это же Годжо Сатору. — Почему это? Время тянется невообразимо медленно. Бога ради, он просто хочет домой, и, может, несколько десятков миллионов на карте. Но, для начала, все же домой. Живым. Пожалуйста? — Ну, я классный, — самодовольно конформирует Сатору. Взгляд быстро бегает туда-обратно, от стены до стены, задерживаясь на несколько секунд в трех точках, и не трудно догадаться, каких. Он будто рассчитывает градусную меру углов между всеми тремя. — А еще их трое, а ты один, — гораздо более весомо добавляет он, когда Гето уже был готов возразить. Тут крыть нечем. Их правда трое, он правда один, и не в самом выигрышном положении. А умирать правда не хочется. И Сугуру снова видит то, что ему очень не нравится. Ему в сложившейся ситуации вообще мало что нравится, говоря откровенно — ничего, но вот это, это ему не нравится больше всего прочего. «Это» — это сумасшедший блеск в глазах Годжо и его широченная улыбка во все тридцать два. От таких придурков ничего хорошего ждать никогда не приходится, но, когда они улыбаются вот так… Сугуру уже почти спрашивает, чему это Сатору так радуется, но так и не успевает. — Знаете, мне это все уже надоело, — выдыхает Сатору, мазнув по Сугуру доверительно-прозорливым взглядом, как будто собирается показать что-то невероятное. И показывает. Резко встает во весь рост, и с ювелирной точностью всаживает в голову каждого из оставшихся трех итальянцев по пуле, не дав им даже сообразить, что к чему. — You're pretty good. Сугуру медленно поднимается и с удивлением замечает, что они и правда мертвы, если только ни у кого из них не припасено еще одной жизни в кармане. Сатору прокручивает пистолет на указательном пальце, останавливает его так, чтобы дуло смотрело вверх и показательно дует на него, пародируя героев мультфильмов. — Ловкость рук и никакого мошенничества, друг мой! — удовлетворенно выдыхает он, оглядывая поле битвы. Вот так просто? И нельзя было сразу так сделать? — Хорошо поработали. «Работать я начинаю только сейчас», — мысленно отвечает ему Сугуру, снова наставляя на него дуло пистолета. — И ты, Брут! — театрально вздыхает Сатору, неодобрительно косясь на Гето, и прижимает руку к сердцу. На пистолет — прямую угрозу его жизни и здоровья — он даже не смотрит, но напоминает: — Я вообще-то все еще классный. — И он, вообще-то, никогда не допускает просчетов, но сейчас… возможно, немного, но гонять итальянцев по всей столице довольно утомительно, знаете ли. Он вообще сегодня ничего такого не планировал. Ему бы совсем малость отдохнуть. У него в планах было всего-то выпить кофе, и он уже дважды проебался. — Мне за это все еще платят, — парирует Сугуру, нажимая на курок. И перестрелка — вопреки желаниям Сугуру — продолжается. Сатору ловко огибает стойку. Ловко, но недостаточно, чтобы прямая угроза жизни и здоровья наконец себя не проявила, и хватается за раненное плечо. — Блядство! — громко выдыхает он, отползая за один из столиков. Сугуру стреляет ещё пару раз, но безрезультатно. Сатору либо задницей чует приближающуюся опасность, если неглядя уворачивается от пуль, летящих ему в спину, либо бородатый мужик в небе все же неотвратимо и окончательно в него влюблен. — Кто это был сейчас? — спрашивает Сугуру, просто чтобы подтвердить свою догадку. — Я не собираюсь с тобой разговаривать, мудила! Я считал тебя другом! — Он кривится, отнимает ладонь от раны и брезгливо вытирает кровь о штанину. О штанину своих любимых, когда-то (еще несколько часов назад) шикарных брюк. Это преступление против дизайнерских шмоток. Наверное, единственное преступление, за которое Сатору согласился бы понести наказание, но в этот раз он, что иронично, не виноват. Из окровавленных пальцев пушка выскальзывала бы. Гето уже в тысячный раз задается вопросом, как кто-то может быть настолько гениальным убийцей и в то же время настолько идиотом во всем остальном. Либо это потрясающая актерская игра, либо Сатору — исключительный феномен, порожденный криминальным миром, во всех отношениях. — Ты хоть иногда бываешь серьезным? Какого хера ты привел в кофейню Фолько? — Какого хера ты спрашиваешь меня, кто это был, если знаешь, что это Фолько? — Сатору звучит, как обиженный ребёнок, и это, на самом деле, довольно сильно контрастирует с характерным щелчком перезарядки глока. Получается очень жестокий обиженный ребёнок. — Я вообще кое-как стряс их с хвоста! — возмущается Сатору, как будто говорит, что с трудом выгнал соседских ребят из их песочницы и ждал за это заслуженной похвалы. А получил пулю в плечо. И полностью испорченный аутфит — для этой песочницы он был слишком хорош (по его собственному скромному мнению), и его просто макнули лицом в грязь. — Что, долго трясти пришлось? — язвит Сугуру, прикидывая шансы. Сатору вымотался — недостаточно, чтобы его было легко убить, но достаточно, чтобы не быть такой занозой в заднице, как обычно — и это ему на руку. А еще Сатору на взводе и это однозначно играет против Сугуру. И боже упаси окажется, что у Сатору не одна любимая песня, потому что, пока играла предыдущая, он положил шестерых. — Ой, заткнись! Ты меня, вообще-то, только что предал. Между нами установилось такое доверие! А ты вдребезги разбил его в первую же минуту. — Да ладно? Скажи ещё, что ты бы не направил на меня дуло пистолета, если бы я не сделал этого первым. — Теперь мы уже никак этого не узнаем, — жмет целым плечом Сатору. Ненадолго воцаряется молчание. Годжо, поддаваясь мимолетному порыву, приваливается спиной к столу, кладет окровавленную руку на его ножку, торчащую горизонтально, свободной рукой зажимает рану, устремляет расфокусированный невидящий взгляд куда-то вверх, в стык стены и потолка, и тяжело выдыхает. Ему нужно выйти отсюда, пробежать пару кварталов, шокируя всех вокруг своим видом, найти себе тачку, добраться до Сёко, чтобы она его подлатала, а потом… Потом — снова круговорот бесконечных событий, разноцветный калейдоскоп сумасшествия, потом — снова придумывать гениальные планы, просто чтобы выжить, и снова с треском проваливаться в каждом из них, потому что они — все, как один, — внезапно оказываются недостаточно гениальными. Сейчас хочется просто остаться вот так: в звенящей тишине, неожиданно громкой на контрасте с шумным утром, сидеть, не двигаясь, не думая, не… Почему его до сих пор не пристрелили? По лицу Сатору медленно растекается улыбка. — Эй? — тихо зовет он. Ответа не последовало, но Сугуру совершенно точно его слушает, так что Сатору продолжает. — Ты определенно не рассчитывал на то, что твой кольт может так неожиданно тебе пригодиться… — Умоляю, заткнись, — устало тянет Сугуру и проводит рукой по лицу, приглаживая назад выбившуюся из хвоста на глаз прядь. — … я не считал выстрелы, но… — Я сказал тебе заткнуться. Я, блять, даже могу добавить к этому «пожалуйста». — При всем моем неуважении — оставь себе, — отмахивается Сатору. — Но я прав? — Он слабо улыбается, садясь на корточки. В его положении ему отлично видно, что происходит на улице, сквозь частично выбитые панорамные окна и полупрозрачную дверь. И его, возможно, глючит, но он определенно точно видел яркие переливы красного и синего где-то вдалеке, заметные даже сквозь лабиринты улиц. — Только не надо тут строить из себя невесть что. Мы не на Бейкер-стрит, на тебе нет цилиндра, и в руках пушка, а не трубка, — раздраженно цедит сквозь зубы Сугуру. Раздраженно — потому что Сатору действительно прав. И как он вообще мог настолько облажаться? — Но это же элементарно, Уотсон, — подмигивает Сатору, хотя этого Сугуру, в силу своего положения, не видит. И замечательно, потому что причин для ненависти к нему накопилось слишком много, а Сатору и без того, по ощущениям, хочет пристрелить едва не каждый десятый. Статистика удручающая, но не слишком правдивая, потому что все еще только по ощущениям. По ощущениям Сатору. — Ну, что-то я засиделся. — Он вскакивает преувеличенно резко для человека, в которого попали уже дважды за утро, и искренне радуется тому, что его лица, скорчившегося от боли, никто не видит. Потому что, если выбирать из собравшихся здесь уже-не-живых оперативников и горе-киллера, он тут самая авторитетная персона, и ему такое не по статусу, так что он кремень. Но, если никто не видит, то не очень. — Пока-пока, еще увидимся! — Сатору машет ему рукой на прощание и вылетает из кофейни. — Сам-то тоже пуст, иначе я уже был бы мертв, — совсем тихо говорит ему вслед Сугуру, думая, что ему тоже пора бы сваливать. Полицейская мигалка слышится уже совсем близко. *** Сатору, как и планировалось (точнее — как он спланировал только что, потому что изначально не планировалось никак) пробегает пару кварталов к месту, где припаркована очередная тачка, — хотя «пробегает» — громко сказано, и эта около-пробежка даже в спину не дышит тому, что было утром, — и снова посылает прошлому себе волны благодарности. «Если бы ты не был таким охуенно-расчетливо-продуманным, я бы свалился в каком-нибудь переулке» — говорит Сатору самому себе, отгоняя мысли о том, что у него едет крыша. Он просто пытается всеми правдами и неправдами удержать себя в сознании, ясно? Это не так просто, если брать в расчет количество крови, которое он потерял. И если на бедре — просто царапина, едва зажившая, снова открывшаяся во время потасовки в кофейне, то плечо прострелено насквозь. Могло быть и хуже. И лучше, конечно, тоже могло бы быть. А могло бы не быть никак, и это было бы просто идеально. Но сейчас он цепляется за позитив. За свою, опять же, расчетливость, которая, если быть совсем до конца честным, заключалась в том, что он отправил Сёко пару смсок, еще когда стоял в очереди за кофе. Первая — скрин из гугл карт с местоположением, вторая — просьба придумать что-нибудь на случай непредвиденных обстоятельств. В случае Сёко «придумать что-нибудь» расценивается как «найти кого-то, кто у тебя в долгу, и прозрачно намекнуть ему, что пора бы этот долг возвращать». Должники Сёко — контингент весьма сомнительный, но в положении Сатору выбирать спасителей не приходится, а Сёко брезгливостью никогда не отличалась — не с ее работой. Сатору запрыгивает — по сути падает на сиденье, но это звучит не круто — в тонированный хайлендер, вцепляется в руль до побелевших костяшек, все еще стараясь банально не отрубиться, поворачивает ключи в замке зажигания и с ходу давит на педаль акселератора, вдавливая в пол. Кроссовер срывается с места, нарушая все скоростные режимы (но Сатору в этом не виноват, не он же ставит эти дурацкие ограничения), его слегка ведет из стороны в сторону (в чем Сатору, опять же, не виноват, его и самого ведет, но он все еще жив, и, чтобы так оставалось и дальше, приходится немного пренебрегать некоторыми правилами), машины вокруг сигналят вслед (расшумелись), некоторые особо недовольные высовываются в раскрытые окна и выкрикивают ругательства ему вслед (и чего они такие злые?). Он старается объезжать самые многолюдные места. По крайней мере те, которые являются самыми многолюдными по последним данным, иначе говоря — были такими пару лет назад. Сейчас народу много вообще везде. «Конечно, а ты чего ожидал от столицы?» — мысленно говорит он себе, выезжая на встречку, чтобы обогнуть ровный строй автомобилей и вклиниться в него где-нибудь в середине, и его тут же едва не сносит минивен, вслед которому летит не такое злое, как планировалось, но очень усталое: «Тебе повезло, что я в хорошем настроении, иначе тебя бы даже не нашли!», и водитель которого, к слову, никаких правил не нарушал. И тоже кстати — нихера он не в хорошем настроении. Но и не в том, чтобы заморачиваться мыслями о том, где спрятать труп, который, как обещано, найти не должны. При мысли о трупах на периферии сознания неожиданно мелькает мысль об оставленном под сиденьем ленд крузера кольте эм-четыре. Хорошая была вещь, но ленд крузер пал жертвой неумения Сатору одновременно отстреливаться и петлять в доках среди лабиринтов ангаров и складов, когда руль бесконечно выкручивается до упора то в одну, то в другую сторону, даже на скорости около восьмидесяти. Короче — он очень красиво вписался в ангар, с трудом перелез на пассажирское, дверь которого, в отличие от водительской, не смяло в гармошку, и очень не-красиво вывалился из машины, использовав ее как прикрытие, так что тачку до кучи еще и расстреляли в упор, как будто ее без этого уже было не реанимировать. Но и хайлендер, правда, тоже приходится в итоге оставить. А он, на удивление всех, в кого Сатору почти вписался (но он, конечно, все еще не виноват), и на радость самому Сатору, вполне себе цел. По крайней мере трещина на лобовом была изначально, и правая фара тоже горела слабо (вообще не горела, пока он по ней не ударил пару раз) с момента, как он сел в машину, так что его карма не запятнана. По крайней мере — не этим. Сатору хлопает дверцей, а потом хлопает кроссовер по капоту. Вещь хорошая, но в узких переулках Санья — бесполезная. В половине он даже не проедет, да и люди там снуют туда-сюда посреди дороги, и не отойдут до тех пор, пока парочку показательно не собьешь, а такое уже не может не отпечататься в карме. Санья — город в городе. Город-призрак. Потускневшие, выцветшие вывески с надписями на японском и английском; балкончики, на которых развешана старая поношенная одежда; переплетения проводов; здания со слезающей, потрескавшейся, покрытой плесенью краской, изрисованные тысячей граффити, под которыми еще тысяча граффити; прислоненные к ним велосипеды: старые с проржавешими рамами и дырявыми шинами, и «новые» — те, на которых еще можно ездить; бесконечные магазинчики, лавки и забегаловки, которым не хватило места внутри зданий, из-за чего они вдавались в улицы, теснили артерии переулков, и стритлайны, которые сужали эти переулки до невозможного; беспризорники, карманники, пьяницы, наркоманы и наркоторговцы, фрики и неудачники, собирающиеся в группировки и банды. Разноцветная мозаика, а над этим всем — всевидящий взгляд и цепкие пальцы якудза — местный закон, не признающий других авторитетов, жестоко карающий, всеобъемлющий. Те, кому нельзя переходить дорогу, и те, кому Сатору, закрывая глаза на очевидное, все-таки ее перешел. И все же здесь: в районе, которого — услужливо подкидывает мозг с таким трудом забытую информацию — нет ни на одной карте, о котором не упоминают, самого существования которого стыдятся, в отвратительном, грязном, кишащем тараканами, живущими в забегаловках, и крысами, жрущими трупы, которые неделями не убирают с улиц, — в Санья находится то единственное место, где он может чувствовать себя более чем безопасно. Он огибает несколько зданий, проходит насквозь через лавку, оказываясь на другом конце улицы, спускается по одним ступенькам и тут же поднимается по другим, двигаясь в сторону одинаковых панельных домов. На то, чтобы начать тут ориентироваться у людей уходят месяцы, местные же никогда не теряются, словно знание каждого закутка заложено в генетическом коде. «Теряться не теряются, но оказаться не в том месте, не в то время — всегда пожалуйста», — с усмешкой думает Сатору, ловя на себе любопытные взгляды. И если в центре чужое внимание ему обеспечивали его боевые ранения, то здесь такой избитый видок — дело тривиальное, но вот человек в дорогих шмотках — нет, и все зеваки, провожающие его взглядом, наверняка прицениваются. Годжо ничего против не имеет до тех пор, пока его не пытаются прирезать в одном из переулков. Сатору останавливается у одной из дверей. Она потертая, обшарпанная, через черную краску местами пробивается нижний ее слой — синий, местами — ярко-рыжая ржавчина. Над мусорным контейнером в метре от него — рой мух, и несет оттуда так, что глаза слезятся, даже когда он утыкается лицом в сгиб локтя. Он трижды жмет на кнопку дверного звонка с разными интервалами, потом, не выдержав, стучит ногой так, что со стены сыпется штукатурка, и, потеряв равновесие, хватается за стену, тут же брезгливо отдергивая руку. Сверху, с одного из балкончиков, слышится смешок. Сатору задирает голову, и тут же жалеет об этом — в глазах темнеет. Он зажмуривается, сглатывает, выдыхает, и наконец фокусирует сознание на старике, стоящем в нескольких метров над ним. Он курит какую-то ужасно вонючую дешевую дрянь, стряхивая пепел вниз, зевает, скребет щеку грязными отросшими ногтями. Заметив Сатору, улыбается беззубым ртом («меня сейчас стошнит» — проносится у Сатору в голове, и разбираться в причинах уже нет сил) и хрипло смеется: «Какими судьбами тут, принцесса?» «Принцесса» через силу выдавливает измученную улыбку, ведет раскрытой ладонью вдоль собственной талии, скользит под пальто по поясу брюк, достает из кобуры на спине ствол и палит ублюдку по ногам. Тот отпрыгивает, чертыхается и быстро ретируется внутрь дома. Улыбку с лица Сатору тут же сдувает. Голова кружится неимоверно, в ушах серой стеной телевизионных помех стоит шум, он сгибается пополам, опираясь ладонями в колени, и тяжело дышит, но все же находит в себе силы поднять взгляд, когда дверь со скрипом открывается. — Сё-о-о-око-о!.. — радостно тянет Сатору, вместо приветствия, прежде чем потерять сознание.