***
Сатору вздрагивает и морщится. И закрывает лицо руками — светодиоды бьют по глазам. Он трет их, смаргивает выступившую слезу и садится. — У тебя тут прохладно, знаешь ли, — скребет ногтями затылок и вздыхает, — и сигаретами воняет… — жалуется Годжо, но не может сдержать улыбки. Вечная влажность и запах лекарств, мешающийся с дымом сигарет, яркие вытянутые лампы, которые вечно жужжат, когда их включаешь, поэтому здесь никогда не бывает полностью тихо (крайняя всегда коротит с щелчком выключателя, прежде чем загореться ровным светом), пара капель крови где-нибудь на полу, — убираться было особо некому и некогда — ярко выделяющиеся на фоне кричащей, около-безумной белизны интерьера, в коридоре — топот ног по кафельному полу и приглушенные разговоры, и холод, холод, холод — от ламп, отдающих синевой, от кафельного пола и каменных стен, от чужих голосов… Все осталось таким, каким он помнил, и это, невзирая на мороз по коже, все-таки грело. Приятно знать, что хотя бы место, которое ты когда-то, пусть и с отвращением, называл домом, осталось таким же. Таким же мерзким и родным. И — возможно, слишком — холодным. Сёко в ответ только хмыкает и швыряет в него его же одеждой. — Оставил тачку, которую сам просил тебе подогнать на экстренный случай, где-то в трущобах, завалился ко мне с пулевыми ранениями, спустя два года после последней встречи, потерял сознание на пороге, запачкал мне пол в крови и еще жалуешься? Сёко стоит, привалившись к стене, скрестив руки на груди, и с сигаретой в зубах. Она как всегда выглядит уставшей, и Сатору уверен, что на столе позади него по меньшей мере три пустых кружки из-под кофе. Ее волосы, раньше доходящие до плеч, отросли и спускались вниз по груди. На ней привычно мятый белоснежный халат, который она почти никогда не застегивает — неудобно, но, если не хочешь испачкать одежду в чужой крови, можно потерпеть, — и она за последнее время как будто совсем разучилась исренне улыбаться. Но это только потому, что его рядом не было, думает Сатору, а значит, поправимо. — Как в старые добрые, да? — мечтательно тянет Годжо, пытаясь влезть в водолазку. Левая рука еще не совсем слушается после того, как ему прострелили плечо. — Но, знаешь, меня два года не было, я ждал более теплый прием. Он наконец справляется с водолазкой и кидает еще один оценивающий взгляд на Сёко. Она отвечает тем же. Сатору мог бы сказать, что Сёко идет ее новая прическа — ей вообще все идет. Сатору мог бы спросить, что произошло, пока его не было. Сатору мог бы пуститься в воспоминания о тех самых старых, добрых и до ужаса нелепых, чтобы попытаться вызвать у Сёко улыбку. Сатору мог бы спросить, отдыхает ли она вообще, потому что вид у нее чертовски усталый. Сатору вообще мог очень много всего сделать или сказать — уместного и хоть мало-мальски приятного. Вместо этого Сатору, пытаясь выдавить из себя максимум осуждения, говорит: — А ты все еще куришь эту дрянь! Сёко снисходительно улыбается и стряхивает пепел с тлеющей сигареты прямо на пол, заставляя Сатору в очередной — какой уже за день? — раз брезгливо морщиться. — Ну, с такой-то работой хочешь или нет, все равно начнешь. — Ты же еще до этого курила, — все тем же тоном напоминает Годжо. — Тогда от такой-то жизни, — безразлично соглашается Сёко, глядя на то, как Сатору натягивает брюки и болезненно шипит что-то не слишком цензурное, задевая ненароком обмотанную бинтом рану на бедре. При ком-то другом он бы себе такой слабости не позволил, но не при Сёко — при Сёко можно. Одевшись наконец, Годжо садится, свесив ноги — даром, что болтать ими не начинает, но сейчас, когда адреналин схлынул, и он прекрасно чувствует боль, он вообще предпочитает не совершать лишних телодвижений, тем более таких бессмысленных, — и оглядывается. На столе и правда пустые кружки из-под кофе, только четыре, а не три, как прогнозировалось, но он почти угадал. А еще весь стол в разводах. — Я подарю тебе несколько подставок под кружки, — обещает Сатору и глядя, как Сёко тушит сигарету о край кафельного стола, добавляет: — и пепельницу. — А еще двухэтажную виллу и лимузин, — в тон ему отвечает Сёко, снова приклеиваясь к стене. — Я же предлагал тебе… — начинает Годжо, но так и не заканчивает. Резко разворачивается к двери, из-за которой слышится ругать, и уточняет: — Помочь? — в основном из вежливости, потому что прекрасно знает, что услышит отказ. Не сказать, чтобы его это расстраивало. — Не надо, — отмахивается Сёко уже в дверях. — У тебя и без того видок побитый. Сиди. Сатору честно слушается ее и просто сидит. Первые секунд пять. Потом соскальзывает на пол, вздрагивая всем телом — холодный кафель неприятно обжигает босые ступни, и шлепает к источнику сомнительных звуков. Он слегка приоткрывает дверь, просовывая голову в небольшой проем, и с садистским удовольствием наблюдает, как Сёко отчитывает каких-то двух татуированных амбалов. Зрелище уморительное, если не знать, как она страшна в гневе. Годжо знает, и от этого только веселее. Он даже почти сочувствует тем беднягам в другом конце коридора, которые сейчас испытывают такой незабываемый опыт. Но они сами виноваты — прекрасно же сознавали, чем это кончится, поэтому за рамки «почти» его сочувствие так и не выходит, так что оно никак не препятствует расползающейся по лицу улыбке. Сёко все силы положила на то, чтобы сделать это место нейтральным во всех отношениях. Не важно, насколько сильно ты хочешь кого-то убить, покалечить, или хотя бы оскорбить — перешагивая порог этого заведения, ты обязан забыть об этом. Это первое правило, нарушение которого каралось самым жестоким образом, потому что тем, кто его нарушил, вход сюда был закрыт навсегда, вне зависимости от того, насколько влиятельными они были и сколько денег предлагали за сохранение их жизни. Второе правило — не злить Сёко. Третье — никогда, ни при каких обстоятельствах, ни коим образом не злить Сёко. Звучит очень просто, но идиотов, которые забывали об этом, все равно хватало всегда. Вышвырнув тех двоих — полных, неотвратимых, окончательных и бесповоротных — идиотов наружу, она снова принимает свой обычный безразличный вид и возвращается к Сатору. — Главари враждующих группировок. Ничего особенного, мелкотня, каких поискать, к тому же дерзкие донельзя, не продержатся и полугода, — отвечает она на висящий в воздухе вопрос. — Придурки, — резюмирует Сатору. — Придурки, — кивает Сёко. — Ну, выкладывай. Они с Сатору возвращаются на прежние позиции. То есть Сёко — к стене, которая скоро с точностью будет повторять все изгибы ее тела, если еще не, а Сатору снова плюхается на хирургический стол, который, по его мнению, выглядит жутко, как и все, что связано с больницами, впрочем. Может, Сёко успела нанести ему пару психологических травм еще в детстве? — Что? — он склоняет голову набок и разминает больное плечо. — Все по порядку. Но для начала: откуда боевые ранения. С лестницы упал? — Ну, да, — мрачно отозвался Сатору, — прямо на чикагскую пишущую машинку. — Я серьезно. Кого ты в очередной раз на себя натравил? Годжо обводит взглядом комнату, останавливаясь на потолке, и, по всей видимости так и не найдя там достойного ответа, разводит руками: — Ну, я не то чтобы натравил, мы просто не сошлись в интересах. Несколько раз подряд. — Он замолчал, по всей видимости довольный своим объяснением. По крайней мере, за неимением ничего другого выбирать не приходилось. — Я так и не услышала вразумительного ответа на свой вопрос, — напомнила Сёко. — О, так это итальянцы, если ты это хочешь услышать. Ну, знаешь, Марио, Крестный отец, пицца и спагетти, горячая кровь и гладиаторские бои. — И желание нашпиговать тебя свинцом, видимо. — Эй! Побольше уважения! — Он хмурится и скрещивает руки на груди. — Неприятно, вообще-то. Звучит так, как будто все вокруг хотят меня убить. — А что, не все? — она слабо ухмыляется, и получается почти хищно, но как-то лениво. То ли яркая помада, контрастирующая со светлой, почти не видящей солнца кожей, дает такой эффект, но ли за последнее время какие-то изменения, на первый взгляд незаметные, не бросающиеся в глаза, с ней все-таки произошли. Это не удивляет, но определенно оставляет неприятный осадок. Как будто он пришел на вечеринку перед самым ее концом. Хотя пришел — сильно сказано, он скорее ввалился. — Не знаю, но сегодня вот уже трижды пытались, а не получилось, значит, не так уж и сильно хотят, — обиженно пробубнил в ответ Сатору. — Трижды? — переспрашивает Сёко. — Мне кажется, я что-то упустила, потому что я помню только два. — О-о… — многозначительно тянет Сатору, и в этом «О» сконцентрированы все эмоции в диапазоне от «О, это чертовски интересно» и до «О, ты нарвалась на очередную совершенно глупую историю, которую я превращу в спектакль одного клоуна в исполнении Сатору Годжо». — Там, на самом деле, вообще забавно вышло…***
Кухню освещает только настольная лампа — единственная лампочка в старом абажуре неожиданно перегорела, а запасных не оказалось, так что пришлось импровизировать, чтобы не бежать в ближайший круглосуточный магазин. Но этого, в целом, достаточно, и тусклый теплый свет даже придает вечеру какой-то особый шарм. Словно, разбивая холод и одиночество мира вокруг, создает небольшой островок спокойствия. Сугуру открывает окно, впуская на свой остров нового жителя. Черный кот — грязный, побитый, левый глаз не открывается — легко и бесшумно приземляется на подоконник, и его тут же встречает рука Сугуру, об которую он начинает тереться. — Давно не виделись. Соскучился? — Он чешет безымянного кота за ухом, и тот, прикрыв глаза от удовольствия, мурлычет, вызывая расслабленную улыбку. Сугуру закрывает окно и, потянувшись свободной рукой к ящику, достает оттуда корм, который сыпет прямо на подоконник. Кот, благодарно мяукнув, начинает есть, Гето берет со столешницы кружку с горячим чаем и приваливается бедром к подоконнику. Нужно решать, что делать дальше. Потому что «план придумать хороший план» — это не план. Он отпивает немного из кружки, отставляет ее на подоконник и достает телефон, краем глаза наблюдая, как кот принюхивается к чаю. — Ну нет, это мое, — Сугуру закрывает кружку ладонью, плечом придерживая телефон у уха, и слушает длинные размеренные гудки. — Ну, чего? — спрашивает раздраженный голос на том конце, обрывая гудки. И неверяще добавляет: — Только не говори, что получилось. Даже ты не мог так сразу… — И не скажу, — перебивает Сугуру, потому что он и правда не смог. — Ага. Так чего тебе? — на этот раз скучающе. — Отказаться, что ли, решил? — Нет. По крайней мере, не так сразу. Ты же меня знаешь, Мик. — Последние лова звучат слегка напряженно, потому что кот прыгает с подоконника на столешницу, едва не свалив при этом лампу. Сугуру подхватывает его на руки, возвращая на подоконник и с напускной строгостью одними губами произносит: «сиди здесь». — Ага, — снова протянул он, но уже понимающе. — Я и подумал, что на тебя не похоже. Хотя, соглашаться на такое — тоже на тебя не похоже. Ты же осторожный, как… — он щелкает пальцами, подбирая сравнение, — как танк. Сугуру не хочет спрашивать, что у него там со словарным запасом или с ассоциативным мышлением, и где он видел осторожные танки. Вместо этого он потягивает чай из кружки, прежде чем заговорить, вывалив на Мика сразу всю новую информацию. — У меня больше нет прикрытия, он знает, что я хочу его убить, и мне нужна машина. Мик присвистнул. Сугуру перехватил телефон рукой — плечо затекло. — Давай-ка поподробнее, приятель, — просит Мик и Сугуру кривится — его всегда раздражало в нем это панибратское отношение. Какой к чертям приятель? Если бы Мик не подкидывал ему работы, он бы в жизни с ним не заговорил — занятие до скорчившегося в гримасе отвращения лица неприятное. После рукопожатия с ним хотелось обработать руки, в чем Сугуру себе не отказывал — он вообще не привык отказывать себе в чем-либо, после разговора — полностью изолироваться от людей, и в этом случае он пока держался. Иногда ему казалось, что из последних сил. — Он зашел ко мне в кофейню, — устало выдыхает Сугуру и трет переносицу. — Он — что?! — Мик на том конце чем-то давится, и Сугуру рад, что он этого хотя бы не видит.***
— Ну, в общем, захожу я выпить кофе… — как ни в чем не бывало начинает Сатору. — Стоп, — тут же перебивает Сёко, — ты решил выпить кофе, когда за тобой гонялась сраная мафия? — Ну да. Не понимаю этой твоей реакции, — он пожал плечами и скрестил руки на груди. — Я же к тому времени уже сбросил их с хвоста. То есть, я так думал, и, как ты знаешь, ошибся.***
— Ты слышал. Он зашел выпить кофе, но оказалось, что это удовольствие с ним хотели разделить его итальянские друзья. — Он начинает отколупывать со стены штукатурку. Она ломается и отваливается с тихим треском, крошась в пальцах. Чертыхнувшись, он вытирает руку о штаны и сует в карман. Мик хохотнул. Конечно, тебе смешно, подумал Сугуру, это же не ты с ними стрелялся. — И как? Нашли общий язык? — Ага. Мило побеседовали за чашечкой коррето..***
— Короче: они заваливаются в кофейню с пушками, — он начинает было жестикулировать, но останавливается, хватаясь за плечо. Он поджимает губы, сжимает кулаки, морщится. Вены на шее выступают чуть сильнее и кадык ходит вверх-вниз — сглатывает. Но это — секундная слабость, и он продолжает, правда уже с меньшим энтузиазмом, — я прячусь, все бегут, они орут, а потом я слышу, что откуда-то сзади тоже палят. Меня не было всего два года, давно у вас тут бариста прячут кольт под толстовками? — А, это недавняя традиция, — Сёко снова стряхивает пепел на пол, и Сатору ловит себя на мысли, что не помнит, когда очередная сигарета появилась у нее в руках. — Сейчас все так ходят. — И что, все будут в меня стрелять? Отстой! — Мы еще не дошли до той части, где он в тебя стреляет, — напоминает Сёко. — А, точно! Извини за спойлеры. Так вот…***
— Началась перестрелка, и он почему-то вдруг решил, что мое укрытие ему нравится больше, а мне жизненно необходима его компания. — Так, погоди, он был в метре от тебя? И при этом сосредоточен не на тебе? И он все еще жив? Какого хера, чувак? — Мик, судя по звукам, роняет что-то хрупкое, махнув рукой. Добавьте к этому то, что Сугуру раздражает эта абсолютно неуместная временами экспрессия, и получите… раздраженного Сугуру, собственно. Который скоро начнет закрывать глаза и мысленно отсчитывать от десяти до нуля. — Он очень вежливо попросил не убивать его, — закатывает глаза Сугуру, стараясь игнорировать эти «чувак», звук разбивающегося стекла и следующие за ним ругательства. — Мик, их было пятеро, и если бы я убил того, за кем они носятся по всему земному шару, у них на глазах, им бы не понравилось. Они же дохера принципиальные. Я решил, что вдвоем у нас шансов выжить побольше. — Ладно, допустим. Но чем ты объяснишь то, что ты не убил его после? Серьезно, когда еще такой шанс- — Тем, — с нажимом произносит Сугуру, — что в гребаном кольте, если ты помнишь, восемь патронов. А я не рассчитывал, что моя цель внезапно окажется прямо передо мной, да еще и столько друзей с собой захватит. — Это же надо было так облажаться, — с досадой выдыхает Мик, и Сугуру поджимает губы — он и сам прекрасно осознает, насколько все паршиво.***
— Это же надо было так облажаться! — восторженно восклицает Сатору. — Нет, ты представляешь, у него был такой шанс, а он все просрал! Хотя, может, я ему просто понравился, и он решил меня не убивать? — Конечно, — закатывает глаза Сёко и, затушив сигарету, усаживается рядом с Годжо. — Так у тебя, типа, новый противник? На этот раз не банда головорезов, а всего один. Либо он очень самоуверенный, либо у него правда неплохие навыки. Что думаешь об этом? — она улыбается и настает очередь Сатору закатывать глаза. — Я тебя умоляю… Он либо сольется сам, если уже не слился, либо я убью его первым. Ты же меня знаешь. — И все-таки? Годжо почесал бровь и вперил задумчивый взгляд в стену позади Сёко, пока воображение штрихами вырисовывало смазанный образ, выхваченный из памяти. Длинные волосы, собранные в пучок на затылке, только челка выбивается. Наверное, в глаза лезет, поэтому он ее пару раз убирал за ухо — на автомате, неосознанно. Высокий, но ниже Годжо. Зато шире в плечах, и в целом в хорошей форме. Из-под воротника толстовки на затылке выглядывает татуировка, совсем неприметно, не разобрать, что набито. В ушах тоннели и несколько проколов с серебряными украшениями в них. Сатору к татуировкам был равнодушен, а стремление сделать побольше дырок в своем теле, чтобы напихать туда железок совсем не понимал, но в этом образе все сочеталось на удивление гармонично, настолько, что, представь его без вышеупомянутых татуировок и «железок» — совсем другой человек. Рукава толстовки закатаны до локтя, открывая вид на жилистые руки. «Думаю, что он ничего такой», — как-то само собой приходит в голову, и он понимает, что сказал это вслух только когда Сёко начинает смеяться. — Он пытался тебя убить, а ты… — Ой, заткнись! — закатывает глаза Сатору, но уже через секунду тоже начинает улыбаться — у Сёко слишком заразительный смех.***
–… раздражающий, — жалуется Сугуру. — Невыносимо. Я прекрасно понимаю тех, кто желает ему смерти. И не хуже того понимаю, почему этих людей так много. И зачем он вдруг вернулся? — спрашивает Сугуру, ни к кому толком не обращаясь, но все равно получает ответ.***
Сёко снова закуривает, задумчиво глядя в одну точку. Сатору уже готов спросить, чего это она зависла, но она внезапно отвисает. — А вернулся ты зачем? Только не говори, что соскучился, — Сёко улыбается, а Сатору захлопывает рот, потому что именно это он и хотел сказать. — Что, устал постоянно носиться с горящей задницей и решил залечь на дно? — Кто, я? И не мечтай! У меня столько фанатов, они же переживать будут, если их любимчик пропадет с радаров! — он поправляет волосы и подмигивает ей. — Ну-ну. О том, что ты, возможно, умер, но не от их рук. Так что? — Да так… — он вздыхает. — Погнался за современными криминальными трендами. — Сатору жмет плечами, мол ничего особенного, и добавляет, — И, знаешь, мне кажется, в твоих словах все еще недостаточно уважения к моей персоне. Сёко поджимает губы и качает головой.