TRAFFIC

      Кто-то упрямо меня будит. Я не могу понять, что происходит. Открываю глаза и вижу перед собой незнакомое морщинистое лицо. Пульс от испуга подскакивает. Резко дергаюсь назад и прижимаю одеяло к груди. Мои волосы, на ночь собранные в косу, рассыпаются по плечам, и они настолько спутанные, что падают мне на лицо и закрывают почти весь обзор. — Городская, — недовольно выдает бабуля, и я вспоминаю, кто она и что это за место. — Подъем. Нас ждут поля. Я подавляю стон, опускаю голову и, положив ладонь на лоб, сижу в этом положении еще некоторое время. Прийти в себя трудно. Я юная, активная и беззаботная Сано Кимико оказываюсь в заднице мира только потому, что мои братья решили, что мне грозит опасность. Какой же абсурд. Завтракаем пресными лепешками, колобками из риса и очень даже вкусным омлетом — таким воздушным он не получается даже у Шиничиро. После этого бабушка, не подозревая, что ночью я покидала дом, чтобы помыться, показывает мне тот самый навес, который я обнаружила сама. Благодарю ее, но не особо энергично, поскольку хочу спать так сильно, что глаза щиплет и жжет. Госпожа Мамура прекрасно видит мое состояние, посмеивается и вручив рабочие перчатки, говорит: — Ну, тогда идем, деточка, нас ждет большая работа. Знай, труд закаляет человека, поэтому если будешь исправно работать, получишь вознаграждение. — Лучшего подарка, чем возвращение в Токио, просто не существует, — тихо бубню я, идя за бабулей к полю. На востоке брезжит рассвет. Соседним полем занимается все тот же дяденька на тракторе. Техника тарахтит, пыхтит и, видимо, никому не мешает. Тут все уже на ногах. Я понимаю, что в деревне так и живут, но для меня это слишком дико и непривычно. Колени в моих свободных шортах мерзнут, однако я понимаю, что едва солнце встанет — припечет и мало не покажется. — Думаю, ту награду, которую я приготовила для тебя, — встревает в мои мысли бабушка, — ты все же примешь радостью. Ведь в Каге начинается фестиваль фейерверков. Ну да, конечно — отпашу весь день в поле, а потом непременно захочу в Кагу на фестиваль. Держу эти гневные мысли при себе, а бабуля, тем временем, начинает перекрикиваться с мужчиной на тракторе, который как раз заглушил двигатель. — Так это к тебе чья-то внучка прикатила? Учеба же еще не закончилась! — говорит сосед госпожи Мамуры. — Мой Тайдзё тоже здесь. У него сейчас выдалась свободная неделька! Сдал все экзамены и прикатил! Ты же знаешь, какой он у меня умный! — хвастается дед своим, кажется, студентом. — Ага, молодец парень, — поддакивает бабушка. — Что ж, хорошего дня, Тэцуо! — прибавляет она, а когда отворачивается от мужчины, который продолжает что-то там вещать о Тайдзё, бабушка бормочет: — Старый болван, каждый раз треплется о своем пацане. Умный он, ага, как же. Говорят, влез в какую-то банду, вот и вышвырнули из университета. Ох, и тут банды. Откуда они только берутся? Думать об этом времени нет, потому что бабушка, натянув на голову панаму, подает мне косынку и, повыше закатав штаны, заходит в грязевую жижу рисового поля. Она, пока я повязываю на голову косынку, показывает мне, как нужно сажать рис. Бабуля берет из ящика по одному зеленому пучку, ладонью выкапывает небольшую ямку и опускает туда этот самый пучок. Ничего сложного, казалось бы, но разве тот дед не делает это специальной техникой? — Почему вы не наймете того господина? — задаю я вопрос, а бабуля, даже не разогнувшись, и без того сгорбленная от работы в полях, отвечает: — Потому что я привыкла делать это вручную. Рис — святое для японца. Как можно совершать ритуал посадки мертвой техникой? То, что делаешь своими руками, ценится во стократ выше, моя девочка. Давай же, не робей. Повторяй за мной. Делать нечего. Я принимаюсь за работу, избегая смотреть на фаллический символ каменного божества. Жуть какая. Солнце вскоре начинает нагревать спину, а от воды, по которой мы перемещаемся, идет испарение. — Скоро дожди, — сообщает тот мужчина, когда, судя по солнцу, уже примерно полдень. Я падаю с ног. Мои ступни неприятно щиплет, словно я прошлась по стеклянной крошке, но я терплю и продолжаю. Про себя пою песни, чтобы мысли об убийстве Манджиро не занимали мою голову. Меня трясет от злости на него. — Успеешь ли с внучкой до того времени, Асэми? Дед, который выглядит моложе бабули, топчется у края поля, а на тракторе работает его внук. Так я поняла, потому что около часа назад из соседнего дома, который отсюда на небольшом расстоянии, вышел какой-то молодой парень. — Мы уж почти управились, — прибавляет мужчина, а госпожа Мамура не реагирует, пока не доходит до противоположной стороны поля. Затем только выпрямляется и поправляет панаму. — Да и мы вот-вот закончим. Так что не тревожься, господин Ямато, — с ироничной улыбкой прибавляет бабушка, а дядька смотрит на меня. Я неуклюже предплечьем подтягиваю косынку, сползшую на глаза, и смотрю на него в ответ. — А девочке лето-то сколько? Выглядит совсем юной. — С чего вдруг интересуешься? — вместо меня спрашивает госпожа Мамура. — Делать тебе нечего? — Да вот, думаю, может, вечером она погуляет с Тайдзё? Отпустишь ее на ярмарку? Я резко перевожу взгляд на бабулю, которая пристально смотрит на меня, будто пытаясь понять, какова моя реакция, и, наверное, заметив мой испуганный вид, отвечает: — У нее уже есть ухажер, Тэцуо. Так что пусть твой внук подыщет себе другую компанию. Предела моей благодарности просто нет. Гляжу на бабушку впервые за этот день с искренней улыбкой. Она усмехается. Дядька кряхтит, недовольно бубнит себе под нос, а потом уходит. Мне уже вроде и не так тошно от этого места. Однако эйфория быстро проходит, потому что когда бабуля объявляет обеденный перерыв, я просто не могу разогнуться. У меня болит поясница, болят плечи и ноги. Я с трудом выползаю с поля, и как только оказываюсь на твердой почве, в отличие от той зыбкой и влажной, по которой только что топталась, мои глаза вдруг прикипают к ступням. Нечто черное, присосавшееся к моей коже, лениво шевелится и извивается, и я, завизжав на всю округу, начинаю прыгать на месте, как обезьянка с маракасами. Кто-то громко ржет, и я мимолетом замечаю того незнакомца — внука господина Ямато — именно он угорает надо мной. С ним смеется и дедушка. А моя новоиспеченная бабуля, не на шутку перепугавшись, уже прытко семенит ко мне. — Тише ты, дуреха городская! Пиявок, что ли, не видела? — Пиявки? Это пиявки?! — кричу я, белея от ужаса, ведь все ползучее и кусачее — моя фобия. Я вот-вот отключусь со страху. — Уберите их, бабушка, умоляю, уберите! — продолжаю прыгать я, но госпожа, не выдержав, шлепает по моей заднице, чтобы я угомонилась, и когда меня наконец перестает подкидывать на месте, она подхватывает мою ногу и с легкостью отдирает пиявку за пиявкой. Я держусь за спину бабушки, глядя в сторону, чтобы не видеть этой гадости, и она отпускает меня, закончив с этим, чтобы тут же взглянуть с укором. Тихо цокнув и покачав головой, бабушка идет к дому. — Без сапог ведь удобнее работать, дурочка ты, — говорит она, а я плетусь за ней. — Но, гляжу, выносливости у тебя хватает — так отплясывала. Значит, после обеда поработаешь со мной еще. Кажется, я начинаю ненавидеть рис. Конечно, это неправда. После того как мы вместе с хозяйкой дома готовим плотный обед, затем уплетаем его за обе щеки, я уже совсем иначе воспринимаю то, что вижу на нашем столе. Это действительно работает. Волей-неволей начинаешь выше ценить все то, что в городе можно достать, просто отправившись в гипермаркет. Однако ломки в мышцах и суставах никто не отменял. Я мучаюсь до самого вечера, и когда в сумерках сажаю последние ростки, готова там же прилечь и сама. Не имея понятия, который час, сижу на дороге с краю поля, уже сбросив большущие резиновые сапоги, и буквально каждой клеточкой тела ощущаю грязь. Божество смотрит на меня, а я — на него. — Ну и гадость же, — шепчу ему «комплимент», но уже слышу, что на мои поиски идет бабуля. Встаю чуть ли ни со скрипом и машу ей рукой, громко говоря: — Я здесь, бабушка. Закончила. — Умница, деточка. Идем — помоешься, перекусим. И в город. Я в шоке замираю. Она это всерьез? Да я ни есть, ни пить не хочу. Хочу просто лечь посреди своей комнатушки и не просыпаться пару суток. Но держу раздражение при себе, плетясь к дому. Бабушка наводит порядки во дворе, подтянув к навесу шланг. — Там на крючок его повесь и помойся. Кимоно оставила в твоей комнате. — Кимоно? — переспрашиваю я. — Да. Ты же не поедешь на фестиваль в своих этих страшных шортах и майке? Ты — девушка, насколько я вижу. Вот и будь девушкой. Похоже, бабушка застряла в тех временах, когда женщины всегда носили только кимоно. Ладно, я с ней не спорю. Пусть будет так. Возраст все-таки нужно уважать. Не могу описать, какой кайф я испытываю, намыливая тело и волосы, а потом, когда с меня вместе с пеной стекает и вся грязь, я будто восстаю из пепла. Никогда ничего подобного мне не доводилось испытывать ранее. Невероятное чувство легкости накрывает с головой, но теперь, когда, одевшись в пижаму, я иду по коридору, меня окутывает сонливость. Широко зеваю, вхожу в комнату и пялюсь на розовое вышитое кимоно, что аккуратно расправлено и висит на стене. Что ж, бабушка, судя по всему, решила развлечь меня по полной программе. Или же себя. Ей здесь явно скучно живется в одиночестве. Поэтому не могу отказаться от этой поездки. Волосы сушу маленьким беспроводным феном, который привезла с собой, потом аккуратно их закручиваю и фиксирую бамбуковыми палочками. А когда успеваю уже надеть нижние белые топ и юбку, в комнату заглядывает бабушка. В ее руках белый поясок, красный широкий и носки таби. — Давай-ка, я помогу, — предлагает она, и теперь я точно убеждена, что госпожа Мамура так воодушевлена, потому что до меня ей не с кем было нянчиться. Это прибавляет мне терпения в ее отношении. Я улыбаюсь, скрывая усталость, и надеваю на ноги таби. При помощи бабушки облачаюсь в кимоно, после чего она регулирует его длину белым поясом, а сверху повязывает и датэ-жиме пояс. Никаких излишеств. Легкое приятное кимоно с вышитыми на нем журавлями. Очень красивое. Но когда бабушка, после ужина, состоящего из того, что осталось с обеда, указывает мне на деревянные сандалии гэта, что стоят за входной дверью, я мнусь и нерешительно признаюсь ей: — Не уверена, что смогу в них передвигаться. Надевала всего пару раз в жизни. — А тебя никто и не просит носиться, как оголтелая. Женщина в таком наряде не может быть издерганной и быстрой. Ты должна двигаться медленно и по-королевски грациозно. Уроки этикета подъехали. Стараясь держать на лице улыбку, молча сую ноги в гэта, топчусь на месте и тихо говорю: — Вроде бы ничего. — Ясно же, что справишься, — заявляет бабушка, потом сует мне в руки деньги, о существовании которых я вообще забыла в этом захолустье, и, не выходя за порог дома, говорит: — Дойдешь сейчас до перекрестка, там минут через пятнадцать приедет автобус. Он идет до центра. Вернешься на нем же. Сегодня всю ночь до утра будет ездить. Хорошенько повеселись, деточка, — и бабуля захлопывает створки дверей прямо перед моим носом. Несколько минут стою на месте и таращу глаза на деньги, потом прячу их в небольшую сумочку-мешочек, туда же, где лежит мой мобильник, и стучу по двери. — Бабушка! Вы же должны поехать со мной! Я никого здесь не знаю! Бабушка! — Не вопи, — отрезает та из глубины дома. — Тебя никто не тронет. Здесь все свои. И о тебе уже знает вся округа. Поезжай, повеселись, познакомься с кем-нибудь и возвращайся. — Я не поеду одна. Створки снова разъезжаются в разные стороны. Госпожа смотрит на меня сурово. — Кого тебе бояться? Я кошусь на соседний участок. — Ах, этого щенка? Не сто́ит. Он уже уехал в город. Тебя не ждал, — насмешливо прибавляет бабушка, но я держу сопротивление. — Не хочу ехать одна. Госпожа Мамура щурится. — Правда? Странно как. А мне Такеоми поведал о том, как ты сбежала на концерт. Одна. В толпу. И это в столице-то, где каждый второй — маньяк, наркоман или убийца. Закатываю глаза и, тяжело обреченно вздохнув, медленно семеню к дороге. Да уж, назад, наверное, босиком приду. Это не сандалии, а просто кандалы какие-то. Идти одной по неосвещенной местности страшно, но впереди уже маячит остановка. Это радует меня. Едва успеваю доплестись до нее, как уже замечаю автобус, медленно подъезжающий в эту сторону. Удивительно, но он полон людей. Конечно, когда я — малолетка на их фоне — вхожу в салон, все затихают, но стоит мне расплатиться и найти для себя местечко в самом конце, как снова пассажиры оживают и продолжают весело болтать. Я же таращу глаза в окно, и мое сердце бьется где-то в горле. Честно, мне страшно. Я никого здесь не знаю, места незнакомые, и в одиночестве поехать на фестиваль — не самое приятное. Однако приходится молча сидеть на месте и только догадываться, что же меня сегодня ждет.

***

      Поскольку до меня быстро доходит, что деньги, которые мне всучила бабушка, явно от Манджиро, я позволяю себе купить на них вкусняшек. Праздно шатаясь меж рядов палаток, где продают всякого рода сувениры и безделушки, я без особого интереса разглядываю местных жителей. Кага, оказывается, очень красивым городком с численностью населения примерно в 68 тысяч человек. Об этом рассказывает брошюра для туристов, а туристов здесь, кстати, очень много. Поэтому фестиваль довольно шумный. Отовсюда доносится болтовная, смех и приятная музыка, которую исполняет кто-то на сякухати — на бамбуковой флейте. Заслушавшись я замедляю шаг, как раз доедая свое огромное мороженое с пятью разными шариками, и мне, если честно, уже дурно от сладкого, и тут вдруг замечаю впереди, на расстоянии примерно в десять метров, что за одной из палаток происходит нечто странное. Встав на месте, я растерянно всматриваюсь туда и понимаю — там какая-то потасовка. Парня в черной одежде бьют ногой в живот и, когда тот сгибается пополам, его за шиворот утаскивают в переулок. Принимаюсь озираться по сторонам в поисках таких же свидетелей, как я, но дело в том, что разглядеть хоть что-то возможно только с этого ракурса, а ведь все вокруг увлечены праздничной обстановкой. С большим трудом покончив с мороженым, я торопливо, насколько могу в этих сандалиях, подхожу к продавцу в ближайшей лавке, и говорю ему: — Господин, доброго вечера. Вы не видели, там, кажется, драка? Однако мужчина, посмотрев на меня с возмущением, выдает: — О чем ты, девочка? Драка? В Каге? Быть этого не может. — Но там правда… — Иди, давай, иди отсюда, — отмахивается продавец, и я семеню к той самой палатке, за которой все и происходило. — Господин, — поклонившись говорю мужчине, стоящему за прилавком, — там драка, если мне не показалось, — и указываю пальцем, где именно, а продавец, нахмурившись, окидывает меня придирчивым взглядом с головы до ног и спрашивает: — Туристка? — Ну… можно и так сказать. — Тогда ты, должно быть, не знаешь, что Кага — место, где вообще нет криминала. Мелкая кража случилась в последний раз лет пять назад, а шуму было… Так что о драках и речи не может идти. — Здесь что — святые живут? — невольно вырывается у меня, и мужчина недовольно цокает, так же, как предыдущий продавец начиная отмахиваться от меня, будто я — назойливая муха. Что-то неприятное тянет у меня в области солнечного сплетения. Это страх. Понимаю, вроде не мое дело, что там с тем парнем, но, мысленно поставив себя на его место, осознаю, как нехорошо будет оставить все, как есть. Решив взглянуть на происходящее хотя бы одним глазком, я отхожу от палатки. Топчусь на месте, как бы невзначай поглядывая на проходящих мимо людей, и, тут же скользнув за палатку, оказываюсь на углу здания. И действительно прямо передо мной тянется темный переулок, я так и предполагала, а дальше, уже за следующим углом, слышны сдавленные вскрики и звуки борьбы. Идти одной туда страшно, я и не собираюсь встревать в это, только тихонько взгляну и уйду. Так и поступаю. Высунувшись из-за угла, вижу, как парня в черной одежде, повалив на землю, пинают, а он лежит, скрючившись, и защищает руками голову. В конце концов, хулиганы затихают, и если я поначалу думаю убежать, в итоге понимаю — это ни к чему. Парни уходят темными дворами в противоположном направлении. Тот, который пострадал от них, все еще лежит на земле, но он в сознании. Катается из стороны в сторону и стонет от боли. Я некоторое время тихо за ним наблюдаю, а потом решаюсь подойти. — Кто здесь? — неожиданно орет он и садится как-то слишком проворно для пострадавшего. Я скептично кривлю губы, заметив, что его лицо почти в полном порядке, за исключением небольшой ссадины на скуле, но, думаю, стонал парень, потому что его неслабо отпинали по ребрам и животу. — Не кричи так, — спокойно отвечаю я. Мое спокойствие не имеет ничего общего с храбростью и хладнокровием. Просто не раз уже видела Манджиро и Шиничиро с разбитыми лицами. К такому, конечно, сложно привыкнуть, но все же «иммунитет» вырабатывается. — Помощь нужна? — всматриваюсь в силуэт парня, сидящего во мраке, куда свет фонарей с соседней улицы почти не попадает, и вдруг узнаю его. — Эй, ты тот придурок, который ржал надо мной, когда я отбивалась от пиявок?! Соседский внук-студент встает и, подойдя ко мне ближе, щурит глаза. — А-а, это ты, ссыкуха? — смеется он и сплевывает кровь. Значит, и губы разбили. Парень худой, высокий, с острыми скулами и не очень приятным взглядом. Но судя по всему, за своего здесь его точно не принимают. — Зачем приперлась? Кто звал? — Так тебе не нужна помощь? Разве только что не тебя избивали те парни? — Не твое дело, проваливай. Я пожимаю плечами, думая о том, что инициатива в самом деле наказуема, и, развернувшись, иду обратно. Но парень вдруг говорит мне в спину: — Кимико, спасибо. Оглянувшись на него, я отвечаю: — Я ничего не сделала, Тайдзё, — наконец припоминаю его имя и скрываюсь за углом. Остаток вечера, а мое тело уже совсем не слушается, я абсолютно бесцельно болтаюсь туда-сюда, и когда гремят последние залпы салютов, направляюсь обратно к автобусной остановке. Непонятно, чего от меня добивалась бабуля этой поездкой, но я за нее совсем не благодарна. Мучительно сильно хочу спать и уже с огромным трудом волоку весомые гэта. Передвигаюсь, как гейша, маленькими шажками, медленно, но все же неуклюже. Так мне кажется. В автобусе чуть не вырубаюсь. Благо водитель — дяденька с сединой в висках и темной бородкой — учтиво кашляет, притормозив на остановке, и я, поклонившись ему с благодарностью, почти вываливаюсь из салона. От недосыпания меня слегка трясет, а ступни дико ноют. Поэтому, отойдя к обочине пыльной дороги, я избавляюсь от сандалий и таби, и, неся это все подмышкой, с еще бо́льшим рвением иду в сторону деревни. Небо, как и вчера, все в звездах. Светит яркий месяц. Дорога видна хорошо. Справа и слева рисовые поля, и в воде мигают отблески лунного света. Спускаясь с небольшого пригорка, я уже вижу пугало, установленное на поле бабушки, когда откуда-то сзади, издалека, доносится гул двигателя. Судя по звуку, это скутер. Что-то вроде того. На всякий случай отойдя в сторону, шагаю по прохладной траве, и вскоре свет фар разрезает ночной мрак. Незнакомец на мопеде проезжает вперед — я немного ошиблась, решив, что это скутер — потом разворачивается и тормозит рядом со мной. Мотор глохнет, а я иду дальше. Парень в шлеме, и я понятия не имею, кто это. — Эй! Я вообще-то хотел тебя подвезти! — кричит он мне в спину, и тогда до меня доходит, что это тот соседский парень. — Уже дойду, спасибо, — не останавливаясь, говорю я и проворнее иду вниз по пригорку. — Да, бля, — матерится Тайдзё, снова заводит двигатель и настигает меня. — Я ж из благодарности. Ты хотела помочь, разве не так? — напоминает он. Я встаю на месте и смотрю на него несколько секунд. Мотор тарахтит, и на парне снова шлем, но стекло поднято. Меня забавляет то, что этот шлем такой крутой, навороченный, светится глянцем, и его стекло тонировано, а мопед небольшой и, кажется, очень старый. Такой контраст. Но молчу, только взглянув в сторону дома, думаю, что можно было бы и проехать остаток дороги. Все равно свернуть тут уже некуда. В общем, кивнув парню, я забираюсь на мопед, и решаюсь лишь на то, что просто сжимаю по бокам его широкий черный джемпер, но к телу не прикасаюсь. Тайдзё однозначно выпендривается. Мчится, как безумный — выжимает из несчастного мопеда все, на что тот способен или даже не способен. А я по пути теряю палочки, которые удерживали мои волосы. В итоге сползаю с мопеда на повороте, где справа — дом госпожи Мамуры, а впереди — господина Ямато, и точно выгляжу в край растрепанной. Даже кимоно немного разъехалось на груди. Поэтому, поправляя его, я говорю Тайдзё сухое «спасибо» и направляюсь к дому, но тот кричит мне в спину: — Будешь должна! — и ржет, словно это смешно. — Еще чего? — бубню сама себе, даже не оглядываясь на него, и медленно приближаюсь к крыльцу. К счастью, ни сандалии, ни носки не потеряла. А то стыдно было бы перед бабулей, это все же ее вещи. И оставив обувь у входной двери, я понимаю — мне нужно помыть грязные ступни. Тихонько взяв из комнаты все самое необходимое, я вновь оказываюсь на крыльце, потом сворачиваю за угол дома и, быстро раздевшись, вешаю шланг на крючок. Вода, поначалу холодная, обдает меня с головы до ног, и я, охнув от неожиданности, воровато озираюсь по сторонам. Этот навес так и сделан — слева и справа темнота, но стенок нет, только одна стена скрывает меня от глаз соседей. Если точнее — от господина Ямато. Поэтому я ужасно боюсь попасться, ведь его внук только что топтался у дома. И почему-то когда уже смываю с себя наспех нанесенный гель, у меня возникает странное чувство, от которого я застываю камнем. Кажется, на меня кто-то смотрит, и на долю секунды я словно бы даже замечаю движение слева — будто кто-то юркнул за угол дома. Как раз там крыльцо. Это наблюдение вынуждает меня торопиться еще больше, но страх, сковавший конечности, лишь мешает, и я чувствую, как на затылке шевелятся волосы. Наконец натянув на влажное тело пижаму — штаны и футболку — я быстро иду к крыльцу. В голове вертятся мысли о духе мужчины, и сейчас это все уже совсем не смешно. Наверное, именно по этой причине я таращусь по сторонам, когда поднимаюсь на террасу, и очевидно, что именно по этой причине едва не ловлю сердечный приступ. — А Майки знает, что его сестра даже в этой жопе мира умудрилась стать чьей-то должницей? — раздается мужской голос, и я, подскочив на месте, роняю сумочку с принадлежностями для душа, а спиной врезаюсь в опорный столб. Чуть поодаль, на перилах, свесив одну ногу, сидит парень с косичками. Он курит и наверняка смотрит на меня. Но я не вижу его лица, поскольку источник света — только месяц высоко в небе. Некоторое время мы просто молчим. И лишь потом, когда мое до этого выпрыгивающее сердце более или менее приходит в норму, я произношу все равно сдавленным от волнения голосом: — Почему ты здесь, Ран-кун? Парень не двигается еще несколько тягучих минут. Именно такими мне и кажутся эти минуты — как дым от его сигареты, что медленно клубится в воздухе, а потом спрыгивает на пол и подходит ко мне. Сердце устремляется к горлу. Это инстинкт самосохранения, не иначе, и вроде Хайтани не пугает меня, а все равно выглядит каким-то затаившимся. Я вскидываю глаза к его лицу, которое теперь вижу более отчетливо, а Ран вновь глубоко затягивается. — Майки подкупил меня, — говорит он наконец. Еще затяжка, и Хайтани стреляет окурком куда-то в траву. Я хмурюсь. Не хватало пожара. Идиот. — Плюс к этому за тобой должок. Хочу, чтобы ты мне отплатила за оказанную услугу. — Ладно. — Мои губы пересохшие. Мне не по себе, потому что Хайтани… Он как-то странно смотрит. Кажется, словно с трудом подавляет улыбку, и его глаза во мраке ночи опасно поблескивают. — Чего ты хочешь? — Потом узнаешь, — внезапно грубо отрезает Ран и смотрит на дверь ровно в ту секунду, когда створки резко разъезжаются в стороны. Я из-за волнения и не заметила, что в доме уже горит свет. — Бабушка, доброй ночи, — лебезит Хайтани, расплываясь в улыбке. — Вам должен был позвонить Майки. Я… — Сопляк, не ори на всю округу. — Тон бабули суровый, и она опасливо косится по сторонам, не переступая порога дома. — Входите уже, кого ждете? — Хотим духа поймать, — скалится Ран, а я, подобрав с пола сумочку, обхожу его, чтобы скрыться в комнате. — Болван малолетний. Думаешь, это смешно? — негодует госпожа, закрывая двери, после того как Ран входит, и продолжает его отчитывать, пока мимо меня ведет в соседнюю комнатушку. И как только бабушка входит туда первой, Хайтани неожиданно ловит меня за локоть и, теперь уже не скрывая тихого смеха, шепчет: — Ты пиздец конечно — мыться на открытом воздухе. Я охренел, когда увидел тебя голой. — Мое лицо мгновенно вспыхивает. Даже дыхание перехватывает от испуга и стыда. А Ран прибавляет, потешаясь над моим видом: — Но задница реально классная, отвечаю. Выдернув руку, я отворачиваюсь и вхожу в комнату, а в ушах стоит гул от учащенного сердцебиения. Мне стыдно так, что хочется зарыться под одеяло и больше оттуда не высовываться. Однако вместо этого я с каменным лицом выключаю свет и просто ложусь на футон, чтобы сразу впериться взглядом в потолок. Всего одно мгновение, и меня тут же подбрасывает от злости и негодования. Я пинаю ногами одеяло и беззвучно кричу. Только после этого могу хоть немного успокоиться. Это просто жуть. Разве нет? Теперь этот придурок точно будет меня подкалывать до конца моих дней. Но, постойте, в чем суть его приезда, помимо того, что мой брат заплатил ему (опять заплатил)? И как я буду возвращать долг, о котором напомнил Ран? Это все-таки странные обстоятельства. Приперся в такую даль ради этого? Точно нет. Видимо, Манджиро пообещал ему что-то еще. Уверена, такие, как Хайтани Ран, ничего не делают за просто так.