Мысли и чувства

Когда нам делают маникюр, Канди вечно боится, что её порежут и чуть что отдергивает руку. Надоело ее успокаивать. «Ты знала, что во время маникюра можно заразиться?!» – и делает испуганные глаза. Боже, ну как можно верить во всю эту чушь из желтой прессы?!   Надоело, что в моем доме не могут нормально приготовить омлет! Омлет!!! Наверное, тот, что я ела на завтрак в одном итальянском отеле, навек останется недостижимым идеалом. Ну не давать же, в самом деле, объявление о найме служанки, которая умеет по-человечески готовить омлет.   Надоело, что наш управляющий ничего не может толком объяснить. Да, мы не в школе на уроке, но можно внятно сказать, где и почему ты советуешь разместить МОИ деньги?! То он начинает разводить руками и мямлить что-то невразумительное, то вдается в какие-то никому не нужные детали! Неужели так трудно дать конкретный ответ на конкретный вопрос?! Видимо, да, трудно. Ещё и Канди вечно усаживается на ручку кресла, когда мы с ним работаем в кабинете, и чего так сидеть, спрашивается, будто у нас мебели не хватает? Да зачем вообще приходить и сидеть, если ничего не соображаешь в делах? Ты или разберись в счетах и вкладах хотя бы (что в случае Канди ... ну... практически безнадёжно, я бы сказала), или уж вообще не лезь.   Надоело думать о делах и проблемах, просыпаясь по утрам. Я в себе больше уверена, чем в завтрашнем дне. Завтра изменится курс акций, металлов, валюты. Завтра придется уволить кого-то из слуг. Завтра надо будет повысить арендную плату за недвижимость. И подумать о том, как инвестировать на следующий год. Нет, подумать уж лучше сегодня. Кроме меня, думать некому. В детстве, когда мы что-нибудь вытворяли и умудрялись подставить близнецов – как бы случайно – все идеи этих шалостей (совсем не безобидных, если вдуматься), принадлежали мне. Но впереди шла Канди. Не пряталась я за ее спину, я была стратегом, а она… исполнителем. Я просто говорила ей: «Ну давай, ты как старшая сестра…» – и она становилась такая довольная, она чувствовала, что хоть что-то значит (нет) в нашей семье и делала всё, как миленькая. Не задумываясь. Не рассуждая.   А уж отец ко всем и ко всему относился с недоверием. К старости стал просто невыносим, как какой-нибудь параноик. Всё повторял: «Береженого Бог бережет!». Увлекся теориями заговора, верил в них, как ребенок в страшные сказки. В монстров под кроватью… «Соседи, ближайшие наши соседи, – так он ворчал, когда заводил свои вечные разговоры о политике, – да таких соседей врагу не пожелаешь! Чуть страну по кусочкам не растащили в свое время!». Тут он обычно ударял кулаком по столу и прибавлял какое-нибудь проклятие. Канди вздрагивала и делала испуганные глаза, а я говорила что-то вроде: «Ну ладно, папа, давай еще посмотрим вот эти счета, чтобы не оставлять на завтра». И он худо-бедно отвлекался, забывал о мировом правительстве и конце света, только бормотал иногда под нос: «Вот, и банки они все скупили, всё себе хотят присвоить, всё наше – себе». Надоело это его постоянное «никому нельзя верить». Бедный папа, а ведь наверное бывает и так: никогда не веришь никому, а потом вдруг покупаешь у первого встречного какой-нибудь «вечный двигатель»… Или даже три по цене двух.   Надоело устраивать приемы, на которых гости-мужчины смотрят мимо меня. Вернее, так: здороваются, целуют руку и сразу отводят глаза. Боятся как будто, что ли. От нее они так глаза не отводят. Предпочитаю думать, что они просто смотрят сквозь нее.   Надоело думать, что всё это, как проклятье, началось тогда – на итальянской таможне. Или чуть раньше. …Отец решил улететь на несколько дней вместе с нами, оставив свою вторую жену (даже мачехой, даже мысленно я нее не называю, она мне никто и всегда была никем!) нянчиться с близнецами. Сколько мне тогда было? Лет тринадцать, а «старшей сестре», значит, пятнадцать. Уже тогда я почти догнала ее по росту, а в остальном… Мы проходили контроль в аэропорту Рима, и папа пропустил нас, чтобы мы прошли вперед. Я – первая. И тут слышу голос итальянского таможенника. Не помню точно, что именно он говорил, тогда я еще не так блестяще знала итальянский. Но «bella ragazza» я поняла очень даже хорошо. Я обернулась и увидела ее лицо – она покраснела и даже опустила глазки… Кокетливо поправила волосы… Что такое?! Что за идиотизм?! Я вспомнила, как в то утро, перед выходом, она все вертелась перед зеркалом, красила ресницы. Проходя мимо, я бросила: «Что, хочешь прибавить себе лет десять? Не вздумай, а то итальянцы решат, что я твоя дочка». Она изумилась: «Как, тебе не нравится? Неужели ты не хочешь накраситься тоже?». …Захотелось в бешенстве заорать тому умственно отсталому таможеннику: «А я bella? Что? Нет, не bella? Что ж, пойду теперь и повешусь! Убьюсь!!!». Много чего можно было ему сказать, но вместо этого я быстро, большими шагами прошла вперед, чтобы никто не видел моего перекошенного лица. Ничего, время пришло, и они его увидели. Все.