Melanie Martinez — Mrs. Potato Head
— Говорят, что её отец убил её же мать. Собственного соулмейта, прикинь? Поэтому и сама больная на всю голову. Обычно Ран никогда не слушает грязные сплетни из чужих вонючих ртов — это как-то не по-мужски. Но эти слова прорезают слух своей абсурдностью, и он отрывается от переписки с внезапно вспыхнувшим интересом — внутри всё встрепенулось, принюхалось по-пëсьи голодно, ведь такое он слышал действительно впервые. Захлопнув раскладушку и небрежно откинув туго заплетëнную косу за спину, Хайтани обернулся на говорящего — прошил остро-надменным взглядом, заочно демонстрируя своё превосходство. Обычно Ран не запоминает лица одноклассников — ему ожидаемо не до этого, — не говоря уже про имена. Но этот впечатывается в сознание как нечто грязное и отвратительное, что не вывести даже едкой хлоркой — и сколько не гони от себя тошнотворный образ, он с каждым разом всё чётче и чётче. Заплывшее жиром лицо, чёрные глазки-бусинки, капельки пота поверх толстой верхней губы. Перед таким демонстрировать что-то — слишком много. Хайтани даже кривится от отвращения — такая порода всегда прикрывает собственную никчёмность пороками других людей. А здесь, если он не ошибся, вообще не порок — лишь невезение. Давно ли дети несут ответственность за поступки родителей? По сути нет, но их прогнившее насквозь общество молча будет это оправдывать «грязной кровью». Блядство. — Ты про кого? — грубо выплëвывает Ран, даже не пытаясь скрыть свою нагольную брезгливость. Чуть ли не обнажает верхний ряд зубов, как пёс, морща тонкие обветренные губы — мажет взглядом мимо ряда столов и упирается им в свиные глазки сплетника. Тот заискивающе улыбается, ощутимо дрожа от экспоненциально растущей внутри паники. — Вон та, — мерзотно тычет он жирным пальцем в сторону распахнутых в другой кабинет сëдзи. — Куран. Зовут Реа. — Леа, — занудным тоном поправляет прыщавый очкарик, сидящий рядом. — Леа Куран. У неё имя не японское. — Да срать мне на её имя, — Ран сверкает на фигурку, съëжившуюся на полу под школьной доской, равнодушными фиалковыми глазами. — Что, говорите, сделал её отец? — Убил её мать. Соулмейта своего, получается. — Откуда знаете, что они были соулмейтами? — Джесс Хирата из класса три и два сказала, — отзывается толстый парень, рвано вздыхая, отчётливо различая во взгляде Хайтани презрение, смешанное с отвращением. — Она дружила с Реа, но потом они поссорились. Хирата рассказывала это за обедом. — Получается, что Хирата выдала секреты Куран? — с каплей жалости произносит очкарик, стреляя в сторону девушки расплывчатым взглядом. — Разве так делают? — И много кто об этом знает? — Ран игнорирует последнюю реплику, вскидывает аккуратные светлые брови и буравит обоих требовательным взглядом, от которого как минимум хочется сбежать. — Да вся старшая школа уже говорит об этом, — скомкано отвечает жирный, протирая влажными ладонями сальное лицо. — Я сам узнал это от Гоа. — Понятно, — выдыхает себя под нос Ран и снова сверлит глазами Леа, устроившуюся в противоположном кабинете. Девушка сидит прямо на полу, скрестив ноги. Они у неё белые-белые, худощавые, бесконечно длинные. Взгляд фиалковых гущ цепляется за край плисированной юбки — где-то на пол-ладони выше острых выпирающих коленок, — и откровенно заинтересованно ведёт вверх. Талия тонкая, рубашка заправлена небрежно, висит на ней, как на вешалке — даже с такого расстояния понятно, что груди у неё совсем нет. Шея тонкая, костлявая, жилистая — как у какой-нибудь антилопы. Изгибы, на удивление, изящные, хрупкие, как края бокала. Взгляд Хайтани скользит выше — острый угол подбородка, пухлые губы и огромные глаза, обрамлённые ворохом пушистых ресниц. Замечает он это лишь потому, что девушка в упор смотрит прямо на него. Но выражение её лица совершенно нечитаемо — равнодушное даже, а не спокойное. Абсолютно безразличное, даже налёта вопроса в глазах нет, лишь болотистая топь равнодушия — тёмные вязкие пятна, не различишь с такого расстояния, какой цвет. Ран не улыбается, но и взгляда не отводит. Смотрит-смотрит-смотрит, ожидая, что она позорно сдастся первая. Но Куран не прячет смущённо порозовевшее лицо за волосами — не краснеет даже, — не машет рукой, не улыбается неловко, как любят делать остальные девчонки. Ей всё равно абсолютно на то, что могут подумать остальные. Плевать ей, что это Ран, плевать ей, что приличная девушка уже давно бы отвела глаза или ушла с насиженного места. Еë равнодушие не показное — и сейчас она действительно думает, что Рану что-то нужно. Спрашивает безмолвно, ждёт-выжидает, пусть даже вдруг внутри её ломает неуверенность, в наружу это не просачивается совсем. Как будто матовый манекен сидит, а не человек. Ран сдаётся первым. Отводит безотбойный взгляд, мгновенно переключая фокус своего внимания на вошедшего в класс Шиона. — Где был? — интересуется Хайтани. С кряхтением Мадараме опускается на стул — на весь класс раздаётся громкий грохот, — и рассеянно осматривает класс. Ответ на вопрос уже не нужен, ведь от Шиона прямо-таки разит ментолом, но тот всё равно отвечает: — Курил. — Получил взбучку? — интересуется со смешком Хайтани. Растерянная физиономия Мадараме вызывает внутри какое-то детское веселье напополам с язвительностью. Всё же, ближе Рану Какучë, а Шион буквально не отлипает от Риндо. Они любят пропустить вместе, этого у них не отнять. За что оба с незавидной для алкашей переодичностью получают высококачественный вынос мозга и не менее смачные пиздюли. Всем полезно — и старшего Хайтани опускает утреннее плохое настроение, и придурки за свой алкоголизм получают по первое число. — Немного. Сукины дети. Я просил их стоять на шухере, но эти долбоëбы... — Нужно курить после уроков потому что, — с видом знатока отзывается Хайтани. — Я же терплю. — А я не могу, — отвечает тот с каплями раздражения в голосе. — Да и не в этом дело. Из всех меня одного поймали. Ран коротко смеётся, подпирая подбородок рукой. — И почему я, блять, не удивлён. — Сходи нахуй. — Был уже с твоего посыла раз пять. Ничего интересного после первого раза. — Прям как в сексе. — Это посягательство на святое, кретин, — качает Ран головой и прикусывает губу. — Секс не может быть неинтересным. — Да ну, — Шион мрачнеет. — У меня было. Ничего интересного. — Сколько раз было? — Шесть. Ничего, я же тебе говорю. — Может, просто не под теми звёздами спал? Ты не смотрел по гороскопу, на какой позиции Венера? Она решает, каким будет день для совокупления — видимо, тебе выпали не самые удачные, — издевается Хайтани. — Не неси хуйни, заебал. Сам-то когда в последний раз спал? — Позавчера сходил с одной девчонкой в лав-отель. — Ты тип Ватанабэ? — Тип, — соглашается Хайтани. — Поэтому и говорю, что секс не может быть неинтересным. Только тогда, когда девчонка под тобой его не хочет или ты сам. Ну, или девчонка просто не хочет тебя. — Иди ты нахуй, — оскорбляется Мадараме и, грохоча отодвигаемым стулом, уходит на своё место под аккомпанемент злорадного смеха Рана. Когда он снова поворачивает голову в сторону распахнутых сëдзи другого кабинета, Леа Куран там уже нет.×××
Gayle — Butterflies
Миниатюрное, до смешного хрупко-сахарное женское тело ожидаемо останавливается перед автоматом с напитками. Солнечные лучи омывают фигуру тёплыми широкими волнами, лижут за мягкие щёки, вычерчивая изящные изгибы, обводят их сияющей каймой. У Леа волосы на свету отливают старым золотом — а так у неё жжёный каштан и рыжинка меж прядками путается. Ран отчего-то представляет, как наматывает одну такую на палец и смотрит, как в лучах закатных она вспыхивает ярко, слепя глаза своим первозданным великолепием. В этом действительно что-то есть, и он это прекрасно понимает. Видение рассеивается в секунду, когда она засовывает руку в сумку, чтобы достать несколько монет. Ран не совсем понимает, зачем он это делает, но делает. Подходит к этому же автомату, суëт в щель монеты номиналом в несколько сотен йен и берёт две Кока-Колы — он видел, как Куран постоянно носится с такой банкой. Значит, любит именно её. Железо под пальцами прохладное, чуть влажное. Одну он оставляет в ладони, а другую тянет ей. — Хайтани Ран. Пишется как «Долина пепла» и «Орхидея». Не «Кувшинка», а именно «Орхидея», если что. Девчонка берёт банку — пальцы их практически соприкасаются, — и отвечает: — Куран Леа. Холодно, недружелюбно и колко. Ждёт подвоха, и не зря. — Откуда ты такая, Леа? — рушит Ран по щелчку пальца все возможные установки. Она перед ним не краснеет, даже не кривит нос, но всё равно просит: — Давай не по имени, Хайтани. Это слишком вульгарно. Тебе не идёт. — Идëшь на поводу у общества, которое тебя всё время будет пиздить? — без обиняков начинает своё нападение Ран, хищно скалясь. Девчонка и бровью не ведëт, лишь иронично вздëргивает её. — Ты пришёл, чтобы дебаты со мной устроить? — Просто понять, что ты такое, — честно признаёт свои мотивы Хайтани. Его искренность отзывается в Куран лёгким интересом. Настолько лёгким, что спустя несколько секунд без остатка гаснет. — Я не лабараторная крыса, если что, — вылетает из неё раздражённое. Она одним лёгким движением разворачивается и шагает в сторону раздевалки, чтобы переобуться. Ран неспешно следует за ней. — Я не это имею в виду, Куран, — Ран уступает её несложной просьбе намеренно, пытаясь не спугнуть эту стрекозу — переливающуюся в солнечных лучах самыми разными цветами. — Я хочу узнать, почему ты такая... Между ними виснет странная тишина — только сердце гулко стучащее и слышно. — Ненормальная? — предполагает она бесцветным тоном. Ей, кажется, совсем всё равно на формулировку вопроса, резкий он или же нет, ей срать, по-видимому, абсолютно. — Нет, — раздражённый, Хайтани цыкает и запрокидывает голову, перебирая в голове разное, скурпулезно выискивая нужное слово. — Ненормальность — понятие относительное. — Как и всё в этом мире, — замечает Леа, кидая на пол свои лаковые лоферы. — Да. Почему ты такая не похожая на остальных. — Это комплимент? — Это практически оскорбление. — А должна быть в стаде? — Куран переобувает свои школьные мягкие туфли и кладёт их на полку. Открывает банку Колы — разадаётся звонкое шипение, — и делает первый небольшой глоток.The Kid LAROI — Always do
Ран молчит, когда они выходят из школы и не спеша спускаются по ступенькам вниз. Осень на улице, но воздух по-летнему тёплый и ароматный, обволакивающий своей ненавязчивой мягкостью. И снова закатные лучи падают на неё — Леа в секунду начинает ярко искриться и гореть, привлекая его настойчивый взгляд. В зареве отблесков Куран словно оживает: бедная кожа поблескивает мрамором, тёмные волосы вспыхивают шафраном и обвивают прядями своими солнечные брызги, путая их меж завитками, крадут незаметно, пока на кости носа еле видные веснушки начинают танцевать. Её даже можно назвать красивой — но Ран с долей сожаления осознаёт, завязал с ней разговор не для того, чтобы приглашать в кино или в кафе. Хотя... — Нет. Поэтому и интересно, почему ты такая. — А слухи до тебя не дошли, что ли? — взгляд мутных крапчатых глаз упирается в него острым притязанием — будто бы он виноват в том, что услышал. Но это же отчасти правда, — шепчет гаденькое внутри. — Ты сам влез в эти грязные сплетни. Уподобился, говоря проще. Риндо про Леа вообще не слышал — жирный намёк на то, что Ран себя, вообще-то, по-бабски повёл, когда вмешался в разговор. Тогда это было не его дело, но сейчас он уже вовлечён — не отвертится, уже никак. — Дошли. — Ну и вот делай выводы сам, не маленький, — Куран снова делает глоток и морщится — слишком много газа на её придирчивый вкус. — Ты так спокойно к этому относишься. — А мне нужно плакать и говорить, что Джесс лжёт? — Леа презрительно кривит губы. — Только унижаться зря. Мой отец убил мою мать. Всё. Конец истории. — Соболезную, — вылетает изо рта дежурное. — Я провожу тебя до дома? Сердоболием Ран никогда не пах, что поделать. — Как хочешь, мне без разницы, — равнодушно отзывается Леа. — Только не трогай за больное, пожалуйста. Я не собираюсь вымаливать жалость душераздирающей историей. Теперь кривится уже Хайтани. — Слишком цинично. — Неправда. Я христианка. Поэтому говорю только правду, — Куран подставляет лицо солнечным лучам и прикрывает глаза. На шее редкими росчерками выступают мышцы и сухожилия, кожа на тонких стрелах ключиц натягивается, демонстрируя благолепие этого тонкого звонкого тела. Вот-вот зазвенит хрусталём под натиском солнечного зарева, чудом лишь не треснет. Хотя, глядя на её лицо, Ран понимает, что хрусталь этот внутри уже давно пошёл трещинами, но наружу хрустящая костями роззыбь ещё не просочилась — то дело времени. — В тебе говорит подростковый максимализм, вот и всё, — Ран открывает наконец свою уже тёплую банку и тоже делает глоток. Чёртова Кола правда слишком газированная — неприятно жжёт горло и язык. — Из задницы он у тебя ещё не выветрился. — То, что я не хочу рассказывать о своей семье незнакомцу, вполне естественно, — Куран дёргает уголком губ и мрачно смотрит в пространство. — Учитывая то, что не стоило об этом рассказывать даже собственной подруге. — Почему ей не предъявишь? Из-за неё теперь ты — посмешище всей школы. — Не посмешище, а объект обсуждения. Люди же от меня не шарахаются. — Почему ты так уверена в этом? — Потому что ты, Хайтани, сейчас меня до дома провожаешь. Не во имя благих намерений, но всё равно провожаешь. Это, как минимум, успех. — Я бы врезал разок, — всё равно стоит на своём парень. — Ты — да. Я — нет. Иначе, — как ты там говорил? — я стану идти на поводу у общества, в котором живу? — Леа недобро щурится, готовая выдать что-то из ряда вон. — Но так не работает, Хайтани. В нашей стране «я» не имеет никакого значения. Если я иду против общества, меня нужно вытеснить и выесть. Даже сейчас я играю по вашим правилам. Потому что иначе меня правда съедят. Язвительность ей не идёт совсем. Хайтани буравит тяжёлым взглядом наглую девчонку и чувствует, как внутри у него слабо, но ворочается тёплый интерес к этой особи женского пола — ведь каждое сказанное ею слово отзывается в его груди плющенным одобрением. Все девочки, которых он встречал до неё, не были настолько озабочены проблемами, которые их окружали. Максимум — фантик на земле нужно поднять и кинуть в мусорную корзину. Эта совсем другая: Куран намёка на банальную симпатию не подаёт, не строит глазки и даже не улыбается, демонстрируя ямочку на щеке. Одну, к слову. Чуднáя.The Kid LAROI — Maybe
— Что значит «вашим»? — наклоняет он голову и смотрит невинной ланью. Коса с его плеча сползает на спину — Леа провожает её взглядом цветистых глаз. — Хочешь сказать, не относишь себя к обществу? — Я отношу себя к «Токийской Свастике». Слышала о такой? — прорезь самолюбия в его голосе не заметить сложно — Леа лишь закатывает глаза. — Да. Вы крутые ребята. — Это комплимент? — Это то, что сказала мне Хикари, — обламывает Леа. — Но крутость на словах мнима. И почему-то люди верят. — Это внушение, — его тон терпко наливается издёвкой. — Или, может, заговор? Расскажи, что знаешь. — Издеваешься? — Да. Меня бесят люди, которые всегда всё усложняют. — Как жаль, что нам не по пути. Воздух между ними практически идёт вибрацией, столько в нём концентрации соперничества — Хайтани чувствует, как его кровь кипит желанием уделать мелкую девчонку с острыми коленками. — А бесячее всегда привлекает. Меня, по крайней мере. — Мазохист, это твоя проблема. Не вешай на меня ответственность за свой выбор. — Ты зануда, в курсе? — Только потому что хочу тебя отвязать. Найди девочку покрасивее и провожай до дома её. — Я уже нашёл ту, которую хочу провожать. Тебя. — Мне попрыгать от счастья? — на всякий случай уточняет Куран, а у Хайтани всё внутри упивается от внезапного удовольствия — разговаривать с ней гораздо интереснее, чем выкуривать сигареты в обществе Мадараме. Гораздо. — Было бы неплохо. Каждая пищала бы от счастья на твоём месте, — говорит Ран намеренно самоуверенно, а сам наблюдает, ожидая, что она скажет своими прелестными губами. — Скажи честно — ты страдаешь нарциссизмом? Внутри у Рана уже кишки вяжутся узлами от восторга — реальность превзошла все ожидания. — Наверное, да. — Слишком честно. Где подвох? — щурится в подозрении. — В том, что его нет. Я говорю лишь голые факты, — бессовестно лжёт Хайтани, как будто она этого не понимает. — Я слышала, что вы с братом славитесь тем, что всё время несёте какую-то чушь, — припечатывает уничтожительно Леа, безотказно подхватывая ритм его мыслей. — Если будем говорить о вечном, как ты, то со скуки подохнем, — тянет Ран, снова делая глоток из банки. — Я же говорил, что не люблю вечно загоняющихся людей. — Я не заставляю провожать себя. Можешь уходить, я дорогу знаю. Говорит это, конечно же, без особой надежды. На лету всё схватывает, умница. — Я теперь из вредности не уйду. Не улыбка, но нечто похожее мелькает на её лице. Солнечный блик? — Лучше уйти. Ты начинаешь мне нравится. — Давай не так быстро, Куран. Мы никуда не торопимся. Снова проблеск улыбки. Ран жадно впитывает в себя выражение её лица, пока внутри всё вспыхивает азартом — он хочет снять пласт ледяной корки с этой девчонки, расковырять её до самого ядра, понять, что она и почему, до мерзлой колючей крошки булыжником собственного напора сердце растолочь. — Нравишься по-человечески. У меня другой типаж парней, уж прости. — Какой? — Высокие дрищи, играющие на гитаре. — У меня есть друг. Он низкий, но дрищ, играющий на гитаре. Изана Курокава. В нашей школе учится. — Мы даже мельком знакомы, — кивает Леа. — Но не моё. Он слишком... — Странный, — одновременно произносят они. — Хотя бы в чём-то своём согласны. — Нужно найти общие точки соприкосновения, — с энтузиазмом выдаёт Ран, но Леа не спешит его поддерживать. — Зачем? — Завтра я тоже провожу тебя до дома. Держи очередь в курсе. — Можешь не волноваться, её никогда не было. — Ебать. Как так, блять? — Перестань, а то я начну тебе верить. Ты для гопника слишком убедительный. С таким красноречием тебе только в политики — всех там уделаешь. — Красивый. Так и скажи. — На твоей красоте мир клином не сошёлся, — она закатывает глаза. — Это не самое главное. Особенно в тебе. — Расскажи, что ещё во мне увидела. — То, что на самом деле ты не такой, каким кажешься. — К примеру? — Ты выбрал Колу, зная, что я её люблю. Тебе важно расположить человека к разговору. Подходишь к людям вплотную не из-за того, что хочешь запугать. У тебя плохое зрение. — Как ты это поняла? — Ран даже и не сопротивляется совсем. — Ты не выглядишь устрашающе, когда подходишь к людям и делаешь это только во время разговора. Значит, хочешь видеть собеседника, когда с кем-то болтаешь. И твой брат в очках. Плохое зрение может быть семейной чертой. — Ты всегда так про всех всё знаешь? — Это простое наблюдение, — протестует Куран, поднимая на него глаза. — Давай теперь ты. Что ты видишь во мне? Это не просьба сделать комплимент, если что. Любое, что хочешь.Melanie Martinez — Dollhouse
Ран оглядывает её с ног до головы, пытаясь вспомнить какую-нибудь мелочь — должен же был он запомнить хоть что-то, когда наблюдал за ней. Но отчего-то на ум не идёт ничего стоящего. Куран не торопит, но с каждой вязкой секундой он чувствует жгучее раздражение, которое постоянно скапливается на языке колкостью — так и хочется сказать, чтобы не страдала хуйнёй, но он сдерживает свою злость, потому что не безвольное животное, не умеющее контролировать самого себя. Но самое главное — в её глазах он будет выглядеть глупо. Не то чтобы это его волновало, но... Очередное, сука, блядство. Ран чувствует себя тупым помощником Шерлока, который не может подметить очевидное, но отчего-то такое скрытно-дурацкое. — У тебя ямочка на одной щеке, — выдавливает он глупое.— Только на одной. Леа вновь закатывает огромные глаза и кривит губы недовольно, вызывая в Ране чувство оскорблëнного достоинства. — Я ожидала другого. Слишком поверхностно, Хайтани. Узнал же, что я люблю Колу — давай теперь что-нибудь стоящее. — Ты уж прости, что я не такой скучный. Тихие улочки меж домов сменились оживлённым переулком — Рану приходится идти рука об руку с ней, чтобы ненароком не потерять в толпе. Леа слишком долго молчит и не отвечает на его последнюю реплику, осторожно лавируя между людьми. И тут же его осеняет. — Ты не любишь разговаривать в присутствии других людей, — победно выпаливает ей в ухо, практически касаясь его сухими тонкими губами. Леа отшатывается от неожиданности, но затем растерянно кивает, сжимая лямку сумки в руке сильнее — кожу неприятно тянет, как и в груди. — Неважно, слышат они тебя или нет, ты не будешь разговаривать с кем-то громко в их присутствии, — завершает Хайтани с улыбкой — слишком искренней для прежнего их разговора.Billie Eilish × Lana Del Rey — Billie Bossa Nova × West Coast [tiktok mashup]
Плечи под тканью белой шёлковой блузкой постепенно каменеют от охватившего тело напряжения — прикусив нижнюю губу изнутри, Куран сминает свои глупые мысли в комок и пытается выкинуть их в персональную внутреннюю мусорку абсурда. В её жизни и так слишком много неопределённости, чтобы жертвовать теми кусочками безоблачного пространства неба её спокойствия на того, кто не принесёт ей ничего, кроме постоянного чувства дезориентации и выщербленную по краям глухую тоску. Риски осознавать нужно. Поддаваться внутреннему плачущему ребёнку слишком глупо для нынешней Леа — уж лучше совсем отказаться от затеи продолжать разговор с Хайтани и притвориться, что живёт в ближайшем спальном районе. До дома ещё три квартала через Минато — ему совсем необязательно знать, где находится её дом. Совсем необязательно. Но комок этих мыслей не летит безвозвратной посылкой в корзину — а лишь падает рядом. Либо подобрать и развернуть, либо кинуть в чёрную дыру неотвратимости и навсегда забыть о них. — Теперь куда? — Ран встаёт посреди тротуара, глядя на то, как Куран мнётся в неуверенности. Замечает её напряжение, звенящее в каждом движении и повороте головы. Она прячет лицо за волосами и говорит сухо — словно горло забили битым стеклом и песком: — Дальше я сама дойду. — Что-то случилось? — Нет. Просто если дядя увидит меня с мальчиком, отправит в воскресную школу. Мысленно просит прощения у дяди Джуна — это ложь во благо. Их двоих, в первую очередь, но с тоской Леа осознаёт, что если Хайтани захочет её найти, ему без труда это удастся. А она сопротивляться не в силах — цепляется за каждого, кто сможет помочь ей выкарабкаться из персонального беспросветного Ада, как утопающий за соломинку. Но спасение утопающего — дело самого утопающего, соломинка ей к чёрту не нужна. Ран не должен хоть как-то содействовать ей. Ключевые слова здесь «не должен» — но не «не может». Ведь он может — всё, что угодно. Стоит лишь захотеть. — Настолько строгий? Ран не верит ни капли, но всё равно поддаётся напору её безвыходности, плещущейся в ультрамариновых глазах. В нём становится внезапно достаточно этого пресловутого такта, чтобы не спрашивать об истинных мотивах её лжи, ведь на дне её глаз плещется странная тина из вечной скорбной смеси гнетущих чувств — он отчётливо видит её жидкую муть. Лезть в неё кажется чем-то вопиюще неправильным, слишком интимным и даже — страшным; мало знают друг друга, на сегодня им хватило откровенности. Но и игнорировать не получается: на Куран плотный панцирь, взращиваемый ей самой годами. А под ним что-то такое хрупкое, такое чистое, такое... Крохкое. Рассыпается, только тронь кончиком пальца — оттого и прекраснее в тысячу раз. Леа слепит его глаза своей хрусткостью — в ней и стекло битое, и вата плотная, и сломанные куклы, и жемчужные слëзы, и кости вперемешку с сухожилиями. Звенит под аппрессией жестокой реальности, идёт трещинами, но всё не лопается на миллион осколков, всё продолжает стоять стойко на своём месте и мотивы её ему непонятны. Надежда на лучшее? С её мёртвым поведением и безоговорочным принятием несправедливых насмешек и косых взглядов, которые разъедают похуже любой хлорки? Ей лишь нужен оплот, нужен толчок, чтобы она могла сделать шаг. Кто, если не он? Ран сомневается, что это его ответственность. Ран сомневается, что это его выбор, его обязанность, его проблема. Но, глядя на хрупкие плечи тонкокостной девчонки с длинными ногами, понимает, что если не он — то никто больше. Он не видит в ней схожесть с самим собой. Наверное, человеческая эмпатия берёт своё, потому что бросить Леа сейчас на произвол судьбы кажется совсем не мужским поступком — он будет помнить их разговор, помнить это странно-стойкое ощущение своей беспомощности. А оттого — саму Куран. Знает, что не забудет её из-за чувства омерзения, которое испытывал, глядя на сальную рожу одноклассника — не выжечь, не измельчить, не рассеять по ветру страшным воспоминанием. На изнанке век сияет уродливо — беспомощность Куран не вызывает в нём тупой жалости, лишь ярость. Из-за того, что она не борется, не бьётся, не грызёт глотки обидчикам, хотя может. Не вбитые ли в голову христианские постулаты тому виной? Её родители были на все сто процентов грёбаными психопатами. Отец — потому что убил собственного соулмейта, а мать из-за того, что вышла замуж за этого выблядка. Кто знает, как ей промывали мозги. Этот мир действительно огромен, раз вмещает в себя таких, как Кишибе Куран, — и только поэтому Хайтани находит в себе силы не скривить лицо презрительно, хотя жуть как хочется. Человек, уютно устроившийся на мягком месте жертвы, для него никчëмен. А Куран он не хотел таковой считать. Только не после прожитого ею дерьма. Леа слишком хрупка. Ей, девчонке, это простительно. Ведь кто-то ей уже предначертан судьбой — он ей и поможет, станет её опорой. Но сколько Куран придётся ждать? Месяц, год, пять лет? Сколько, чтобы не было слишком поздно? Сколько, чтобы его не глодало хищным зверем тошнотворное чувство неправильности; а оно преследовало Рана с того самого дня — ведь выжидал Хайтани несколько недель, чтобы набраться глупости к ней подойти и попытаться ковырнуть её панцирь в самом мягком месте — у сердца. Бередить её криво заштапанные раны не было необходимостью лично для него, на разве обуздаешь это странное чувство неправильности происходящего, царапающее его диафрагму требовательным голосом? Ран откровенно не хочет задумываться, почему ему не всё равно на Куран — ведь знает, что ответ пока может ему совсем не понравится. Как и слова Леа. Про её глаза Хайтани думать совершенно не хочется — слишком они... Надрывные. Ищущие. Бесконечно глубокие, как две капли дёгтя на белой мраморной поверхности. Бесконечно красивые, но для него это пока не главное. Ворочается под грудью странное, гулкое, абсолютно иррациональное — предчувствие; его не объяснить словами, не выразить никакими мыслимыми и немыслимыми способами. Стойкое ощущение того, что судьба ещё столкнёт их лбами нещадно, не давая иного решения, как сплести руки и сухожилия сердец стальными нитями, въедается в подсознание третьей аксиомой — и Ран безоговорочно верит этому душевному осязанию потому что верит себе. Спаяться-сростись-соединиться — с каждым глубоким толчком сердца зло этих слов распространяется, охватывает тело циркуляцией анофлексной паники и смурного ощущения скорой катастрофы. Ëкает где-то в солнечном сплетении и исчезает, как и улыбка с его лица — это совсем не сопливая любовь с первого взгляда, даже не банальная симпатия. Предвидение. Именно оно. Ран — только сейчас, — отступает тихим: — Тогда до встречи, Куран. Та водянистыми глазами смотрит, как его силуэт сливается с серой массой, идущей сплошняком навстречу. Провожает расфокусом мутного взгляда вслед — он надломленно-ищущий, надсадно-опьянелый. Леа увствует, как глупые слëзы закипают в глазах далеко не первым доказательством собственной никчëмности — хотеть простого человеческого тепла Куран никогда не переставала. Но усложнять чью-то жизнь собственной испорченностью она совсем не хотела. Уж лучше ему и правда найти девчонку попроще и провожать домой её — Леа как-нибудь перетерпит. Смогла же пережить низкое предательство подруги. С остальным справится также. Но Ран уже выбрал. Выбрал её.×××
Billie Eilish — Bored
Леа молчаливая, флегматичная, абсолютно серая и тусклая. Она витает сизым дымком по коридорам и кабинетам школы, таская с собой сумку и всегда сжимая в длинных пальцах холодную банку с газировкой. Леа в лишний раз голоса не подаёт, обедает одна и давится молчаливым презрением, которым ежесекундно клеймят её люди вокруг. Не глотает, но и не выплёвывает, не зная, куда его деть — ведь просто так оно не исчезнет, не растворится, не превратится в падымок прошлого. Держит она его где-то между, совсем не понимая, почему оно крошит и душит, оплетая горло гибкой въедливой удавкой, вспарывая нежную кожу до красных следов и посиневших губ. По идее, ей должно быть наплевать — но всё совершенно наоборот. Но Куран вопреки осознаëт в глубине своей простуженной души: дело-то в том, что она позволяет себя презирать — поэтому и плющит её так беспощадно этим чувством полной потерянности. Но дальше этого понимания ничего не простирается, лишь маячит где-то на самом краю поля зрения желание взбунтоваться и начать отбиваться от нападок, но оно гаснет с первыми попытками заговорить с одноклассниками. Ведь на лбу у неё фантомное, но клеймо: либо жалеть, либо презирать. Среднего не дано. Ран испытующе наблюдает за ней всё это время — Куран знает, чувствует всем телом и душой его цепко-сверлящий взгляд. По её мраморной коже узорами вьётся холодный иней жгучего страха и непонимания: что он от неё хочет? Но страх — это последнее, что она должна демонстрировать в таком месте, как школа. Здесь каждый принюхивается хищно, по животному, выискивая себе удобную жертву. Для них страх что кусок свежей плоти, сочащейся кровью — манит. Они вгрызаются остервенело стальными зубами, рвут на мелкие ошмётки, вылизывают остатки с дрожащих косточек и облизываются затем сыто. Страх — это слабость для глупых людей, а любая слабость ими же и порицаема. Глупых людей больше, чем умных, поэтому приходится играть только по их правилам. За спинами большинства — истина. Оспоришь — тебя втопчут в землю, пока не останется лишь мимолётного воспоминания. Куран играет по их правилам, не показывая своего жгуче-разящего страха, который плавленым стеклом распространяется по венам и выламывает её тело своей силой. Быть в его тисках ей до ужаса неприятно — но лучше бояться обидного слова, чем регулярных побоев и издëвок в лицо. Лучше притвориться глухой, чем гавкать в ответ на оскорбления с заведомо обречённой на провал попыткой доказать свою значимость. Молчаливая давка для неё лучше, чем открытое противостояние. Страх есть страх, его так просто не закопать в рыхлую землю прошлого, не выжечь лазерами, не испепелить мнимой уверенностью, потому что он уже практически часть её. Страх вышибается не страхом, а злостью и накипью болезненных чувств — здесь обычные правила уже не работают в полной своей мере, превращаясь в гору бессвязной чуши, которая лишь мозги грузит свинцом своей никчёмной бесполезности.Chase Atlantic — Right here
— Не думаешь вмешаться? — тоном змея-искусителя интересуется Ран, подходя к Леа со спины. Она чувствует затылком его ровное дыхание, чувствует, как жгучие руки тяжело ложатся на плечи, мягко сжимают — каждое движение выявляет обманчивую сущность этого человека. Хайтани игриво внушает, хочет чего-то от неё конкретного добиться, что-то вбить путём мягких направляющих слов — это чувствуется в каждом его движении и взгляде, прикосновении и слове. Ради чего-то своего. Он подходит к ней впервые за три дня после их короткой прогулки — нависает тёмной тенью, давит жуткой аурой, гоняя по нежной коже колкие мурашки, и вызваны они точно не радужными чувствами. Леа уже поняла, что для Рана важно лишь то, чего он хочет лишь сам, что он как раз-таки из-за этого не будет высмеивать людей — уважение к себе он ещё имеет. Но если бы не эти принципы, то он был бы отличным хищником, — думает Леа с надломленной усмешкой. — Благо, Хайтани, ты выше этого. — Не понимаю, о чём ты, — девушка встряхивает плечами, желая скинуть его тяжёлые руки, — но парень и с места не двигается, ладони не убирает, словно прирос ими к её телу. — Вон те двое, — Ран холодной подушечкой пальца упирается в мягкую кожу её подбородка и заставляет повернуть голову влево. — За третьим от прохода столиком сидят и обсуждают тебя. Не хочешь вмешаться? В животе неожиданно становится пусто — привычное ощущение, когда усмешки врезаются в мозг и сердце, оставляя мелкие царапки. Вдоль и поперёк Леа ими испещрена. Может, хватит? — шепчет голосок внутри отчего-то голосом Рана. — Достаточно с тебя, Леа? Ты можешь это прекратить прямо сейчас. Не зря эта тональность голоса принадлежит Хайтани: ведь это именно то, что он собирается сейчас сделать — подтолкнуть к решению проблемы. Неровную дорожкую из очевидного и ломкого выстлать специально для неё одной. Только вот зачем ему это делать? Она легонько хлопает парня по руке — Ран послушно её убирает, но не отходит. Выжидает. Следит за реакцией. Впитывает каждое движение, до мельчайших деталей всё разбирает в ней. Неприятно, если говорить честно. — Не вижу в этом смысла. — Говорят о том, что ты не далеко от папаши ушла. Взгляд как у маньячки, — продолжает подначивать Хайтани совсем немилосердно. — Я не такая, — с накипающим бешенством говорит Куран — воздух звенит битым стеклом, режется практически. — Хватит мной манипулировать. Очень зря вспоминается дурацкая фраза из книги, которая навсегда впечаталась в её сознание своей истиной: «Никто никем не может манипулировать. Оба осознают, что делают, даже если потом один из них будет жаловаться, что его использовали». — Это не манипуляция, а констатация факта, Куран, — она буквально чувствует, как Хайтани качает головой. — Пойди и измени их отношение к себе. Что-нибудь сделай, чтобы в тебе не видели тень твоего отца. Или, может, матери. Кто-то говорил, что с таким характером ты можешь закончить также, — беспощадно жжёт он водоворотом слов, заживо сдирая своей правотой панцирь из подобия колючего безразличия. — Перестань трястись и наконец покажи, что ты такое, Леа. Бояться нужно совсем других вещей. Хотя бы попытайся. — Что мне им сказать? — её тон наливается бесконечной усталостью, оскомистой измождëнностью — она сдаётся его странной напористости. Вес мужских рук перестаёт давить прессом на тело, но вот сказанные слова — нет. — Это уже сама решай, — Ран исчезает из-за спины также внезапно, как и появляется. Улыбается ей самоуверенно и многозначительно приподнимает брови, кивая на ребят. — Или будешь бояться шакалов вечно? Леа вдыхает полной грудью, решаясь. Ей ничего не стоит развернуться гордо и уйти обедать в другое место, но острый требовательный взгляд легко вспарывает её долго взаращиваемый панцирь безразличия. Таких, как она, Хайтани насквозь видит: ему хватило простого десятиминутного разговора, чтобы понять, кто она на самом деле. Он с маниакальной предприимчивостью дробит в мелкую крошку все её попытки набраться сил и отказать — чувствует, что Куран ему подчиняется. Не из-за того, что боится — а из-за того, что верит, в глубине души считает также, только ей не хватает смелости пресечь всё то презрение, которому она позволяет литься на саму себя холодными липкими взглядами. Её из раза в раз клеймят, как бракованный товар, как прокажённую скотину, не считая за человека. Которого увидел в ней только Ран. Правило спасения утопающего не работает тогда, когда руку тянет тот, кто спасёт лишь тех, кто помощь принимает безоговорочно. — Ладно, — выдыхает себе под нос Куран и делает свой первый шаг — он по обыкновению всегда сложен, но вот остальные даются намного легче. Ей кажется, что воздух вокруг неё звенит битым стеклом, что фальшь её наигранно спокойного мира рушится под чудовищным давлением реальности — и жить в своём обособленном мирке больше не получится. Ей хотелось так давно услышать это надрывное дребезжание, почувствовать, как страх в крови концентрируется в сердце, — и уже оттуда жизнь алой магмой качает новое чувство непринятия через клапаны мощными и жаркими толчками. Стул отодвигается со звуком лязганья стальных оков на тонких запястьях — Леа садится за стол, упираясь взглядом в двух парней напротив, и чувствует, как кипучая жалость рождается в ней, замещая всё волнение и ожидание: она-то думала, что комок из желчи и песка встанет поперёк горла, не давая выдавить и слова им в ответ. Ошиблась — ведь понимала, что слухи про неё огораживают других от такого же смрадного страха быть униженными, от прямой угрозы места жертвы. Глядя на растерянных парней, Леа отчего-то не видит их лиц: они смешались в одно мутное пятно, которое болью отзывалось где-то под лопатками, куда сейчас смотрел Хайтани. Жгло так, будто кожа под гнётом палящего солнца слезала. Он внимательно наблюдал, что она делает — приценивался, анализировал, решал что-то для себя, пытаясь понять: заслуживает ли она его рядом с собой? Может ли она стать для него кем-то больше, чем простая чудоковатая знакомая? Дешëвок Ран ненавидел, и лишь на днях встретил ту, которая была достойна стоять радом с ним. Леа оказалась главной фавориткой — и остальное уже на её плечах. Оттолкнуться от илистого дна студëного озера собственных мыслей она обязана сама — только потом он подхватит её под руки и прижмёт к себе, спасая. Стряхнув липкое наваждение резким движением головы, Куран упирается в них дотошным взглядом. Улыбается, пользуясь тем, что Хайтани её не видит, и негромко произносит глупое: — У вас, мальчики, красивая укладка. Где делали? Такой неловкий комплимент, который сейчас казался ей самым правильным началом разговора, растекается по их лицам неровным румянцем смущения, пока Леа прикусывает волнительно нижнюю губу, ведь парочка на её уловку клюнула. Они переглядываются в ребристом непонимании, мнутся, теряются — их настораживает такое дружелюбное поведение потенциальной жертвы. Их настораживает и фигура Хайтани, которая сейчас самым вальяжным образом раскинулась на стульях чуть впереди них. — В парикмахерской на Харадзюку, — выдавливает один, с белыми волосами и по-детски миловидным лицом. Смотрит напряжённо и чуть боязливо, пока Куран строит из себя святую невинность. Кокетничает, улыбаясь уголками пухлых губ, моргает часто — ресницы кидают мягкие тени на фарфор её впалых щёк, — и блестит огромными глазами. Заинтересованно, откровенно завлекающе. — Тебе очень идёт, — воркует она сладко, — её тошнит от собственной глупости, — и переводит взгляд на другого. — И тебе тоже. Из какого вы класса? — Два и три, — выпаливает темноволосый. Поспешно кланяется. — Абэ Кейко. — Комота Ая, — следом кланяется второй. — Куран Леа, — девушка снова растягивает губы в улыбке. — Не видела вас раньше. Вы новенькие? — Месяц назад сюда перешли. — Привыкли к нашей школе? Как вам наши ребята? — Ну... хорошие, — говорит очевидную ложь Комота. — Но в прошлой школе были лучше. — Понимаю, — серьёзно кивает Леа, нащупывая их слабое место. — Здесь не совсем рады новичкам. И даже ребята, которые учатся с начала средней и старшей школы часто не вписываются в школьную жизнь. Вам так не кажется? — Ну, наверное, — Абэ густо краснеет, отводит глаза — стыдно. Куран понимает, понимает его всем сердцем, но один факт выводит из себя: её они не понимали. Даже не пытались. — Даже про меня успели пустить слухи, — Куран поддевает ногтëм маленькую бумажку на столе и упирается подбородком в раскрытую ладонь второй руки — на самом деле лихорадочно обдумывает свой довольно скользкий план добиться желаемого. — Моя подруга растрепала секрет моей семьи, который нельзя было никому говорить. Теперь меня и за человека не считают. Я действительно выгляжу как сумасшедшая? — Нет, — одновременно выпаливают, синхронно. Действительно так считают — удивительно, насколько лабильно человеческое сознание, когда вместо жестокого удара оно получает тëплую ласку. Леа прикрывает глаза, всё ещё испытывая бритвенно-острый взгляд под лопатками. Думает о своём дальнейшем шаге, смакуя каждое слово, которое стоит им сказать. В голове у неё внезапно щёлкает — Леа знает, что сидящему сзади это жуть как не понравится — поэтому и говорит с каплями злорадства в голосе: — Тогда больше не стоит обсуждать меня и моих родителей, хорошо? Мне неприятно слышать такое на каждом углу школы, — Абэ и Ая стыдливо прикрывают лица рукавами рубашки и прячут бегающие глаза. — Может, вы поможете мне? Допустим, расскажете остальным, что я нормальный человек, а не чудовище, рождённое от чудовища? Окупить свою вину передо мной вам всё-таки придётся... — А кому мы скажем? Кто нас послушает? — Кейко яростно блестит чёрными глазами. — Я бы рад тебе помочь, но... — Видите парня сзади? — Леа обрывает его бессмысленное бормотание и бросает через плечо короткий взгляд. — Знаете же, кто он такой? — Хайтани Ран, член «Токийской Свастики», один из отряда Курокавы, — без заминки чеканит Комота — в его голосе отчётливо различно восхищение напополам со страхом. — Его все знают. Они с Риндо держат весь Роппонги в одиночку. — Именно, — Куран сдерживает своё удивление, оставляя все вопросы о подвигах Хайтани на потом, и наклоняется к парням ближе, горячо шепча: — На днях он провожал меня до дома и купил Кока-Колу. Может, расскажете об этом всем знакомым девочкам? Лица у них недоверчивые, но в глазах прорезается блеск — они ведь разнесут эту сенсацию по всей школе первыми. Такие люди падки на лёгкие слухи и чужое поощрение, поэтому и сделают за Леа всю работу. Она наклоняет голову вбок и добавляет победное, не давая никакого выхода: — И сегодня тоже проводит. Если успеете рассказать об этом до последнего урока, будет замечательно. Если что, просто смотрите в окно.Justin Bieber, Poo Bear, Jay Electronica — Hard 2 Face Reality
Куран не просчитывается в своих планах: стоит ей и Рану выйти вместе на улицу, как в окнах появляются лица ошарашенных учеников — их пара со стороны выглядит как восьмое чудо света в живом исполнении. Леа сцеживает злостную улыбку и читает в глазах Хайтани непонимание — его брови и глаза требуют объяснений, но девушка продолжает рассказывать ему про новый фильм и делать из себя белую овечку, отхлëбывая из банки газировку. Рана она тоже немного проучила — не стоило пытаться ею манипулировать. Но и не чувствовать благодарности девушка не могла. За один только день кардинально изменил её отношение к ситуации. Толкнул вперёд, ведь без этого пинка она вряд ли попыталась вернуть всё на своё место. — Теперь тебе осталось поговорить с той сукой, — Ран пинает кумушек носком кед и задумчиво смотрит вдаль. Молчит, а потом прямолинейно выдаёт: — Ты использовала меня, скажи честно? — Не знаю, — отвечает Леа чистую правду, даже не думая. — Мне показалось, что будет неплохо сместить фокус их внимания на другой слух. — Вмешала и меня? А как же твоё «не вешай ответственность»? — подытоживает. Куран делает наигранно важное лицо. — Мне приятно, что ты запоминаешь каждую мою фразу... — Только чтобы использовать их против тебя. Не обольщайтесь, госпожа Куран. — ... но конкретно эта не имеет к моему поступку никакого отношения, — заканчивает девушка, игнорируя его фразу, но воздух всё равно прорезает жгучим раздражением. — Тем более, ты правда меня провожал. Я нигде не солгала. — Теперь в эти слухи буду вовлечён и я, — Хайтани смыкает пальцы на её тонком плече и одним резким движением разворачивает девушку к себе. Леа вздрагивает от неожиданности в его руках, податливой куклой поворачивается и смотрит из-под ресниц удивлённо-боязливо, напоминая ему провинившуюся кошку. Жадным взглядом Ран скользит по мягким чертам её лица, впитывая в себя каждую чëрточку и деталь. Глаза её не перестали блестеть болотным илом, уголки губ не приподнялись ни на миллиметр, щёки не запылали румянцем, кожа осталась такой же холодной-холодной, словно она вышла из морозильной камеры, — хотя на улице глубоко тёплая осень и ласковое закатное солнце, снова запутавшееся в её длинных волосах и пушистых ресницах. Но никакого чувства вины или раскаяния не выявляется — ни внутри, ни снаружи, лишь напускное покорное ожидание своей участи; Рану неожиданно становится смешно от абсурдности их знакомства и первых взаимодействий. Дикое желание сделать эту необузданную лошадь своей вспыхивает в солнечном сплетении тянущей жаждой — если уж слухи есть, почему бы их не подтвердить поступками? Если Леа ему не понравится, он всегда легко может оставить еë. Здесь выбор лишь на его плечах — сама Леа готова уцепиться за каждого, кто готов протянуть руку помощи, иногда даже того не осознавая. Сегодня Хайтани действительно не надеялся на многое, ведь Куран его знала лишь тридцать минут от силы — но она подчинилась и сделала всё, чего Ран потаённо ожидал от неё. Периферией он чувствовал, что ответсвенность за этот выбор ляжет на него абсолютно и полностью, но мысль не тревожила: Леа доказала, что может, когда захочет — даже оправдать его надежды. Куран из той породы людей, которых нужно изредка подталкивать к относительно правильному решению — но лишь в том случае, если она относительность эту будет разделять. В противном заартачится хуже лошади. Как же ему это, блять, нравится. Как же она ему нравится. — Как будешь расплачиваться, Куран? — сладко тянет он, заправляя пальцами выбившуюся прядь за маленькое ушко. Леа щурится и с расстановкой произносит: — Что хочешь? — Свидание, ледышка, — мужские ладони скользят по изящным предплечьям, ощущая бархатистость чужой кожи — и бесконечную мерзлоту, словно она с ног до головы забита льдинами и ватой со стеклом. — С тебя довольное лицо и дружелюбность, а с меня — всё остальное. — Я и так дружелюбная, — отрезает Леа. Ран тихо смеётся, перехватывая чужие тонкие ладони. Сжимает, перекатывая под пальцами чужие косточки, упиваясь колючей остротой, изящной опасливостью — и взгляд их обладательницы, не менее сверлящий, гоняет от загривка вспарывающие кожу мурашки — они мелкими пузырьками бешеного адреналина вливаются в кровь и жарко бурлят там. Приручить бы её со всем своей сахарностью и крушливостью — посмотреть, что скрывается за этой коркой холодной флегматичности и безучастного ко всему живому лица. Сегодня она показала, что может решиться на серьёзный шаг, если только захочет. Леа многогранная, как сверкающий на свету неотшлифованный кристалл — ему хочется обтëсывать её грани снова и снова, даже если они резать глубоко начнут его ладони, он не остановится. — Я хочу, чтобы ты стала ещё дружелюбнее ко мне. Как моральная компенсация. — У тебя не было никакого ущерба! — шипит Леа разъярëнной кошкой и пытается вырвать свои ладони из крепкий хватки. Не получается — Ран разводит их в стороны, и Куран носом врезается в его шею, пока Хайтани заливается смехом. — Полегче, Леа, — тянет он, опаляя дыханием тонкий хрящик маленького аккуратного уха. Сдерживает желание облизать по дуге — боится, что Леа такого рвения не оценит. — Я ведь могу попросить что-нибудь другое. — Какого чёрта вообще ты вообще что-то у меня просишь?! — Я тебе помог, — Ран наклоняет голову, глядя в аспидно-синие глаза, на поверхности которых сизыми пятнами плещется злость. — И не безвозмездно. Мы слишком мало друг друга знаем, чтобы делать услуги за просто так. Поэтому ты идëшь со мной на свидание на следующей неделе, Ле-а, — завершает он тягуче и опускает её тонкие запястья. На них остаётся его запах — кедр, морозная свежесть, что-то горько-сладкое, густо забивающееся в её лёгкие. Такой близкий контакт с мужчиной у Куран впервые. Это ж надо — не с кем-то, а именно с Хайтани Раном. Где она ошиблась? — Я тебя предупрежу перед свиданием, — как ни в чем не бывало он пристраивается с левой стороны от неё и беззаботно смотрит по сторонам. — Чтобы оделась прилично. — Я приду в школьной форме, — по-детски вредничает Куран. — С хвостиками. — Тогда весь Токио увидит твоё нижнее бельё, — пожимает Хайтани плечом. — Плюс продуешь свой зад. — Я не буду кататься с тобой на мотоцикле, — возмущённым растрëпанным воробьëм чирикает Леа. — Ни за что! — Ты ведь знаешь, что будешь, — тон Хайтани так и сочится снисхождением — глаз у Леа дёргается в неконтролируемом порыве раздражения. — Всё бывает в первый раз. — Может, я не хочу первый раз кататься на мотоцикле? — Когда Риндо возмущался также, я просил его представить все те вещи, которые он никогда не сможет сделать. — Заткнуть старшего брата, к примеру? — Это тоже было, — пропускает он её неловкие колкости мимо ушей. — Увидеть космос собственными глазами. Побывать в Антарктиде. Поехать в Северную Корею. Есть слишком много вещей, которые мы никогда не сделаем, поэтому нужно пробовать всё, что возможно. В этом и суть всей жизни, Куран.Juice WRLD — Let me know
Леа ничего не отвечает, лишь перехватывает сумку левой рукой — пытается возвести невидимую громоздкую стену между собой и Раном, но только она всё равно осыпается, — и смотрит вперёд бессмысленным взглядом. — Хорошие рассуждения. — Значит, согласна? — Я не говорила этого. — Но имела в виду. — Неправда, — краснеет носом Леа, вызывая в Хайтани снисходительный смешок. — Ты хотя бы секунд пять можешь вести себя нормально? — Ты сама говорила, что «нормально» — растяжимое понятие. И снова непонятная тень скользнула юрковато по её лицу — не улыбка, скорее, усмешка — но для Рана это уже показатель зарождающейся симпатии. — Невыносимое трепло, — выдаёт она наконец, совладав с кипящими под кожей эмоциями. Мнёт в пальцах пустую банку от газировки, пока заходящее солнце обагряет её своим великолепием. Леа в его лучах сразу же становится совершенно другим человеком — будто бы скидывает свой панцирь из тяжёлой стали вечных переживаний и напускного безразличия, и из-за этого становится лёгкой и тёплой, как весенний ветер. Но стоит ему зайти чуть дальше дозволенного, Куран тут же теряет всю свою обаятельность — становится вновь колючей, равнодушной, полудохлой, словно выброшенная на берег рыба. Нет, не рыба, — понимает Ран, с ленцой рассматривая тонкий девичий профиль. — Русалка. — Каждое сказанное мной слово будет использовано против меня? — она смотрит на него лукаво, с едва заметными каплями интереса, расплескаашимися по пестринкам её радужек. — Смотря, как ты будешь себя вести. Еë лицо тут же искажается гримасой отвращения. Она и говорит без утайки: — Это было отвратительно. Ран весело прыскает: — Я на это и надеялся. Мне интересно, о чëм ты на самом деле сейчас думаешь. — Грёбаный извращенец, — шипит Куран себе под нос, пряча вспыхнувшее лицо за водопадом вечно распущенных густых волос. — Это ты себе говори. Я задал вопрос без сексуального подтекста. Ведëшь себя как девственница. Или... — Или ты идëшь вон, или разговариваешь со мной нормально! — выпаливает Куран ему в лицо, запрокинув голову. — Тебе не должно быть разницы, чем я занимаюсь в своё свободное время. Хочу, сплю с парнями, хочу — гуляю, ты не лезь туда, куда не просят. Без пяти минут самоутверждается за счёт девчонки. Хорошо устроился. Хайтани сам не заметил, как начал возбуждаться. Её горящие злостью глаза, растрёпанные волосы, перьями обрамляющие тонкое лицо, полные дрожащие губы, быстро бьющаяся венка на виске и ничем неприкрытое желание задушить его — в другом положении, — скажем, горизонтальном, — он был бы не против её маленьких ладоней на своей шее, пальцы которых впивались бы нещадно в кожу, мелко царапая. У неё ногти красивые, аккуратные, выкрашенные в чёрный цвет, прямоугольные и в меру длинные. Сейчас Куран действительно хотела его ударить — видимо, хрупкая душевная организация не выносит не только насмешек, но и одно упоминание секса и её девственности, которой, по сути, совсем не существует. — Не будь занудой, Куран, — Ран сдерживает желание щёлкнуть пальцем по краснющему носу — он почему-то у неё заливается румянцем гуще всего. — Я не хотел тебя обижать. — Меня никто не обижал, — огрызнувшись, Леа зашагала быстрее, демонстрируя своё явное намерение уйти. — Дальше я сама. Не ходи за мной, Хайтани. Его имя она не произносит — выплёвывает, как комок уже пресной и жёсткой жвачки, которую тут же беспощадно размазывает об асфальт. Ран долго не думает — штаны тесные, Леа обиженная, он уставший, а сегодня у «Тосвы» съезд. Дома нужно отдрочить вставший член, попытаться сделать хоть какие-то уроки, закинуть несколько вещей в стирку и отдать байк в салон Шиничиро для ремонта. Куран не маленькая — сама дойдёт, ведь всё нужное он сегодня уже получил. «Сама-не-маленькая» несколько раз гневно оборачивается на него — Ран даже на расстоянии десяти метров чувствует разящий гнев, который жаркими волнами и глухой пульсацией отдаётся у него в паху. Леа была права. Он — извращенец.