***
«Ящерица, змея, крокодил… Выдра!» — шипела Фурина в тот вечер в своих покоях, сердито сдёргивая с себя пиджак и кидая его на ковёр так яростно, что дрожали свечи на канделябрах. — Эта шутка дорого ему обойдётся». Она тогда еле удержалась, чтобы не столкнуть дракона за борт прямо в его дурацкой ряженой робе. Ох, а до чего же у него было самодовольное лицо! Фурина так бы и размазала эту ухмылку пощёчиной, да, наверное, разбила бы себе руку о его каменную физиономию. Посмотрите на него! Возомнил себя особенным, демонстративно при всех отверг и опозорил ту, за которой ухлёстывает весь Фонтейн! Каков «красавец»! И как хитро: подъязвил, подманил, а потом просто щёлкнул по носу, будто она не Архонт, а какая-то глупая влюблённая девчонка из придворных кухарок! Де Фонтейн долгое время лежала зардевшимся лицом в холодную подушку, сгорая со стыда каждый раз, когда её воображение услужливо вырисовывало ей сконфуженные лица свиты и экипажа. «Позор! Это позор!» — вторил внутренний голос, подначивая на совершенно безумные вещи, а сердце колотилось так часто, так отчаянно, что готово было вот-вот выпрыгнуть из груди. Пальцы кололо от желания выдернуть из светлой драконьей головы пару рогов, а если они не поддадутся её слабым рукам — пообломать топором или кочергой из камина. Архонты так себя не ведут. Архонты такого не чувствуют, да и сама Фурина давным-давно была не юная стеснительная девица, так отчего же её плавит собственная кровь, когда она вспоминает холодный прищур змеиных глаз? В тот вечер Фурина была зла настолько, что отказалась от десерта на ужин, а на следующий день и вовсе не пожелала плыть в «Эпиклез» с Нёвиллетом на одном баркасе. «Не знаю, почему, но у меня стойкое ощущение, что всем нам скоро будет очень плохо», — грустно подытожила работающая в гавани мелюзина Эльфан, получив от палаты Жестьон поручение распределить график кораблей так, чтобы госпожа Архонт и господин Верховный Судья не пересекались. Фурина не любила роль жёсткой властной правительницы, предпочитая воздействовать искусством дипломатии и мягкой силы. Несмотря на образ легкомысленной и капризной леди, она всегда придерживалась определённой границы вседозволенности в том числе и в общении с подчинёнными, просчитывая каждый свой шаг так, чтобы за ним не последовало жесткого и разрушительного ответа. Она могла ругать, могла увольнять, могла обвинять, особенно если это касалось работы труппы перед важным спектаклем, но меж тем никогда не скупилась на похвалу и доброе слово, если ей действительно что-то нравилось. Мало кто знал, но де Фонтейн тщательно взвешивала на весах каждый свой вздох и взгляд, изо всех сил стараясь поддерживать образ, выписанный когда-то много лет назад на листе. На этом листе не было характеристики «мстительная», но после выходки Нёвиллета она там появилась. Сначала протест и обида выражались по-детски громко, но также по-детски безобидно: Фурина демонстративно перестала приходить на совместные завтраки, обеды и ужины, не появлялась на оперативных совещаниях под председательством юдекса, отказывалась ездить с ним на одном транспорте и вообще сократила свое общение с верховным судьёй до минимума. Холодное игнорирование продолжалось до тех пор, пока злые языки не донесли до де Фонтейн, что Нёвиллету такой расклад очень даже нравится. И не только ему: все палаты довольствовались тем, что госпожа перестала вмешиваться в их работу. — Да как он… как они… — Фурина ощутила, что хлёсткий удар чужой насмешки пришёлся не по маске Архонта, а по её собственному лицу. Нёвиллет никогда её не боготворил, ему никогда не было нужно её внимание, он только рад был от неё избавиться. Неправильно осмыслив ситуацию, её величество лишь преподнесла юдексу подарок, о котором он только мог мечтать. — Любите, когда я молчу? Любите, когда я не лезу? Любите, когда меня нет? Я услышала вас, мой монсьер. Конечно, Фурина не посмела бы ставить палки в колёса Палате Кардиналис, которую возглавлял Нёвиллет, да и ломать своими неловкими руками и так с трудом работающую государственную машину не было никакого желания, но великая интриганка не была бы великой интриганкой, если бы не имела свои собственные рычаги давления. Де Фонтейн была не сильная в политических и государственных делах, но зато она была невероятной актрисой, неплохой литераторшей и служила главной музой «Эпиклеза», в который так любил наведываться юдекс в редкие от работы дни. Досуг, столь драгоценный для дракона, стал первой мишенью Фурины. Сначала бронированные билеты, выделяемые Палате Кардиналис, неожиданно перешли с партера на ложу, а через некоторое время и вовсе очутились на балконе. Сотрудники палаты ворчали, но сам юдекс, хоть и был не очень доволен сложившейся ситуацией, не пожаловался. Фурина заметила, что он просто стал переплачивать, покупая билет на своё обсиженное место. Затем в один чудесный день из концертной программы Филармонического оркестра мелюзин отрывок «Оды во славу судей», который Нёвиллет никогда не смел пропускать, был заменен на «Милость Фурины». И не отрывком, а целиком. Все семь часов. Это уже древний дракон принял с громким зубным скрипом, отослав перепуганному руководству театра очень «ласковое» письмо с критикой их принимаемых нововведений. Но то были лишь лёгкие весенние цветы, потому что все сочные спелые ягоды Фурина оставила на потом. Спустя какое-то время в «Эпиклезе» прогремела премьера комедийной пьесы «Магический шарик», написанной некой поэтессой под псевдонимом Франчески де Берло. Произведение повествовало о неопытном судье, полагающимся во время вынесения судебных вердиктов на детскую игрушку — шарик, который при тряске выдавал ответы «Да» и «Нет». Всё это приводило к уморительным и абсурдным ситуациям, в которых главный герой постепенно учился мыслить самостоятельно и вскоре стал проводить суды без чьих-либо подсказок, опираясь на знания законов и морали. В финале пьесы к непутёвому судье являлась богиня Справедливости и благословляла на должность Верховного Судьи. Пьеса произвела фурор: на следующий день цитаты из неё знали уже далеко за пределами столицы, люди обсуждали искусные декорации и невероятной красоты костюмы, а «Паровая птица» взорвалась хвалебными одами, отмечая уместную сатиру и сильную юмористическую часть. Правда, говорят, месье Нёвиллет не досидел даже второй акт.***
— Ваше величество, я ищу вас целую неделю. Я хочу побеседовать с вами на тет-а-тет, — по её спине пробежались мелкие неприятные мурашки, когда она заслышала издалека его голос, но изо всех сил заставила себя не оборачиваться. Она знала, зачем он её ищет, и знала, что разговор не сулит ей ничего хорошего, потому что она впервые за сто с лишним лет переступила черту, за которой уже виднелись очень злые драконьи глаза и очень острые драконьи зубы. Нет, разговор был даже не о пьесе — то уже стало делом прошедшим: после разгромной жалобы от судебной Палаты Ордали (которую, кстати, тоже возглавлял Нёвиллет), пьесу запретили, а всех художественных руководителей уволили. В этот раз она посягнула на святое, жестоко отомстив за все его вето, ножами вонзившиеся в горло «Эпиклеза». — О, желаете говорить со мной? — громко фыркнула она, дрожащей от страха рукой поправляя шляпку. С каждым приближающимся стуком его каблуков, её сердце медленно протискивалось куда-то в желудок. Он ведь не посмеет поднимать руку на Архонта? Она уже тысячу раз пожалела, что опустилась до этой пакости, но назад пути уже не было. — Извольте тогда уплатить за аудиенцию, прийти в назначенное время и отсидеть в моей приёмной очередь. У меня нет времени на внеплановую болтовню. Особенно с вами, юдекс. У меня люди из-за капризов вашей Палаты за дверьми бунтуют. Мне не до вас. — Даже не сомневаюсь, что вам не до меня, — сказал он с плохо скрываемым сарказмом и оказался практически вплотную к ней. Она с ужасом увидела в отражении зеркала его каменное и белое, как мрамор, лицо, сквозь которое сочилась убийственная аура недовольства и злости: хищные прищуренные глаза, подрагивающие ноздри, чуть поджатые бледные губы. Нёвиллета всегда сложно было вывести хоть на какие-нибудь эмоции, но в провокации Фурине равных не было. — Тогда и не мешайте мне, месье, — проглатывая ком паники, процедила сквозь зубы Фурина и, взяв себя в руки, развернулась к нему на каблуках, выдавив из себя самодовольный смешок, который прозвучал похожим, скорее, на нервный писк. Она почти уткнулась носом в его вечно идеально выглаженное пышное жабо, но вовремя увернулась и ловко обогнула судью по левую руку. Юдекс кротко дёрнулся, и Фурине на мгновенье почудилось, что он выставляет перед ней трость, чтобы преградить путь и вжать в стену, но он лишь застыл, не смея мешать её движению. — Вы врывались в мой кабинет без записи, моя госпожа, — леденящим душу тоном проговорил дракон ей в спину. — Хотя у меня такой же график посещений через приёмную, как и у вас. У Фурины предательски дёрнулся глаз. — Ха, что за вздор? Вы смеете меня упрекать? Ну и наглость, юдекс, не ожидала от вас такого, — она полуобернулась к нему, прежде чем толкнуть дверь, ведущую на внешний балкон «Эпиклеза», где злая толпа уже во всю гудела её именем. — Я — Архонт, мне можно всё, — она на секунду куснула себя за щёку. Слишком уж по-ребячески прозвучало, ну да ладно. — Захочу — приду к вам ночью в покои за документами, и не посмотрю, что вы проснулись. — Я не храню документы в спальне. Фурина его уже не слышала. Она распахнула двери, и шум недовольных тут же проглотил её целиком. В зале было действительно очень много людей, даже больше, чем предупреждали её жандармы: наплевав на все рекомендации Медицинского Совета, они столпились огромной плотной тучей, и де Фонтейн уже представила, как половина из собравшихся через денёк сляжет с температурой и ознобом. Самой её величеству болезнь была не страшна из-за проклятья, которое, кстати сказать, прощало ей не только простуду, но и похмелье, и переедание, и иногда даже курение. Однажды Фурина сильно порезалась о бумагу, когда оформляла дипломатические письма, и рана затянулась прямо на её глазах. Возможно, лже-Архонта нельзя было даже убить, но именно это проверять ей хотелось меньше всего. — О, мои дорогие граждане, к чему весь этот шум и гам?! — воскликнула она, обращая на себя внимание. Рьяные поклонники театра на мгновенье притихли, оборачиваясь к ней. Ох, как же ей не нравилось отыгрывать жёсткость и непреклонность перед подданными, это всегда вызывало негатив, а Фурине было важно, чтобы её образ исключительно любили. — Как и объявлялось ранее, выдвинутое решение изменено не будет! Руководство следует рекомендациям Медицинского Совета! Перепланировка сделана исключительно в благих целях с заботой о вашем здоровье! По знакомому цоканью каблуков, Фурина поняла, что юдекс прошёл следом за ней, и через секунду боковым зрением заметила, как он тихо встал поодаль от неё, невидимый ни для кого из зала. Де Фонтейн лопатками ощутила его тяжёлый сверлящий взгляд, явно уведомляющий о том, что разговор их не закончен, и Нёвиллет коршуном будет стеречь входные двери на случай, если она решит от него сбежать. — Тогда сбавьте цену на билеты! — раздался снизу недовольный голос. — Уберите бронь для управляющих Палат! — прокричал второй. — Вы же Архонт! Мы день и ночь молимся на вас, чтобы вы прогнали болезнь, но вместо этого вы следуете указаниям Медицинского Совета, сокращаете места в театре и собираете с людей деньги! Разве Архонты не всемогущи?! Просто вылечите всех и дело с концом! — последнее пришлось Фурине, как ножом по сердцу. Она в ужасе вздрогнула, на лице проявилась судорога, которая последнее время стала посещать её всё чаще в минуты тревожности, пальцы на руках и ногах едва онемели. Согласная со словами толпа одобрительно и сердито загудела, и на мгновенье Фурина бросила взгляд вниз: недостаточно высоко, к сожалению, есть шанс выжить, если она решится. — Я… слушайте, я… Я запрещаю обсуждать подобный вздор! Как смеете вы мне перечить?! — как можно яростнее вскричала она, машинально переходя из обороны в нападение, и ударила кулаком по бортику ложи. — Я ваш Архонт! Если я не излечиваю болезнь, значит я не считаю это надобным! Проблема спокойно решается временными мерами предосторожности! Может быть, вы ещё хотите, чтобы я наколдовала всем горы моры?! Или оживила пару кладбищ?! Ещё самой Селестией было наказано не вмешиваться в жизнь людей так кардинально! — Фурина на мгновенье захлебнулась воздухом, ощущая, как от неё идёт пар, но тут же продолжила, слегка смягчив тон: — Конечно, если ситуация выйдет из-под контроля, я нарушу её запрет и своими могущественными силами сберегу мой драгоценный Фонтейн и его жителей, вызвав на себя гнев Небесного Порядка, но сейчас в этом нет никакой необходимости! Она не знала, насколько это прозвучало убедительно, но хор недовольных голосов пусть и не прекратился, но совершенно точно стал тише. Ужасный день. Ужасный четверг. Теперь поползут слухи, что её величество деспот и тиран. — Ленивая богиня! — фыркнул кто-то громко из толпы. Фурина стиснула зубы, уже вбирая носом воздух, чтобы ответить на этот возмутительный выкрик, как весь зал сотряс сокрушительный грохот, похожий на раскат самого настоящего грома. Ударная волна прошлась по всему ложе и грозным эхом отлетела от акустических стен Оперного театра настолько мощно и внушительно, что недовольная толпа замолкла, как оркестр от движения руки дирижёра. Оглушённая де Фонтейн, еле удержавшаяся, чтобы не перевалиться за бортик, не сразу поняла, что это был стук судейской трости. — Молчать! Как смеете вы разговаривать так с главой государства?! — сверкнув лиловыми глазами, устрашающе прорычал Нёвиллет и за два широких шага достиг бортика, показываясь с ложе пред всеми присутствующими. Это было настолько внезапно и страшно, что кто-то вскрикнул, а кто-то, кажется, упал на пол без чувств, лишь завидев юдекса. Испуганная не меньше фонтейнцев Фурина почему-то была убеждена, что человек, имевший неосторожность так громко и так грубо ей схамить, сейчас, наверняка, поседел. — Я лично ознакомлюсь с делом каждого из здесь присутствующих и поручу Палате Жардинаж провести проверку на наличие подготовки к мятежу. Никто не уйдёт без наказания. От тишины, повисшей в зале, заложило уши. — Леди Фурина, идёмте. Вы достаточно объяснились перед своим народом, — судья обернулся к ней, и она не сразу поняла, что смотрит на него стеклянными, полными ужаса и раболепного трепета глазами. Нёвиллет проявлял свою власть и жёсткость и раньше, но это всегда было где-то далеко внизу. Волна его праведного гнева не долетала до её ложи, оставаясь лишь частью зрелищного выступления на судебном заседании. Фурина и подумать не могла, что от стука судейской трости у обвиняемых легко могло остановиться сердце, что для них это никогда не было шуткой и фарсом. На негнущихся ногах де Фонтейн последовала за юдексом, последний раз взглянув на оцепеневшую толпу: они были похожи на статуи с высеченным ужасом на каменных лицах. Их стало жаль. Фурина любила свой народ, несмотря ни на что. Будь она настоящей богиней, она без раздумий излечила бы все их болезни, наколдовала бы каждому по состоянию и воскресила бы всех близких и дорогих их сердцу людей. По крайней мере, попыталась бы. Её бы не напугал даже страх смерти перед Селестией, она разменяла бы свою жизнь на счастье для всей своей горячо любимой страны, лишь бы у них всё было хорошо. Собственно, это она и делала. Они молятся ей, просят о счастье, о здоровье, о любви. Такие хрупкие и смертные, они видят в ней последнюю надежду, а она даже не может понизить для них цену на билеты в любимый театр. Внезапно ужас и страх отступил, и Фурину захлестнула злоба на саму себя. А ещё на главу палаты Кардиналис. — Что ж, полагаю, я заслужил пару бесплатных минут вашей аудиенции, не так ли, леди Фурина? — наконец, деловито промолвил Нёвиллет, как только они дошли комнаты отдыха, в которой де Фонтейн часто пребывала перед заседаниями. — Горю желанием обсудить ваш запрет на поставки природной воды из иностранных регионов. Можно поинтересоваться, чем обусловлено ваше решение? Я покрывал расходы на транспортировку из личных сбережений и около тридцати процентов за непосредственную закупку. Взгляд Фурины разморозился от грустных и мрачных дум, и она с прищуром посмотрела на усевшегося перед ней юдекса, который едва скрывал кривящиеся в возмущении губы. — К чему такая обеспокоенность, мой дорогой судья? — полностью оттаяв, усмехнулась де Фонтейн. — Переживаете, что папильону по кличке «Фурина» из вашей канцелярии будет нечего наливать в миску? Нёвиллет всё же позволил себе раздражённый вздох: — Как я уже говорил, Палата принесла свои официальные извинения перед вами. Собаку переименовали, сотруднику сделали выговор, а закон о запрете называть животных вашим именем будет принят уже на следующей неделе без слушаний, как я вам и обещал. Фурина еле удержалась, чтобы не расхохотаться. Ей стало невероятно весело от всей абсурдности происходящей беседы: — Кому вы сделали выговор? Самому себе? — Не я давал собаке имя. — Ещё скажите, что не вы велели расположить её миску с именем на входе так, чтобы я это непременно заметила. Нёвиллет принял самый непроницаемый вид, на который только был способен, но Фурине не нужны были ни его оправдания, ни его раскаянье, ни даже извинения. Ей нужны были низкие цены на билеты в «Эпиклез». — Снимите вето с увеличения субсидий для театра, и я велю вернуть в Мермоний закупки вашей столь обожаемой воды со всех уголков Тейвата, — она отщипнула из вазы с фруктами виноградину и, закинув её в рот вместе с косточкой, устало облокотилась о спинку софы. Ей совершенно не хотелось сейчас начинать дебаты, юлить или хоть как-то подкалывать дракона, поэтому она сразу в простой форме изложила условия «сделки». Он нахмурился, пытливо рассматривая её расслабленное лицо, и сжал пальцы вокруг набалдашника трости: — Это из-за произошедшего на той прогулке? — тихо поинтересовался он. — Феноменальная проницательность для судьи, — не удержалась и подколола его де Фонтейн. — Ну так что? Несмотря на бесстрастный вид, она чувствовала, что он неуверенно мешкает, от драконьей природы не понимая всей тонкости разговора и инстинктивно ища подвох. Что-то подсказывало Фурине, сейчас он жалел о содеянной шутке, но то было лишь догадкой. — Это просто сделка или мировая? — наконец, изволил он уточнить. — Зависит от ваших дальнейших действий, мой юдекс, — кокетливо хихикнула Фурина, видя, как трогается лёд в красивых глазах дракона. — Может быть и сделка, а может быть мы поставим точку во всей этой истории и перестанем портить жизнь друг другу, — она лукавила. — Извинения, — заключил он, выдержав паузу, и тоже посмотрел ей в глаза. — Вы хотите извинений? Или вы хотите поцелуй? Фурина резко выпрямилась на софе. А вот это было уже интересно. Кажется, её несмышлёный в человечьем общении «фамильяр» начал улавливать правила дворцовых игр, пусть ему и потребовалось на это несколько десятков лет. Напряжение Нёвиллета её забавляло: если бы он был таким раньше, сразу после той злосчастной морской прогулки, возможно, она не захлебнулась бы в собственном гневе, каждую ночь бредя о его губах и змеином прищуре. Однако сейчас она была слишком вымотана, чтобы упиваться победой, пусть и такой условной. — А что бы вы сами выбрали? — она подпёрла щёку рукой, облокотившись о подлокотник, и тускло улыбнулась, с неимоверным удовольствием наблюдая, как Нёвиллета накрывает новая волна смятения. Он продумал так ещё несколько секунд. — Целесообразнее было бы всё это завершить, — по старинке опираясь на логику, справедливо рассудил юдекс, всё ещё не понимая её лукавых взглядов. — Если для этого нужен поцелуй, то я готов. «Посмотрите на него, он готов! А какой взгляд затравленный! Будто её величество сейчас заставит объезжать рысака на непривязанном седле,— ядовито прыснул внутренний голос Фурины, и она нервно облизнула пересохшие губы. От страха перед судьёй, парализовавшего её еще пять минут назад в зале театра, не осталось и следа. Она оттолкнулась от подлокотника и подалась вперёд, разглядывая его сузившиеся вертикальные зрачки-полоски. — Ну раз готов…». Он сжал пальцы на трости сильнее, будто собираясь не ощутить лёгкое прикосновение губ, о которых мечтает всё мужское население Фонтейна, а вытерпеть сильнейшую пощёчину, и августейшая едва не рассмеялась вновь. Однако не последовало ни того, ни другого. Фурина зубами подцепила перчатку и стащила её со своей худой кисти, упиваясь непониманием во взгляде дракона, а затем медленно прижала ладонь к его губам. Они действительно оказались ледяные, как речная вода, но де Фонтейн вытерпела их холод и не отдёрнула руку. С издевательской ухмылкой она кротко поцеловала тыльную сторону своей ладони, разделявшей её от чужого рта, и, громко рассмеявшись, вскочила с софы. Нёвиллет тут же отпрянул, метнув в госпожу взгляд полный негодования. Поцелуй через ладонь — любимая шутка среди молодёжи Фонтейна, жившая в народе уже не одно поколение. В противовес знаменитым глубоким поцелуям с языком — показная брезгливость чужих губ. — Так уж и быть. Я больше не в обиде, — весело фыркнула Фурина и поспешила удалиться прочь. Она не увидела, как взгляд Нёвиллета потемнел от ярости.