***
— Где Арно?! Входные двери в кабинет юдекса распахнулись с таким грохотом, будто их толкнула не миниатюрная августейшая, а вышиб обезумевший як. Разноцветные глаза горели неистовым пламенем чистейшего бешенства, алые губы дрожали, маленький припудренный нос морщился, а взъерошенные кудрявые волосы разметались по плечам. «Богиня» тяжело дышала, будто плыла с острова Эринии в Мермоний не на баркасе, а брасом. — Кто? — невозмутимо отозвался Нёвиллет, отрывая взгляд от документа, и Фурине захотелось метнуть ему в лицо том Фонтейнского права, который так удачно оказался под рукой на соседнем комоде у входа, но она бы не смогла это сделать. Надо было ещё докинуть. Кабинет юдекса по размерам вполне мог посоревноваться с бальным залом: от входной двери до рабочего места судьи можно было раз десять пройтись на руках колесом, а эхо стояло такое, словно находишься под куполом храма. У Нёвиллета в целом всё было какое-то огромное, особенно письменный стол. Фурина никогда не понимала, зачем ему такая большая столешница, ведь он никогда не складирует на ней бумаги. Печатная машинка, пару папок, чернильница, несколько футляров да бокал с водой — не так уж и много, чтобы просить нарубить под заказ пару лишних дубов. — Вы знаете, кто, месье Нёвиллет, — ядовито прыснула она, но юдекс даже глазом не повёл, демонстрируя, что уже давным-давно привык ко всем интонациям её величества. — Вы знаете Палаты Кардиналь и Ордали поимённо, не притворяйтесь, что это имя вам ничего не говорит! Это молодой секретарь арбитражного суда! — Тот милый юноша с красивыми синими глазами и музыкальными руками, что только-только закончил юридическую академию и сразу же уселся на место секретаря судьи в обход положенному стажу? — всё таким же безэмоциональным тоном поинтересовался Нёвиллет. Покрасневшая, как варёный рак, Фурина еле сдержалась, чтобы не кинуться и не схватить его за богомерзкое белоснежное жабо. — А что с ним? — Его уволил юдекс. Лично, — сердито рыкнула де Фонтейн, сдувая со лба молочный завиток. — Не слышали об этом? — Какая прискорбная весть, — фальшиво посетовал дракон, «грустно» покачав головой, и Фурина успела удивиться, у кого он так поднатаскался в иронии и сарказме. Уж не у неё ли? — А за какие проступки молодому человеку столь скоро пришлось завершить такую перспективную карьеру? — Наверное, нам стоит поинтересоваться у самого юдекса? — «Архонт» сердитым цокающим шагом в долю секунды пересекла кабинет, и, громко выдвинув гостевой стул, уселась перед драконом. И всё равно он был от неё уж слишком далеко: — Я слушаю. Нёвиллет равнодушно вскинул брови и плавно откинулся на спинку своего кресла. Фурине не понравился его взгляд. Он источал самодовольство, почти такое же, что было на его лице, когда он отказал ей в поцелуе. Юдекс начал тягучим нравоучительным тоном, будто перед ним сидела не Архонт, а молодая ученица: — Во-первых, у него не было нужного опыта. Нельзя с учебной скамьи сразу садиться на такую важную должность, это могло повредить работе суда. Во-вторых, даже если предположить, что юноша гениален в своей ипостаси — а я не смог это предположить, ознакомившись с его успеваемостью — до определённых должностей нужно дослужиться, пройдя огромную карьерную лестницу. Здесь не получится просто так прийти и получить желаемое место — это суд, а не ресторан. И, наконец, в-третьих, — Нёвиллет вдруг закинул ногу на ногу, продолжая беспристрастным взглядом испепелять бордовое лицо де Фонтейн через весь этот дурацкий огромный стол, — никто не имеет права хозяйничать в моих Палатах и в обход регламента назначать людей на места. Даже Архонт. Фурина стиснула зубы так сильно, что засвистело в ушах. — А я на ваши права и не посягаю, о, многоуважаемый глава всех-всех Палат, что только есть в Фонтейне, — она не удержалась и всё же умудрилась ввернуть в конец фразы издёвку. Её зрачки-капли вытянулись так сильно, что стали похожи на кошачьи. — Я лишь подала прошение за него на любую свободную должность в Ордали. Секретарём арбитражного судьи его назначила ваша Палата. Если Арно не подходил по критериям, зачем взяли? Можно было просто отказать, а не устраивать цирк с принятием на работу и разжалованием на следующий же день! Даже после всего сказанного Нёвиллет продолжал смотреть ей в глаза удивлённо и невозмутимо, будто бы абсолютно не понимал, к чему она клонит, и Фурине пришлось заглушить новую вспышку злости. — Я понимаю ваше стремление осыпать морой и жемчугом милые вашему сердцу лица, — продолжил он, — но неужели, когда они не получают от вас то, что хотят, то так скоро от вас отворачиваются? Неужели только выгода так важна вашим… — его ровный голос вдруг осёкся, и на драконьем лице мелькнуло притворное смятение, словно Нёвиллет спохватился, что слово, которое он собирается произнести, не совсем тактично. Это было лишь едва заметной вспышкой, но достаточно долгой, чтобы де Фонтейн успела её заметить. — Вашим господам. Глаза Фурины оскорблённо заблестели. А кто её господа? Её господа — разномастные, разнохарактерные, разнопёрые — птицы всех размеров, окрасов и полётов. Августейшая с неимоверным удовольствием засовывала их в свои золотые клетки, ровным рядом расставляя на подоконнике своей спальни. Здесь было очень много юных красновенечных зябликов — пажей, мажордомов, валетов, лакеев — маленьких слуг, с благоговением смотрящих Фурине в рот, и с которыми она никогда не спала, но уж очень любила слушать их любовную трель. Были и соколы — бурохвостные, янтарнохвостные, снежнокрылые — генералы, офицеры, виконты, герцоги. Эти птицы петь не умели от слова совсем, но до чего были хороши статью и размахом своих двухметровых крыльев! Однако особое место в сердце де Фонтейн занимали неимоверной красоты карминовые веерохвостые голуби — премьеры «Эпиклеза», до безобразия красивые утончённые творческие личности, с которыми обезумевшая от одиночества «богиня» могла коротать не одну ночь. Но сколь бы не была прекрасна птица в дворцовой клетке, сколь бы не был божественен её голосок, сколь бы не был величественен размах её крыльев — рано или поздно её всегда проглатывал дракон. Иногда вместе с клеткой. Они его раздражали, она знала. Раздражали до скрежета зубов, и камергер де Лакло с той прогулки был ещё не самым омерзительным вариантом. Нёвиллет никогда не сравнивал их с прекрасными птицами, скорее, с прожорливыми хряками, стремящимися поглубже утопить свой грязный пятачок в государственную кормушку за счёт доброты и глупости государыни. Пока эти «птички» щебетали своей августейшей, пуша свои хохолки и хвостики, сердитый злобный дракон тихо маячил где-то под архонтским подоконником, будто кот под аквариумом, и выбирал, какую голубку он сегодня сожрёт первой. Фурина прекрасно осознавала эту временность. Иногда клыки юдекса были даже кстати: ни один из её любовников не смел распространять непристойные слухи о её величестве, а если смел, то дракон его не просто проглатывал, а сначала медленно пережёвывал. Был даже период, что пришлось выжидать целое поколение слуг, прежде чем завести нового фаворита, так как все банально страшились стоящего на страже дворцовой тишины Верховного Судьи. И всё же Нёвиллет всегда расправлялся с ними настолько деликатно, насколько мог, стараясь сделать как можно меньше шума и «крови», но после той подколки с поцелуем в «Эпиклезе» дракона будто подменили. Нет, он был всё такой же: молчаливый, беспристрастный, неконтактный, сконцентрированный на работе во благо государства. Вот только птицы с подоконника влюблённой государыни стали пропадать едва появившись. Стоило Фурине лишь подмигнуть какому-нибудь покрасневшему от смущения пажу, как уже наутро она узнавала, что тот уволен юдексом с самыми худшими рекомендациями, которые только могут присниться в самых страшных кошмарах. Сначала она не придала этому особого значения, потому что знала, что Нёвиллет не будет сечь головы просто так. Если человек наказан, значит, судья решил, что тот в чём-то провинился. Она доверяла ему. И с удивлением поняла, что ошиблась. — Простите, госпожа, неотложные дела на вечер! Никак не смогу явиться в ваши покои! — Ваше величество, вы так прекрасны! Я вас не достоин, ваша любовь для меня — слишком большая честь! — Ах, если бы я не был женат, леди Фурина! Её любви начали бояться. Её нежный взгляд, её кокетливая улыбка, её воздушный поцелуй, порхающий через бальный зал, превратились в проклятые чёрные метки, за которыми следовало только горе. Фурина впервые почувствовала себя прокажённой, от которой могли шарахаться даже бездомные. Пылающие драконьи глаза, внимательно следящие за каждым её реверансом, оградили её от любви свиты, будто бы она и до этого была недостаточно одинока. — Месье Нёвиллет, я жду других объяснений, — жёстко процедила сквозь зубы де Фонтейн, тяжело дыша. — Вы знаете, каких. Я думала, что у нас с вами перемирие, но вы доказываете обратное. Юдекс оттолкнулся от спинки кресла и подался вперёд, опустившись на локти. Руки в угольных перчатках сцепились в крепкий замок, и Фурина заметила, что ткань на кончиках пальцев странно натянута. Неужели у дракона под перчатками и правда хищные коготки? — Я опять вас чем-то оскорбил? — он вопросительно изогнул свою тонкую бровь. Его внимательные фиолетовые глаза потемнели, и Фурине почему-то захотелось наглухо застегнуть ворот рубашки, чтобы спрятать оголённые покрасневшие ключицы. — А я — вас? — ответ вопросом на вопрос — очень непрофессиональный приём, но Фурина спросила, скорее, машинально, нежели специально. Она действительно не понимала, отчего вдруг Нёвиллет принялся так рьяно шерстить её любовные увлечения, ведь раньше ему до этого не было совершенно никакого дела. — Нет, — коротко ответил он. — Мы уладили все вопросы ещё в тот вечер в театре. — Тогда в чём дело? — В вас. Фурина почувствовала, как от этих слов через её лицо, руки и грудь прошёлся щиплющий ток. «О… ну давай, дракон, начни это заново», — она тихонько сжала пальцы в перчатках и раздражённо вобрала носом воздух, готовясь к новой бессмысленной словесной перепалке. Её любвеобильность за эти сотни лет была уже давным-давно обкусана со всех возможных сторон, но Нёвиллет всё равно время от времени возвращался к этой теме, плавя её порицающим взглядом. Вот только она никогда не плавилась. Чужая ласка была ей необходима. — Месьё Нёвиллет, я говорила это сто раз, я скажу это и в сто первый: я не буду себя ни в чём ограничивать, — властным, не принимающим никаких возражений тоном произнесла августейшая. — Сколько можно об этом говорить? Вы сами не устали? — Нет, — его рептильи зрачки сузились, и де Фонтнейн ощутила, как по её спине пошёл мороз. Всё же, в прошлых разговорах он не был столь агрессивен. Теперь от его тона веяло холодом и угрозой, Фурина уловила это, но страха на лице не показала. Всё-таки она отыгрывает роль не равной ему, а превосходящей его. — Позвольте и мне сказать сто первый раз: я осуждаю вашу «увлечённость». Раньше вы хотя бы могли делать паузы, так сказать, давали нашей казне «передохнуть» от ваших увеселений, но в последнее время это стало переходить все дозволенные рамки, — Фурина не понимала, о чём он говорит, за что он её отчитывает. Всё шло обычным чередом, даже более того, за последние пятьдесят лет у неё было всего лишь три кавалера, что почти в девять раз меньше, чем в прошлом столетии. — Вы разлагаете нравственные устои и подаёте дурной пример своему народу. Неужели вы не видите, как ваша влюбчивость и слабость вредят государству? «А твои проклятые вечно щурящиеся красивые глаза вредят мне», — загрохотало внутри де Фонтейн, но она быстро задушила эту бурю, испугавшись, что её станет видно в каплевидных зрачках. — Вредят государству? — пренебрежительно хохотнула Фурина, с вызовом глядя в сводящие её с ума очи. Конечно, он был прав. Это вредило и ещё как, причём в первую очередь ей самой, её душе, её телу, но она уже давно не могла без этого жить, подсев на «любовь без любви», как на апсинтион, который толкали ушлые барыги в нижних районах столицы. — А когда Сёгун идёт на горячие источники в сопровождении пяти кагэма и десяти ойран, это вредит её государству? Или всё-таки Иназуме вредит военная диктатура и стагнация? — она игриво усмехнулась, заметив, как на невозмутимом лице дракона дрогнули губы, но он ничего не ответил. — А вредили ли Ли Юэ похождения Владыки Камня в образе прекрасной и всеми желанной пэйнюй? В поисках острых ощущений он обошёл все провинции, но исчезли ли из-за этого контракты? Остановилась ли из-за этого торговля? Нет, месье Нёвиллет. А стоит ли мне упоминать Анемо Архонта Барбатоса, на чьих празднествах толпа не только распивала вино? Мондштат всё ещё на карте. Как же так вышло, мой целомудренный юдекс? Нёвиллет продолжал молчать с каменным выражением лица, но Фурина видела, как дрожат его бледные скулы от сильно стиснутых зубов — он был в бешенстве, но держался из последних сил. А ещё она видела, как умилительно полыхают кончики его острых ушей. — Молчите? — усмехнулась она. — Да, мне нечего сказать, — сдержанно согласился судья, сверля её нечитаемым взглядом. — Иногда я совершенно забываю, что вы одна из Архонтов. Что вам не чужды грязь, похоть и разврат. Что низшие желания для вас — первостепенны. Позвольте же тогда поинтересоваться, всеми чтимая до вас Эгерия тоже была… — …куртизанкой? — обворожительно улыбнулась Фурина, со злорадным удовольствием наблюдая, как от этого слова краска залила уши юдекса уже целиком и даже задела шею. — А с какой целью интересуетесь? Хочется увековечить это в пару томов, как когда-то это сделали писцы с Мораксом? — До сей низости мне ещё далеко, — с нескрываемым презрением в голосе отозвался Нёвиллет, хотя Фурина уже услышала, как забарабанило по карнизу ещё на упоминании Электро Архонта. — О, конечно, вы не такой как мы, вы же дракон. Вот здесь уже стоило бы остановиться, но увлечённая издевательством Фурина поняла это на долю секунды позже, чем было надо. Лицо юдекса посерело. Он тихо произнёс: — Вы правы. Мы не на одной планке. Из-за одной неосторожной фразы разговор стал слишком личным, слишком острым, слишком щепетильным, но де Фонтейн вдруг почувствовала какой-то неприличный подъём сил. Ей почему-то захотелось продолжить. Она не знала, отчего возникло в ней столь непреодолимое желание, но слова сами лезли на язык. Кажется, она поняла слишком много, чтобы молчать и дальше. — На какой планке? На планке этого стола? — вдруг похлопала по дубовой столешнице Фурина. — Ваша честь, зачем вам такой стол? Он нахмурился сильнее, явно сбитый с толку таким глупым вопросом: — На большом столе удобнее работать. Можно разложить много вещей, и они не будут мешать. Можно свободно печатать и писать, ставить клейма и даже трапезничать, если нет времени идти в обеденный зал. — И разговаривать, — тут же дополнила перечень преимуществ стола Фурина. — Разговаривать вам за ним тоже удобно. Полтора метра — это ваша любимая дистанция при общении с людьми, или вы предпочитаете отодвигать их от себя ещё дальше? Глаза Нёвиллета расширились так сильно, что Фурина впервые увидела у него едва заметную паутинку капилляров по краям белков. — Я не… — Каким был ваш первый поцелуй, монсьер? По-детски или сразу с языком? — безжалостно продолжала де Фонтейн, прекрасно зная ответ. — Или… ах, постойте, вы же не такой, как мы, паршивые Архонты, познавшие грехи людей. Вы мудрый благородный дракон. Вы такой мерзости бы себе не позволили. Ограничились теорией из книжек, да? Он смотрел на неё совершенно мёртвыми глазами и не шевелился, но, очевидно, слушал каждое её слово. Зачем она это делает? Зачем бьёт по самому слабому его месту? «Потому что он сам решил ударить первым», — тут же оправдала себя Фурина и обошла стол. Нёвиллет мрачно поднял взгляд, когда она по-хозяйски уселась перед ним на столешницу, именно на той её части, где он всегда был в «безопасности». — А я вот знаю, каким был ваш первый поцелуй, господин юдекс, — прошептала де Фонтейн, рассматривая его поджатые губы и напряжённые брови. — Он был через мою ладонь. Нёвиллет резко вскочил со стула и, выпрямившись во весь свой немалый рост, оказался с опешившей Фуриной нос к носу. Этого она не ожидала. Вновь ощутив сводящие с ума запахи моря и гор от его робы и волос, Архонт едва удержалась, чтобы не закусить губу. Это было слишком близко даже для неё. Дракон не смог этого не заметить — довольство промелькнуло в его раззадоренных хищных глазах. Наверное, юдекс мог бы сейчас её прихлопнуть, как назойливую муху, вместе со всеми божественными замыслами и тайнами и был бы совершенно прав — она нарушила все границы, которые только были очерчены, но он продолжал пытливо разглядывать её взволнованное лицо и опалять шею тяжёлым сердитым дыханием. Спустя пару мучительных мгновений, дракон наклонился к её уху. Сердце Фурины забилось так сильно и часто, что она еле удержалась, чтобы не рухнуть перед ним прямо на стол. — Я никогда не стану вашим любовником, леди Фурина, — тихо-тихо прошептал он приговор, едва касаясь губами раскрасневшейся кожи, и бешеный пульс в её горле неожиданно оборвался. — Как бы вы ни старались. — Если не станете, отчего тогда так хотите? — выдохнула она, изо всех сил борясь с желанием ухватить его за воротник и уронить на себя — пусть ширина этого стола пригодится еще для чего-нибудь. — Хочу? С чего бы? — Руки смертных, что по ночам скользят по моему телу, не дают вам покоя. Вы им завидуете, юдекс. Я уже это поняла. Нёвиллет моментально отшатнулся от неё, будто она брызнула ему в лицо кипятком, и, отойдя почти на метр, резко отвернулся к окну. За запотевшим стеклом уже вовсю бушевал ледяной град. С улицы слышались удивлённые возгласы. — Я не желаю вас больше видеть. Прошу покинуть мой кабинет. При любых других обстоятельствах, Фурина бы закатила истерику, дабы поспешно поддержать амплуа капризной и властной государыни, которую посмел выгнать слуга, но не сейчас. Сейчас она вообще была не уверена, между кем и кем состоялся этот разговор: между юдексом Нёвиллетом и Фуриной де Фонтейн или между Гидро Драконом и Архонтом. Всё смешалось, и, кажется, последние слова она говорила сама от себя. Удивительно, она так давно не говорила сама. Тонкие губы Фурины скривились в болезненной улыбке. Вот и поговорили. Она отшатнулась от стола и на ватных ногах неспешно прошла к выходу. Пожалуй, на сегодня они накололи друг друга достаточно. — Арно не мой любовник. Этот мальчишка — непутёвый сын одной аристократки, что мучает меня аудиенциями вот уже полгода, вымаливая своему отпрыску хоть какое-нибудь занятие, лишь бы тот бросил пить и гулять. Нёвиллет всё же обернулся, но дверь уже закрылась.***
Что бы сказал юдекс, если бы услышал, сколько раз за ночь она может довести себя до мелкой дрожи, крича в зажатую ладонь его имя? Что бы он подумал, если бы узнал, что ни один из её любовников не приносил ей столько удовольствия, сколько приносили лишь одни фантазии о нём? Что бы он сделал, если бы она взяла его прямо на этом кресле, властно усевшись поверх его выглаженных брюк? Если бы шептала, кричала, умоляла, приказывала сжимать её до фиолетовых пятен, целовать её до кровавых подтёков, выпивать её до дна, будто она бокал свежей горной воды? Нет на свете такой птицы, которая могла бы сравниться драконом. Если бы на окно Фурины сел величественный священный ибис, она бы даже не взглянула на него. Как могут его перья превзойти переливающуюся чешую? Как может его клюв сравниться с жемчужными клыками? Как могут его костлявые ноги соперничать величественными лазурными рогами? Никак. Может быть, оно и к лучшему, что сам Нёвиллет разграничил между ними расстояние — меньше соблазнов сорваться и упасть в омут его отравленных фиолетовых глаз, уничтожив и себя, и Фонтейн. Так будет намного легче зачёркивать дни до великого суда, которые она нацарапывала на стене своей спальни за огромной картинной рамой. Так всем будет намного легче. Она не пошла в этот вечер на общий ужин, даже отказалась от предложения принести ей еду прямо в спальню. Этот странный и неприятный разговор, уголь которого она раздула своими же мехами, полностью убил ей аппетит. Глубокие печальные думы поглотили Фурину, и она беспокойно проворочалась в кровати почти до полуночи. Бессонница крепко схватила её веки. Не помогали ни счёты, ни книжки, ни плетение кос. Опухшие от безвкусных слёз глаза августейшей начали смыкаться ближе к двум часам ночи. Лишь только Фурина облегчённо вздохнула, почувствовав как унимается сердце и сон мягко окутывает её ресницы, как всю идиллию прервал тревожный стук в дверь. — Ах, да что ж такое! — расстроенно всплеснула руками де Фонтейн. — Если это не важное дело, я засажу вас в Меропид без суда! На пороге показалась Седэна. Никогда в жизни Фурина ещё не видела настолько испуганной мелюзины. — М-месье Н-Нёвиллет… — дрожащим голосом протараторила она. Её глаза были полны чистейшего ужаса. — Он умирает.