Охота на кролика

      Еще до рассвета меня разбудил громкий стук в дверь и дикий ор, будто убивают кого – неизменные атрибуты родов. Приходится срочно продрать глаза, захватить свой мешок повитухи и плестись за напуганной родней.       Я думала, что меня позвали при первых схватках и приготовилась вздремнуть еще часок, но все оказалось куда серьезнее. Выяснилось, что семья решила проявить деликатность и не выдергивать меня с празднества, что означает – все было плохо еще накануне вечером. Но к утру стало только хуже. К моему прибытию бедная женщина едва ли была в сознании, вся иссиня-бледная, в поту, скрюченная, лежала на простынях поверх брошенного на пол сена.       – Слышишь меня? Эй!       Она едва откликается на мой зов. Усилиями ее родственниц ставлю бедолагу на четвереньки и привязываю пучок травы к пояснице, а часть его кидаю в кипяток, добавляю чуть макового сока и даю выпить – заговоренный сбор должен облегчить боль. Как хорошо, что спросонья я перепутала мешки и взяла другой, для особых случаев, а этот случай уж точно особый.       Печь к моему приходу уже растопили и воды натащили – снова повезло: народ в этом доме опытный и знает, что нужно. Я кидаю в очаг одну из рун – металлическое клеймо на длинной ручке, – что выковал мне Юджи. Так проще и быстрее, чем каждый раз старательно вырезать нужный знак.       – Дощечку несите и веревку, – командую быстро и уверенно, хотя сама, если честно, не понимаю, что происходит на самом деле и как мне стоит поступить. Лоно уже должно было раскрыться, но я ничего не вижу и нащупать не могу. Не вижу я и того, что мешает: в воздухе витает что-то странное, как будто есть еще чье-то присутствие. Напрягаюсь изо всех сил, но внутреннее зрение тоже не показывает ничего, кроме небольших всполохов магии у дальней стены, где под фундаментом похоронена собака, и у печи – обиталища здешнего боггарта.       Проверяю, на месте ли пергамент, который подвязала ей к животу с полмесяца назад: на месте, ничего не стерлось. Так почему ж он не работает? Ничего, это мы исправим. Быстро-быстро обвязываю дощечку веревкой, выжигаю нужную руну и вешаю на шею будущей матери – амулет точно должен помочь.       А дело все не движется. Женщина уже может реагировать и не пытаться отрубиться каждую минуту, только вот попыток вытолкнуть из себя дитя не делает. Лишь сейчас я вспоминаю, что стоит с ней быть поласковее. Рождение – это не шутки, а боль, кровь и огромнейшая вероятность смерти ребенка, матери, а то и тех и других вместе. У церковников даже бытует поверье, что смерть при родах гарантирует попадание в рай, как будто этим можно оправдать муки, через которые эта смерть приходит.       – Эй, получше? – как можно доброжелательнее интересуюсь я. Дождавшись слабого кивка, я продолжаю: – Ты большая умница, столько всего вытерпела и хорошо держишься. Это же твой первый ребенок, так?       Уточняю на всякий случай, ведь и так знаю, что первый: просто не сильна в добрых словах, а говорить что-то надо. Приняв долгий всхлип за положительный ответ, наконец подвожу к тому, зачем пришла:       – Тебе нужно продержаться еще чуть-чуть и помочь мне. Можешь попробовать вытолкнуть ребенка? Тебе нужно напрячь живот и расслабить ноги. Старайся не зажимать ничего, кроме живота, а я помогу.       – Я пытаюсь, но он не хочет, – тихо проскулила несчастная.       На всякий случай ощупываю живот еще раз. Как по мне, так он уж давно готов выйти на свет божий, но не верить женщине тоже не получается. Это-то меня и беспокоит: если он останется внутри еще дольше, то придется труп из нее выковыривать, а сказать, что она плохо старается, язык не поворачивается.       Тогда поступим по-другому. Я отхожу на минуту, чтобы бросить щипцы в кипяток – успела стащить их у лекаря прямо перед тем, как он сбежал из нашей деревни. Слышу, как доносится по углам:       – Молодуха, что с нее взять. До нее была бабка: сама с десяток нарожала, так еще сколько приняла. А с этой что взять, сущее дитя.       Ненавижу деревенщин. Была бабка, да вот только она по большей части детей не в наш мир принимала, а сразу в царствие небесное отправляла. Об этом они любят забывать.       Мне достаточно бросить на них лишь взгляд, чтобы те заткнулись. Встряхиваю волосами, вытряхивая грязные слова из головы, и возвращаюсь к горе-матери.       – Сейчас я вставлю в тебя щипцы, чтобы открыть ребенку путь. Предупреждаю, может быть больно. Готова еще потерпеть?       Кивок совсем вялый и неубедительный – кажется, она уже готова умереть. Но мне достаточно любого положительного ответа. Чуть подождав, пока щипцы подостынут, медленно ввожу их, стараясь причинить поменьше боли: деревенщины правы, я понятия не имею, каково это – разрешаться от бремени, но незнание не мешает мне делать свою работу хорошо.       Дело чуть продвигается, хотя кажется, что очень уж медленно. Я начинаю терять терпение и подгонять мать, порой даже грублю, хотя головой понимаю, что измученная женщина уже едва ли способна приложить больше усилий. Внезапно она всхлипывает.       – Это наказание. Наказание за мой грех. Мне ничем его не смыть, просто убей меня.       – Щас-кась, – раздраженно отзываюсь я, уже вся в испражнениях, крови и других жидкостях, пытаясь всеми силами вытянуть младенца. Но постепенно до меня доходит, и я отрываюсь от своего занятия. Пожалуй, это важнее.       Наскоро отмывшись от жутко пахнущей смеси на руках, я задираю юбки и чуть надрезаю ногу над коленом. Собственной кровью черчу крест на лбу женщины и кладу ладонь ей на глаза.       – Поделись-ка со мной своим зрением.       Наконец я его вижу. Возле живота стоит уродливый мелкий почерневший ребенок. Точнее, это маленький бес в форме мертвого ребенка, давящий женщине на живот, мешающий ее собственному младенцу выйти наружу.       Теперь я точно знаю, что делать. Присаживаюсь перед ней на колени и заставляю посмотреть на себя.       – Вытравливала плод? Сама?       Лицо ее кривится, и это мне тоже приходится принять за “да”.       – И не исповедовалась?       – Как о таком расскажешь? – голосом не громче дыхания отвечает она. – Для женщины нет греха хуже. Это так стыдно.       Я стараюсь удержать слова внутри. Все было бы иначе, если бы она не проявила ненужную самостоятельность, а пошла б ко мне, ведь я знаю, как травить плод так, чтобы не задеть ни тело, ни душу. Или если бы она была честна на исповеди, ведь отец Годжо никогда б ее не осудил: не из доброты душевной, а просто потому, что ему, откровенно говоря, плевать на мелкие страдания паствы. Но в итоге ничего из этого не случилось и нам приходится разбираться с довольно слабым, но очень уж неприятным бесом.       Неприятный он потому, что лично я никак его не изгоню. Моя сила на него не распространяется. С этим должна справиться та, кто и так уже на исходе сил.       – Видишь его? – устало спрашиваю я. Сама уже на ногах не стою и усаживаюсь рядом, откидываясь спиной на стену. – Что он тебе говорит?       – Хочет на руки, – почти провыла женщина.       – Так возьми его.       – Упаси господи.       Меня поражает, как она может креститься в таком состоянии, да еще и стоя на четвереньках, но ей все равно не избежать своей участи. Не я придумываю правила.       – Бесы нерожденных детей – самые идиотские. Если б можно было его изгнать, я бы изгнала, но ты с нерожденным ребенком успела заключить договор, сама того не зная. Ты хотела его родить, да?       – Мы были нищими, и он бы умер сразу, – промямлила она так невнятно, что мне пришлось переспрашивать.       – Но, раз хотела родить, все равно, даже у себя в голове, обещала лелеять его, – киваю я. – Поэтому ты сейчас должна выполнить обещание. Возьми его на руки и начни укачивать, иначе он заберет с собой и этого ребенка, и всех, кто будет после него.       С несколько мгновений она борется с собой, но энергии на сопротивление в ней немного, и в итоге соглашается.       – Говори с ним нежно, как с собственным ребенком.       Наконец бесёнок отходит от живота, чтобы прижаться к материнской груди. Воспользовавшись моментом, я вновь подбегаю к лону. На этот раз все идет как по маслу, младенец вышел быстро, не успел задохнуться, орет, брыкается. Передаю его довольным теткам, за радостью от пополнения не замечающих общей странности позы состоявшейся матери, и отсылаю подальше.       Бес совсем расслабился, достаточно крестного знамени и молитвы за упокой, чтобы он исчез окончательно. Негнущимися пальцами я собираю все свое добро, укладываю вымотанную мать и зову теток, чтобы принесли ребенка.       – Ты отлично справилась. Ты очень храбрая и сильная, – поглаживаю ее по голове. Это правда: если б она не согласилась укачать беса, то моя идеальная репутация подпортилась бы парочкой смертей.       – Это был мой ребенок. Я точно знаю, что это он.       – Не, вряд ли, – успокаиваю я. И это тоже правда. – Но отцу Годжо на всякий случай исповедуйся.       Только удостоверившись, что младенец присосался к груди и мать с ребенком наладили контакт, я наконец покидаю дом.       От хлынувшего в легкие свежего воздуха я едва не теряю сознание, а от яркого солнечного света – чуть не слепну. Сколько же я времени там провела?       Нет, погоди, сколько сейчас вообще времени?       Усталости больше не существует, и я несусь со всех ног к церкви на холме. Дорога пуста, тиха, только отец Годжо сидит на ступенях.       – Они ждали тебя до последнего. Не хотели уезжать, не попрощавшись. Не печалься, дочь моя, к Рождеству приедут погостить. О, есть интересная история для меня? – он не сразу заметил, в каком я расхристанном виде, а бешенство в лице, вызванное его участливым снисхождением, только все ухудшило.       Буквально только что я была страшно собой довольна. Но теперь мне кажется, что оно не стоило упущенного шанса увидеть братьев в последний раз. Злые мысли, совсем не как у приличной прихожанки, но я ею никогда и не была.       Громко гневно топаю мимо, ничего не отвечая, разве что рявкаю на ходу:       – Ко мне не заходить! – и, дойдя до дома, хлопаю дверью. Ну как “дома”: если домом можно назвать крохотную постройку на задворках церкви, то да, это полноценный дом, а вообще мы с Мегуми называем его откупом отца Годжо. Он отправляет парней в семинарию, а мне дает свой угол. Я бы не назвала это равноценным обменом, но не дура, чтобы отказываться от того, что дают.       Меня не смущает, что в доме всего одна комната, хотя у других обычно их минимум две – все равно живу тут только я, к чему мне лишнее пространство для уборки. Не смущает и то, что обстановка небогатая, не лучше и не хуже большинства: пара сундуков для вещей, лежбище для сна в дальнем углу, стол да две скамейки, очаг и еще одна длинная столешница вдоль стены, где стоит таз для умывания с зеркалом и кухонная утварь. Когда-нибудь у меня будет свой настоящий дом, который я украшу настолько богато, насколько вообще могу, а пока что максимум моих украшательств – травы, ягоды и части тел различных зверьков, засушенные и развешанные под потолком. Конечно, это больше колдовские расходные материалы, чем реальные украшения, но мне нравится: так мой дом действительно выглядит как логово ведьмы.       Но сейчас даже наличие собственного укромного безопасного уголка не облегчает моей боли. Вот я и осталась одна. Единственное, что меня хоть чуть-чуть успокаивает, – то, что Мегуми не видит, как я плачу, и никак не может съехидничать по этому поводу. А я не просто плачу – рыдаю, причем настолько сильно, что трачу на это последние силы и проваливаюсь в сон.       Когда слышу стук в дверь, готова вновь сорваться на очередные роды, но это всего лишь отец Годжо.       – Если хочешь, приходи поесть, если не хочешь, сама дурочка, – протяжно орет он и тут же удаляется. Сама деликатность.       Вообще-то я и вправду проголодалась. К тому же пора писать письма, о которых мы с Мегуми договорились, а пергамент с чернилами есть только в церкви. Мне дома держать их нельзя: отец Годжо настаивает на том, чтобы я не распространялась, что умею читать и писать. Оно и понятно: если крестьянка мало того, что имеет на все свое мнение, так еще читает и пишет, то точно ведьма.       Святой отец с навеки прилипшей к его лицу улыбочкой наблюдает за тем, как я мечу все со стола.       – Отбивные твои любимые, семья кожевника просила передать. Они очень тебе благодарны.       – Еще бы, – набитый рот не мешает мне во весь голос говорить о том, как я хороша. После того чуда, что я сотворила утром, не вижу причин для ложной скромности.       – Можем съездить с тобой в город, куплю тебе что-нибудь. В качестве похвалы за успехи.       Я даже перестаю есть. Не скажу, что для отца Годжо это совсем уж нетипично, но, я думала, такого рода развлечения предназначены для всех троих.       – Разве это не называется фаворитизмом? – уточняю я, не преминув похвастаться тем, что знаю столь редкое слово. – Я думала, что Мегуми – твой любимчик.       – Пастор всех своих детей любит одинаково, – широко разводит руками он.       – С чего такая щедрость? Я же могу разорить твой несчастный ящик для пожертвований буквально за один поход на ярмарку, – хмыкаю я, игнорируя актерские ужимки святого отца, хватающегося за сердце.       – Я хороший пастор вообще-то и не злоупотребляю положением, – оскорбленно заявляет он. – И своих денег у меня хватает. Ты вообще видела, что у меня под рясой?       Я кривлюсь, нахмуренно глядя на него. Нет, спасибо, я и так была ранена в самые глаза – тот случай, когда одна из местных притащила ко мне своего мужа, к сожалению, навсегда отпечатался в моей памяти.       – Ботинки. Я про ботинки, маленькая ты извращенка. Смотри, – он выставляет ногу, чтобы я хорошенько рассмотрела: – Эти я заказывал в Лондоне у одного итальянского мастера. Точнее, когда там жил, заказывал, а сейчас он сам мне ежегодно высылает. Так что платье или там побрякушку какую-нибудь для своей дщери я достать в состоянии.       Я все еще подозрительно смотрю на него. Понимаю, что ему хочется как-то меня утешить, но есть и другие способы, а он сразу давит на мою тягу ко всему красивому.       – Может, лучше отправишь меня тоже куда-нибудь? – тыкаю наугад и попадаю, куда надо: отец Годжо продолжает улыбаться, но уже чуть более натянуто.       – Мы же это обсуждали, ребенок, – вздыхает он. – В город я могу только тебя прислужницей пристроить, но…       Недовольно вздыхаю тоже. Но работать многими часами круглый год без продыху мне не улыбается. К тому же я, как любят выражаться некоторые, остра на язык и невоздержанна – все мои достоинства почему-то в глазах других считаются недостатками.       – Тупость какая. Почему парни могут отправиться в семинарию, а я даже в соседнюю деревню одна не могу сходить?       – Помнишь, как ты мне задала просто тонну вопросов, когда читала священные писания?       При одном упоминании этих чертовых писаний лицо само собой сморщилось. Понимаю, к чему он ведет: все эти святые мужи сходились в одном: женщина, то есть я тоже, – греховодница с рождения и не должна лишний раз рот открывать, чтоб оттуда бес не выскочил. Но это же все выдуманное, не верю, что кто-то на полном серьезе будет руководствоваться подобной ерундой в реальности. Не проверяла, конечно, но не верю.       – Это было год назад, ты точно помнишь. Я стараюсь не делать между вами различий, но другие люди будут, и так сложилось, что к тебе этот мир чуть злее, чем к парням. И я уже говорил, что, пока во главе церкви будут трухлявые деды, вряд ли что-то изменится. Все, что мы можем делать, – это слегка ее подтачивать, поэтому Юджи и Мегуми теперь в семинарии.       Меня этот набивший оскомину диалог не радует: не понимаю, чего отец Годжо так боится, ведь я сильная и сама могу разобраться со всем и всеми. Он, заметив мое кислое лицо, сразу ловко добавляет меда в эту бочку с навозом:       – Кстати, Мегуми подал интересную идею – отправить тебя на воспитание какой-нибудь ведьме.       А вот эта новость заставляет меня восторженно заерзать на месте. И как я сама об этом не подумала? Конечно, о других ведьмах я не слышала, но, с другой стороны, и обо мне никто почти не знает.       – Написал одной старой подруге, она сильная знахарка, но… буквально час назад прислала кошку, говорит, что пока учениц не ищет.       – И слава богу. Я знахарским и повивальным делом занялась только потому, что ты мне сказал: надо бы обучиться чему-то полезному. А это ужасно скучно. Уверена, твоя подруга тоже не очень веселая.       – Ну я бы так не сказал, она довольно интересная. Помнится, ее едва не повесили из-за злоупотребления некромантией, но это вроде как в прошлом.       Другое дело: вот теперь мне страшно хочется познакомиться с этой знахаркой. Некромантия – это вам не лук к пяткам привязывать и не заговоры читать.       – Я попросил ее написать еще одной хорошей знакомой: давно о ней ничего не слышал, но поговаривают, что она создала ковен…       Не знаю, что он говорил после этого, потому что тут я не сдержалась и неприлично громко взвизгнула. Ковен? Целый ковен?! Куча ведьм, которые учатся древней магии, а не пытаются упаковать ее в молитвы – звучит как мечта. Так я буду не хуже парней в их семинарии.       – Напиши ей сам. Ну пожалуйста. Так же быстрее будет, – начинаю канючить я.       Отец Годжо с сомнением покачал головой.       – Она меня недолюбливает. По ее словам. Ну это она так шутит, не понимаю, как можно не любить такого красавца, – он слегка приподнимает шляпу, которой обычно прикрывает глаза, чтобы самодовольно взглянуть на меня.       Я довольно хихикаю: Мегуми любит говорить, что по части самооценки мы с отцом Годжо явно кровные родственники.       Слышу тихий мяв под ногами: черная кошка с привязанным к ней письмом принялась тереться об мои ноги. Благодаря отметине на лбу я понимаю, что это одно из призрачных животных Мегуми – она растворяется в одном месте и появляется в другом, перенося с собой небольшие легкие предметы. Какой тонкий намек, что мне тоже пора бы приступить к письмам.

***

      Мегуми держит обещание и пишет каждый день. Уверена, он считает свои письма более информативными, чем послания Юджи, хотя я считаю, что все наоборот. Фушигуро скуп на эмоции, но я все равно вижу, как он в своем неловком духе старается меня утешить.       “Мы с Юджи наконец заселились в келью, на этот раз окончательно. Сегодня впервые были занятия – ты бы умерла с тоски, я серьезно. Одно богословие и священные писания, которые тебя бесят. Меня тоже. Мы пытаемся попасть в настоящую семинарию, ту, о которой говорил пастор Годжо, где нас научат уже нормальной магии, а не как выразительно читать тоскливые жития святых. Тут много Зенинов. Ожидаемо”.       Надо бы спросить, что он чувствует по этому поводу. Мегуми говорит, что не помнит то время, когда был в ордене Зенинов, впрочем, неудивительно – он там провел всего пару дней, прежде чем отец Годжо убедил их, что Фушигуро там ловить нечего. Но мне кажется, что присутствие тех, кому его продали, все же немного давит. Особенно сейчас, когда он почти полноценный колдун, но окружен представителями ордена инквизиторов.       Хотя вряд ли Фушигуро расколется, он вечно сообщает лишь факты: где были, что делали, упуская из виду все по-настоящему интересное. То ли дело Итадори – вот он всегда мне притаскивает свежие сплетни, которые так спешит записать, что по пути теряет половину знаков препинания.       “Кугисаки тут все очень прикольно. Не, тупо и скучно тоже но с Фушигуро весело, прикинь он с дороги уже выглядит как огурчик. Кстати он подрался уже с одним бугаем. Его зовут Тодо и он докапывается до всех со вкусом насчет девушек я с ним подружился в итоге. А вот Фушигуро (тут Итадори поставил здоровенную кляксу. Задумался, видимо)       Тебе понравится! Он сказал что ему важно только чтобы человек следовал своим принципам. Я вот про жопу сказал и рад что ты меня не слышала а то бы точно получил молотком.       Еще тут есть парень Инумаки прикинь он молчит всегда потому что воспитывался в монашеском ордене а там у них обет молчания. Но он прикольный мне нравится. И Зенинов тут до жопы мы с ними не знакомимся конечно”       Я тоже исправно пишу каждый день, хотя не сказать, что мне есть о чем сообщить. От ковена вестей нет, а остальные сплетни довольно скучные. Работы у меня много разве что: теперь о том, что я безумно талантлива, знаю не только я, меня даже зовут в соседние деревни.       Один раз какое-то отродье и вовсе свою жену, готовую вот-вот родить, пять часов вез в телеге, в которой коз продает, как будто она и так мало страдала от замужества за этим идиотом. В итоге я даже утащить ее никуда не могла, пришлось принимать дитя в этой грязной повозке почти без инструментов. Как же я тогда орала на этого мужика. Хорошо еще, что никто не умер, а то я бы и этого недоделка отправила к праотцам.       Словом, огонька в жизни хватает. Я даже рада, что все так сложилось: нет времени, чтобы тосковать по парням, думать о несправедливости жизни, о ковене, о том, как бы найти мужа – короче говоря, обо всем этом наборе беспокойств обычной девушки. Отец Годжо к тому же придумал мне развлечение – учиться делать мороки, говорит, смогу в ковене похвастаться (как будто меня туда взяли, ага). Пока что мне нечеловеческими усилиями удается только сотворить небольшое яблоко, и то лишь на минуту, но за месяц это уже неплохо. Отец Годжо научился настоящим большим долгим морокам за год, но он исключение, а не правило.       Конечно, я слышала, что чем выше взлетаешь, тем больнее падать: все знают, что стало с мальчиком, который поднялся до солнца. Но я и взлететь-то особо не успела, так, всего лишь взяла разбег, как жизнь решила не медлить и сразу пообломать мне крылья. А я и не заметила, что она мне готовит: хоть бы предчувствие какое проскочило, но нет – дар предвидения мне недоступен.       Потому я не сразу поняла, что такое случилось, когда отец Годжо попросил меня остаться после утренней службы. У меня вообще-то много дел: в каждой семье сопливят дети, а то и хворь посерьезнее, и везде я нужна – лекарь-то год как сбежал, теряя башмаки. Но, несмотря на обычную улыбочку пастора, я слышу едва уловимое напряжение в его голосе. Оно и заставляет меня задержаться.       Удостоверившись, что мы в трапезной одни, отец Годжо на всякий случай ставит слуховой барьер, из-за чего я настораживаюсь еще сильнее. А уж от внезапно посерьезневшего лица и вовсе хочется на всякий случай перекреститься.       – Что-то с Юджи и Мегуми? – первая моя мысль. Не представляю, что с ними могло случиться, но другого объяснения странному поведению пастора у меня нет.       – Через два дня сюда прибудет инквизитор. Кто-то заявил, что у нас в деревне есть ведьма.       – Чего?       Я все прекрасно слышала и этим тупым вопросом… Не знаю, хочу выиграть время, что ли. Мне становится очень и очень страшно: сердце колотится, ладони потеют и сжимают сразу все юбки, что на мне. Конечно, я сильная и бесстрашная, но с инквизиторами не сталкивалась ни разу, и сейчас мне приходит в голову, что они свою славу тоже не пустыми слухами обрели.       – Мне сообщили знакомые. Говорят, орден Зенин пошлет кого-то, и это мне не нравится, – задумчиво чешет подбородок отец Годжо.       Мне тоже не нравится. Зенин, даже если не брать в расчет ненависть Мегуми, – сильнейший инквизиторский орден, на его счету тысячи ведьм. В последнее время слава Зенинов вновь начала набирать обороты из-за того, что поднялась новая волна охоты. Сейчас я смутно припоминаю, что отец Годжо когда-то говорил об этом, но тогда я просто отмахнулась, думала, что меня это точно не коснется.       Коснулось.       – Что мне делать? – стараюсь сделать так, чтобы голос звучал как обычно, но в итоге получается лишь сиплый шепот. Только сейчас отец Годжо замечает, что в моем лице ни кровинки.       – Выпей это, – протягивает мне какую-то сомнительную жидкость, но я, не глядя и не нюхая, выпиваю, лишь после осознаю, что это был кагор.       Методы у пастора интересные, но действенные – меня чуть расслабляет и я могу хотя бы начать думать, а не просто слышать, как в голове мошкарой вьются панические мысли.       – От ковена ответа еще нет?       Конечно, первая моя мысль – самая трусливая. По лицу отца Годжо понимаю, что она ему в голову тоже приходила. Сбежать не получится. Почему-то это меня даже успокаивает. Загнанные в угол крысы начинают нападать. А я хуже любой крысы.       Я решительно встряхиваю головой.       – Значит, встретим гостя как подобается.       – Дочь моя, я бы не хотел тебя подвергать такой опасности, – с сомнением протягивает отец Годжо, хотя сам понимает, что иного выхода нет. До меня уже доходит, что мне не спрятаться от Зенинов надолго, к тому же мое исчезновение может поставить под удар и пастора, и семью Цумики, и Мегуми с Юджи. Уж этого я позволить никак не могу. – Я постоянно буду с тобой, в случае чего подстрахую и помогу. Пока инквизитор здесь, лучше таскай в своем мешке все необходимое для побега, мало ли что…       Он продолжает меня инструктировать, по большей части импровизируя на ходу – видно, что у него самого не так много опыта общения с инквизиторами. Может, какой-то и есть, но то, что может сделать с инквизиторами сильнейший колдун Англии, и то, что могу сделать я, – совершенно разные вещи.       Про себя я решаю завершить знахарские дела сегодня же, а потом хоть трава не расти: при инквизиторе я магии и мизинцем не коснусь. Мне приходится прервать отца Годжо, но он и не против: для нас обоих очевидно, что прямо сейчас пастор мне помочь не в состоянии.       Чрезвычайно суетливый день помогает отвлечься от страха: все мои физические и духовные силы направлены на исцеление, я буквально с ног сбиваюсь, чтобы успеть ко всем. Под конец магии во мне почти не остается, а сама я что засушенное яблоко. Но стоит мне остановиться, как тут же в голову лезут всякие ужасные мысли. Даже приходится переключиться на магическое зрение, пусть оно и отнимает сейчас очень много сил, чтобы убедиться, что это вправду мои мысли, а не назойливые бесы.       В таком состоянии мне приходит в голову только одно решение: пробираюсь в церковь и пишу Мегуми, хотя днем дала себе зарок никого не беспокоить своей бедой.       “Обещай, что не расскажешь Юджи. У меня проблема. В деревню скоро приедет инквизитор. Зенин. Кажется, это за мной”.       Я не прошу совета и уж тем более спасения – еще чего. Мне просто срочно нужно кому-то поныть. Но Мегуми принимает все с присущей ему серьезностью, и я, задремав в трапезной, просыпаюсь от того, что кошка трется об мои ноги.       “Не расскажу.       Предлагаю следующее: заверши все свои дела, связанные с магией. Затем приберись дома – нужно, чтобы и комар носа не подточил, убери все, что может иметь связь с магией. Кукол своих сожги, потом новых сделаешь. Хорошо, что ты живешь у церкви, а не на отшибе: судя по тому, что я здесь слышал, за ведьм принимают тех, чьи дома стоят обособленно от остальных.       Забудь пока о магии насовсем, лечи и принимай роды без нее. Даже когда думаешь, что никто тебя не видит, все равно не смей колдовать – Зенины куда наблюдательнее, чем ты думаешь. Не подавай виду, что умеешь читать и писать – деревенские девчонки должны уметь разве что крест напротив своего имени ставить. И, ради всего святого, старайся лишний раз рта не раскрывать – для обвинения в ведьмовстве тебе достаточно хоть раз сказать свое ценное мнение.       Будь неприметной и неотесанной. Не слишком красивой и глуповатой. Веди себя как обычная деревенская девчонка и крестись почаще. Слушай, что говорит пастор, но поступай так, как понимаешь сама.       Это тебе не понравится, но по возможности смести внимание инквизитора с себя на какую-нибудь старую вдову.       Постарайся продержаться, а почти через месяц мы с Юджи прибудем на Рождество и подстрахуем тебя. И пиши мне так часто, как только сможешь”.       Впервые за сутки я улыбаюсь: Мегуми явно всю ночь не спал, обдумывал, что мне делать, и это чувствуется как рука, протянутая через расстояние, разлучающее нас. Мне становится спокойнее, ведь я знаю, что меня поддерживают уже два человека, и есть конкретный план действий, отчего появляется смутное ощущение, что могу контролировать ситуацию, хотя только вчера казалось, что меня непременно казнят без суда и следствия.       Я пишу короткий ответ: что-то о том, что не быть красивой у меня не получится, даже если б захотела, и бабок под инквизитора кидать не собираюсь, но спасибо за советы. Мне немедленно приходит обиженная записка от Юджи, которому не нравится, что мы с Мегуми переписываемся, а ему я ни весточки не послала. Приходится сочинять что-то успокаивающее и забавное: потом я обязательно ему расскажу, в чем дело, а пока пускай поживет в неведении. Взволнованный Итадори – опасный Итадори: с этого дурака станется пешком прибежать обратно, а оно мне не надо.       Вечером, утомленная от приготовлений, я лежу в бане без движения, позволяя магии в последний раз полностью протечь сквозь меня. Я справлюсь. Этот Зенин, кем бы он ни был, еще пожалеет, что со мной связался.