Охота на кролика

      Сон вдавливает меня в пол – именно так ощущаются мутные видения, невозможность проснуться до конца и тяжеленная голова. Когда мне все же удается открыть глаза, я мгновенно жалею, что это сделала: даже веки болят, не говоря уже об остальном. Голова раскалывается, а по коже ходит неприятное чувство, когда даже прикосновение одежды ужасно раздражает. И снова хочется пить, горло будто намертво слиплось.       Заставляю себя сесть – и вновь жалею: в глазах тут же темнеет так, что я начинаю сомневаться в своей способности добраться даже до стола. Однако, оказывается, возле меня стоит кувшин с кипяченой водой. Не помню, чтоб его тут оставляла, но сетовать на такой неожиданный подарок не смею.       Становится чуть легче в том плане, что теперь я понимаю, что именно происходит: если спросонья вся я была сплошным комком боли, то сейчас хоть могу разделить ощущения – нос забит, горло дерет, а тело горит. Кажется, вчера я действительно переохладилась и серьезно простыла. С тяжелым стоном заваливаюсь обратно: ненавижу болеть, а сейчас это вообще не к месту.       Надо бы растопить печь и заварить себе каких-нибудь ягод, пока не стало хуже, но для этого нужно встать. Это “надо” еще не означает “хочу” или хотя бы “в состоянии”. Пожалуй, наберусь еще сил, а пока ограничусь тем, что постараюсь призвать магию – ее в окружающей обстановке нет с тех пор, как я чистила дом перед прибытием инквизитора, но, по счастью, еще немного осталось в гвозде, который до сих пор при мне. Становится чуть легче. По крайней мере, двигаться могу без опасности потерять сознание от одного неловкого жеста.       При ходьбе меня пошатывает, но уже есть воля, чтобы заставлять себя делать то, что необходимо, хотя больше всего хочется, чтоб за мной кто-то поухаживал. Но я уже взрослая, пора привыкать, что лучших ухаживаний, чем от себя самой, вряд ли получу.       Огонь решаю разжечь по старинке – лучше экономить магию, держать ее в себе, а не тратить на что-то такое простое. Я игнорирую стук в дверь, который меня отвлекает от столь важного дела: руки кошмар какие слабые, нормально высечь искру не выходит уже минут десять, а тут еще кто-то думает, будто я жажду общения.       – Дочь моя, если не откроешь сама, мне придется выразить беспокойство более явно и выломать дверь, дабы удостовериться, что все в порядке.       Разве мы вчера не поссорились? Или это было позавчера? В любом случае, не удивлена, что у пастора один шаг к примирению хуже предыдущего. Мы с Мегуми уже давно решили, что его стремление взять к себе под опеку нас обусловлено совершенно дерьмовыми навыками общения: проще воспитать себе компанию, чем пытаться наладить контакт с кем-то уже готовым и сформированным.       – Выламывай, – хрипло каркаю я. Будет проще потом заставить его все починить, чем самой сейчас плестись до двери.       Отец Годжо претворяет угрозу в жизнь с удивительной для него деликатностью: я слышу, как под воздействием магии сдвигается засов. Судя по тому, как пучит глаза при виде меня пастор, выгляжу я отвратительно. Но сейчас один из тех редких случаев, когда мне не до красоты.       Без лишних слов он отодвигает меня от очага и во мгновение ока зажигает огонь. Когда болею, мне и так хочется постоянно ныть, а тут еще и отец Годжо в два счета делает то, над чем я корпела очень долго. Заметив, как я скуксилась, он тоже вспоминает об этой моей особенности.       – Хочешь на коленках посидеть?       – Мне не десять, – голосом трубочиста с многолетним стажем отвечаю я.       – Тогда скажи, что сделать. Представления не имею, что нужно делать, когда знахарка болеет.       Можно подумать, что, раз я знахарка, то мне не страшны никакие недуги. Черта с два.       Мое лечение не отличается от того, что предлагают лекари средней руки: всякие отвары, настои и прочее, чтобы дать телу недостающие вещества. Отличаюсь от них я лишь тем, что вливаю в человека чуток магии – непривычному для нее телу она дает сил, ускоряет процессы, отчего люди выздоравливают быстрее. Есть знахарки, которые чисто магией могут обратить болезнь вспять, но я такого не умею, нет врожденного таланта. Обычно меня это не расстраивает, но вот в такие моменты я не прочь побыть одной из таких ведьм.       Без этого таланта, во-первых, мне требуется серьезное количество магии, ведь я натренирована так, чтобы вмещать в себя достаточно крупные ее запасы, а небольшие порции мне погоды не сделают. Во-вторых, даже имея это количество, мне нужно самой разбираться, как ее распределить, а я и языком ворочаю с трудом, чего уж говорить о такой сложной и тонкой мыслительной работе.       Пастор помогает мне усесться на скамью, и я сразу же, насколько могу, размазываюсь по столу, улегшись на него головой и грудью. Отсюда я вяло раздаю приказы, периодически ругаясь на отца Годжо, потому что он не шутил, когда говорил, что не имеет представления, что делать. Даже не верится, что этот талантливый колдун может быть так плох в чем-то столь примитивном, как готовка.       Но, когда эта пытка наконец закончилась и я выпила готовый отвар, он присваивает все лавры себе:       – Уж лучше бы тебе прямо сейчас поправиться, потому что в противном случае это будет неуважением к моему великому труду.       Я даже презрительно прищуриться не могу – болят сами глазные яблоки. Ладно, сегодня я готова оставить без внимания пару его идиотских реплик.       – Как ты себя лечишь?       – Ты про обратную технику? Ну, эм-м, знаешь, обычно магия движется по телу вот так, а нужно ее пустить вот так и направить туда, куда надо, – от того, что эти путанные объяснения он сопровождает активной жестикуляцией, понятнее не становится. Пастор и сам видит, что я вытащила из его речи смысла примерно ноль, и смеется: – Я тоже в твоем возрасте не понимал, но потом научился.       Отвар вышел недурной, надо признаться, после него даже удается заставить себя поесть, хотя и не особо хочется.       – Одолжи мне магии, – требую я, дергая святого отца за рукав. Он как раз нужный источник: даже если заполнит меня магической мощью до краев, для него такая потеря ничто, едва ли его тело ее заметит – словом, с пастора не убудет.       – Уверена? А как же…       – Он не видит. Я проверила.       Почему-то отец Годжо не требует подробностей, как обычно это делает. Его этот факт как будто вообще не удивил. Что ж, видимо не мне одной приходится теперь самой все выяснять и обо всем догадываться.       Чтобы поделиться магией, достаточно небольшого прикосновения, а пастор умеет делать это, и вовсе не касаясь, но он кладет ладонь мне на голову и начинает слегка ее почесывать, передавая силы. Помнится, когда я болела в детстве, мне нравилось такое: я постоянно залезала Цумики под бок, чтобы она меня погладила. Да, я сказала, что мне не десять, чтобы требовать ласки, но это не значит, что мне ее не хочется. Чего греха таить – это безумно приятно, причем настолько, что я чуть ли не мурлычу, почти прощая отца Годжо.       – Кстати, это он попросил тебя проведать. Я думал, ты на утреннюю службу не пришла, потому что обиделась, но мистер Зингер, как мне показалось, действительно беспокоился. Уж не знаю, что ты с ним сделала…       – Ничего особенного, – хмыкаю я. Надеюсь, Маки обо мне волнуется не потому, что ведьма ей нужна целой.       – То есть мне разрешить ему прийти к тебе? Он вообще-то очень уж рвался, но я пока отбрехался. Могу сказать, что ты серьезно больна или еще как его отвадить, если хочешь.       Я пожимаю плечами. Мне, наверное, хочется, чтобы она пришла – все же интересно, что она из себя представляет и, главное, что она перестанет меня преследовать. Но я пока не знаю, чего от нее ожидать, и не смогу дать достойный отпор, если вдруг что-то пойдет не так. Да и выгляжу сейчас так себе.       – Как бы ты поступил?       – Будь у меня ручной инквизитор?       – Допустим, – смеюсь я. Ручной инквизитор – звучит приятно. – Если бы кто-то из тебя только крови выпил, а потом вот так по-доброму начал вести себя, что бы ты сделал? Если бы Зенины предложили тебе мировую, хотя вырезали весь твой орден, ты бы согласился пожать руки и разойтись?       А теперь мне удается его удивить. Пастор оценивающе смотрит на меня, прикидывая, откуда мне это известно, а потом со вздохом отвечает:       – Руки бы не пожал. Но и мстить бы не стал.       – Почему?       – А что такое, дочь моя? Не желаешь ли исповедоваться в темных мыслях?       Большинство моих мыслей темные. Не по каким-то особым причинам, просто характер такой. А при болезни он обостряется, делается еще хуже.       – Себя исповедуй, – ворчу я, недовольная тем, как отец Годжо опять пытается свернуть с темы. К счастью, он привык к моим не самым нежным выражениям и совсем не обижается.       – Дорогая Нобара, я грешил так много и часто, что на исповедь придется потратить всю твою цветущую юность, и это при учете, если мы не будем брать перерывы на обед и сон. С чего бы начать?       Мой недовольный стон больше похож на скулеж. Не в том я состоянии, чтобы выдерживать его шуточки. Слава богу, святой отец решил сжалиться и все же ответить на вопрос:       – Я не особо понимаю месть. Наверное, дело в том, что я сильнейший. Не хвастаюсь, просто факт. Понимаешь, когда становишься сильнее остальных, то как будто поднимаешься над миром. Ощущение потрясающее, оно похоже на огромную-огромную любовь, но это и благо, и проклятье: низменные стремления не имеют над тобой власти, и в то же время чувствуешь себя обреченным на одиночество, ведь нет того, кто мог бы понять тебя в полной мере. Поэтому я не стал мстить ордену, но и прощения ему не дам: мне важна не справедливость для себя, а чтобы никто больше не пострадал. Ну выпилил бы я всех Зенинов – отросли бы новые или пришел бы кто-то на их место. С орденом Камо так и вышло, восстанавливается вон потихоньку.       – Камо? Муж Цумики? – Мне определенно есть над чем подумать после такой речи, но сейчас хочется остановиться конкретно на том, что удивило больше всего. Не знала, что мы сестру в церковный орден отдали.       – С орденом Камо было поинтереснее: лет сто назад его глава попался на темной магии, причем довольно серьезной. Подробно рассказывать не буду, но факт в том, что в итоге из-за него весь орден подвергли изгнанию. Многие не пережили позора и либо нашли свою смерть, либо дали клятву – отреклись от магии навеки. Муж Цумики из вторых. Точнее, не он, а его предки так решили, как мне удалось выяснить, сам парень не знает о своих корнях ни черта. Но вот Мегуми пишет, что встречал представителей Камо в семинарии, значит, орден хоть и побит, но жив.       – И? Хочешь, чтобы я тоже просто смирилась? Не пыталась ничего выяснить, а просто жила, как живу?       – Смирение для тебя самая недоступная из христианских добродетелей, дочь моя, – смеется он. Я дергаю его за палец, но на самом деле не особо возмущаюсь, ведь он прав. – Просто информация о сути Зенинов не даст тебе ничего и не поможет выиграть. Я расскажу вам троим обо всем позже, а пока позвольте себе напоследок еще немного побыть детьми. Юность дается всего раз, так что не спеши от нее избавиться.       Ладно, так и быть, прощаю. Я не поощряю эти ограничения из лучших побуждений, но могу понять пастора. Хотя мне все еще интересно, что с этими Зенинами не так, отец Годжо прав: раз даже Маки не в курсе дел ордена, это не то знание, которое может мне помочь.       От новой порции магии мне становится чуть лучше, и я уже не чувствую этой беспросветной слабости, захватившей мое тело. Чтобы магия получше закрепилась во мне, а я запаслась силами, вновь заваливаюсь спать и так пропускаю, скорее всего, целый день, если не два. Еще одна причина, по которой я ненавижу болеть – из времени выпадаю совершенно.       На следующее утро голова уже не раскалывается, но горло и нос бесят. Припомнив слова пастора о самолечении, я пытаюсь воплотить его кошмарные объяснения в жизнь: если есть способ избавиться от этого всего как можно скорее, почему бы хоть не попытаться им воспользоваться?       Сперва пытаюсь понять, как магия течет внутри меня, прислушаться к ней. Получается – сосредоточившись на собственных ощущениях, я погружаюсь в состояние, похожее на сон, только более управляемый. Теперь нужно попробовать обратить ее вспять. Напрягаюсь изо всех сил, чтобы развернуть поток, представляю себе плотину, преграждающую реку, только эта плотина еще и дает обратный ход течению. Не выходит. Чем больше усилий я прикладываю, тем сильнее сопротивляется магия.       Спустя несчетное количество бесплодных попыток я наконец вспоминаю, что магия не терпит насилия над собой. Ее нужно приручать постепенно, обращаться с ней уважительно и деликатно, как с живым существом, не считая за бездушный инструмент. Да уж, Нобара, стоило не пользоваться магией несколько дней, как уже успела забыть основы.       Я представляю, как разговариваю с силой внутри меня, прошу исполнить мою просьбу, будучи готовой услышать отказ, объясняю, как это важно для меня. И постепенно, потихоньку направляю энергию в обратном направлении. Нехотя, но магия поддается, пытаясь понять, как двигаться, будто человек, которому пришлось возвращаться домой незнакомым маршрутом, и он пытается сделать вид, что все в порядке и он всегда так ходит.       Я стараюсь сдерживать себя, ведь знаю, что, торжествуя от побед, забываю о терпении, которое сейчас необходимо проявить. Контроль нужно усиливать, но не резко, а деликатно. Хоть такое поведение мне не свойственно, повивальное дело научило меня смешивать мягкость и решительность, спокойствие и стремительность, необходимые сейчас. Еще чуть-чуть, еще немного – и я попробую направить магию в уязвимые места, нуждающиеся в лечении.       Меня отвлекает резкий стук по дереву, как будто кто-то ударил по крыльцу, но помешал он не настолько, чтобы я потеряла концентрацию. Наверное, снег упал с крыши. Надо будет, как наберусь сил, почистить дорожку. Неважно, не отвлекаемся.       Однако стук сменился тихим шкрябаньем, и вот этот мерный непрекращающийся звук начинает надоедать. Я раздражаюсь все сильнее, упускаю момент, когда нужно в очередной раз направить поток, и он с облегчением возвращается в привычное русло. А я слишком перенапряглась, поэтому, упустив момент один раз, больше не могу начать заново.       Злость придает мне сил, чтобы соскочить и посмотреть, какая собака там скребется. Резко распахиваю дверь, чтобы как следует обругать кого бы то ни было, но не могу исполнить намерение. Источником звука оказалась Маки, которая уже прокопала дорожку от церкви до моего дома и оставила возле порога два ведра свежей колодезной воды. Услышав, что я выглянула, она оборачивается, и лицо у нее такое радостное и одновременно виноватое, что желание ругаться пропадает.       – Отлично выглядишь, – улыбается она. Издевается? Я прекрасно знаю, что выгляжу как воспаленное нечто. Или же она как Юджи, который всегда, даже когда Мегуми в самом потрепанном состоянии, утверждает, что тот выглядит замечательно. – Можно зайти? Хотя бы ведра занесу, не думаю, что тебе можно уже тяжести таскать.       Я не сахарная и почти в любом состоянии могу делать все то же, что и всегда, но Маки как знала, когда прийти – мне до сих пор очень трудно устоять перед искушением сделать так, чтобы обо мне заботились, а я не делала ничего.       – Я все еще болею, – с сомнением хриплю я. Все же не уверена, что стоит открывать эту хрупкую сторону себя той, кто надеялась меня убить. Одно дело ко всему привыкший отец Годжо, которому я доверяю целиком, и совсем другое – она.       – У меня здоровье железное, не бойся, не заражусь. Если, конечно, ты в состоянии терпеть мое присутствие, – вновь улыбается Маки, слегка наклонив голову. Она такая необычайно деликатная и ненавязчивая, что я вспоминаю слова отца Годжо о ручном инквизиторе.       Может, она тоже способна меня приручить, потому что я, как магия, не терплю жесткости, а подобное обращение вполне может меня заставить пойти навстречу.       – Это ты должна быть готова вытерпеть меня. Я сейчас более невыносимая, чем обычно.       – Не думаю, что ты хуже моей сестры, – бодро отзывается Маки и во мгновение ока оказывается рядом.       Она затаскивает ведра, она кипятит воду, она следит, чтобы я много пила и была плотно укутана, а я все еще не знаю, чего от нее ожидать. Я же тупо проспала то, чем в итоге окончился предыдущий наш разговор, и не знаю, как истолковать ее поведение.       – Тебя Цумики попросила? Что за благотворительность? – на всякий случай держусь недружелюбно, а то знаю я себя: стоит Маки быть ко мне хоть немного доброй, так сразу же плавлюсь, даже сама не знаю, почему.       На секунду она отвлеклась от растопки очага, и я не знаю, как понять это любопытство, с которым Маки меня рассматривает. Наконец она отворачивается и с улыбкой в голосе отвечает:       – Так и думала, что ты не слышала ничего из того, что я тебе говорила. Между прочим, я говорила довольно много, по крайней мере, больше, чем обычно, а ты совершенно бестактно оставила без ответа все мои слова.       – Я болела! Болею до сих пор, между прочим. А в тебе ноль сочувствия к страдающей, – обвиняю ее я.       – Прошу прощения, мисс, я догадывалась, что ваше молчание вызвано пребыванием в царстве Морфея, а не деревенской бескультурщиной, – шутливо откланивается Маки, ловко уворачиваясь от пинка, который я ей пытаюсь отвесить, и уже чуть серьезнее добавляет: – Если вкратце, я попросила прощения за то, что преследовала тебя, хотя ты невиновна. И мне немного стыдно за то, что ты заболела, есть ощущение, что я приложила к этому руку. Хотя вообще-то тебе самой стоило одеваться теплее.       Стараюсь, чтобы мое облегчение было не слишком заметным, и пытаюсь его скрыть за глупым, ничего не значащим вопросом:       – И все?       – Плюс-минус, – отводит глаза она, делая вид, что сильно занята тем, чтоб усесться напротив меня поудобнее. А вот это уже интересно.       – Ты говорила много… – пытаюсь уличить ее, но пока что попытки выглядят жалко. Пожалуй, теперь очевидно: зря я ее пригласила, ведь на полноценный разговор, да еще и с инквизиторкой, меня явно не хватит.       – О, я использовала самые изящные выражения. Жаль, что ты их не оценила по достоинству, – нагло врет мне в лицо Маки, подпирая подбородок рукой.       – Значит, приготовься расчехлить их заново, – упрямо свожу брови. Не на ту напала, подруга, я тебя предупреждала, что сейчас от меня хорошего не жди.       Правда, она моего решительного выражения лица не видит: убегает к кипящему котлу, чтобы заварить мне травы. Ради собственного благополучия я решаю отвлечься и подсказываю, какие взять. Надо сказать, тупит Маки при этом прямо как отец Годжо, но, как и он, компенсирует отвратительную неумелость большим старанием.       Стоит ей снова сесть напротив, как я выдаю самое требовательное лицо, на какое способна. Но Маки, похоже, успела забыть, на чем мы остановились, и понимает его превратно:       – Устала? Хочешь лечь в постель?       Я устало опускаюсь лбом на сложенные руки. Интересно, люди вокруг меня только прикидываются идиотами или вправду так сложно понять, чего я от них хочу?       Ну, если быть до конца честной, Маки права – силы у меня заканчиваются быстро и я бы с удовольствием провела еще один день в постели. Однако не для того я ей разрешила зайти, чтобы она опять меня поманила и ускакала, вновь оставив без ответов.       И тут мне в голову приходит идея, которую я бы, наверное, назвала тупой, если бы была здоровой и соображала хоть немного, но сейчас она мне кажется гениальной.       – Только если с тобой, – не терпящим возражений тоном заявляю я. Она замирает с нечитаемым выражением на лице, а я, радуясь, что заставила ее растеряться, становлюсь еще напористей. – Раз ты считаешь себя виноватой передо мной, то нужно искупить вину. К тому же, если я сейчас усну, тебе все равно придется сидеть и ждать, пока дрова в печи прогорят, а так хоть сделаешь что-то полезное. Идем, я требую, чтоб ты посидела со мной и рассказала наконец о себе.       Пока она не успела начать спорить, тяну ее за руку к своему лежбищу и тычу пальцем в его основание:       – Садись.       О чудо, она слушается. Маки усаживается, куда я ей сказала, и опирается спиной на стену, а я заставляю ее вытянуть ноги и укладываюсь головой на колени. Точно так же раньше я ложилась к маме, а потом – к Цумики.       – Можешь еще почесать мне голову, мне будет приятно, – умом я понимаю, что веду себя как минимум странно по ее меркам, но она сама виновата, что решила иметь дело с болеющей мной. – Но главное – рассказывай.       Виновата ли в том болезнь, все еще туманящая голову, но ее история в моей голове превращается в какую-то сказку. Жестокую сказку, подобную той, где двух немецких детей вывезли в лес, а они надеялись найти дорогу по хлебным крошкам. Никогда не любила ее: ведьмы там показаны ужасно. Впрочем, сказка Маки тоже имеет подобные искажения.       Жила-была девочка. Она родилась в семье, где все видели магию и ждали от нее того же. Но шли годы, а девочка, как ни силилась, не могла разглядеть того же, что остальные. Из-за этого семья девочку невзлюбила. Не проходило и дня, чтоб ее не попрекали за сам факт рождения, казалось, что все только и ждали, когда девочка подрастет, чтобы можно было ее выдать замуж или отправить в монастырь, в общем, забыть о ней навсегда.       Однако, как ни старались все вокруг внушить ей, что она неправильная, сама девочка решила, что сами они неправильные. Она хотела сбежать к пастору, забравшему из ее большой семьи одного неизвестного ей ребенка. Но не успела подойти к нему, как ее поймали и заточили в доме.       (Признаться, на этом месте я от мысли, что мы с Маки могли воспитываться вместе, задержала дыхание и, фантазируя о том, как бы это могло быть, чуть не пропустила продолжение истории).       Так вот, девочка притворилась, что сдалась, но на самом деле принялась готовиться к следующей попытке, поклявшись, что, однажды покинув порог этого дома, вернется туда, только чтобы стать главой семьи. Она сбежала из дома, едва ей исполнилось девять, и пробралась на корабль одного проповедника. Девочка знала, что этот проповедник не нравится ее семье, потому что все считали его отступником. Знала она и то, что он являлся другом того пастора, с которым она хотела уйти первоначально. То, что проповедник взял на воспитание двоих девочек, только укрепило ее желание найти у него защиту, но в самый последний момент девочка обнаружила, что этот священник ненавидит таких, как она. Тех, кто не видит магию.       Тогда девочка солгала, сказав, что ей еще слишком мало лет, чтобы талант пробудился, и, получив благословение проповедника, доплыла с ним на корабле до Франции. Там она при первой возможности сбежала снова.       Один из несомненных плюсов быть ребенком – никто не может точно сказать, какого ты пола. Девочка воспользовалась этим и начала выдавать себя за мальчика, чтобы никто ее точно не нашел, хотя она сомневалась, что семья вообще станет ее искать. Ей пришлось бороться за выживание во всех смыслах: искать, где можно немного поспать, где добыть еды, но она не унывала, ведь помнила о своей цели. Девочка решила развивать то единственное, чем ее одарил господь – крепкое сильное тело. Она много дралась и со временем даже начала получать за это деньги.       Однажды ей в соперники попался мальчик, ее ровесник, который, как ни старался, не мог ее одолеть. Встреча оказалась судьбоносной: мальчик воспитывался при ордене госпитальеров и рассказал своим наставникам о талантливом противнике. Рыцари нашли ее и, даже обнаружив, что она девчонка, не отступились от своего намерения и тренировали ее с другими девушками.       – Постой-ка, что? – тут я не могу удержаться и впервые за весь ее рассказ перебиваю Маки. – Госпитальеры воспитывают девушек-рыцарей?       – Представь себе, – довольно хмыкает она. – Но об этом позже, хорошо? А то опять все мои слова проспишь, не хочу повторять. Кажется, у тебя опять жар поднимается.       Я стряхиваю ее руку со лба и советую не отвлекаться. Маки лишь усмехается – ее явно забавляет моя капризность.       Девочка не забывала о своей цели и думала, как ее осуществить. Так, к пятнадцати годам она попросила орден отправить ее в Германию, чтобы обучиться делу охотника на ведьм. Госпитальеры были не рады, однако все же отпустили девочку, посоветовав ей скрывать, кто она есть. Ей было не впервой выдавать себя за мальчика, а путешествие по Германии помогло придумать имя и новую историю.       Вода точит камень, а старание позволяет достичь успеха даже в деле, которое не близко душе. Девочке были безразличны ведьмы, и, возможно, именно этот холодный взгляд на работу привел ее к нужному ей результату. Со временем слава молодого охотника на ведьм достигла ушей ее семьи, и ее члены, не ведая, кто это на самом деле, призвали девочку на службу к себе, обещая и золото, и высокое положение в ордене. Со временем. Однако для этого ей придется пройти почти невыполнимое испытание.       На этом сказка обрывается. Мне неизвестно, будет ли счастливый конец или же ее жизнь так и продолжит быть чередой препятствий. Пусть я больше не ребенок, но очень рассчитываю на первый исход – всегда питала слабость к сентиментальным историям.       – Что именно тебе нужно сделать?       – Поймать за год службы десять ведьм. Учитывая, что нужны только настоящие ведьмы, задача считается невыполнимой – Зенины всегда заключают этот договор с охотниками, чтобы потом сказать: ну это ты, дружок, не справился, так что сиди на своем месте ровно и в орден не суйся. Но я уже доставила девять, осталось добыть одну до наступления весны, – я понимаю, почему в голосе Маки звучит гордость, но мне жутко от того, сколько судеб моих единомышленниц она оборвала ради своей цели.       Конечно, каждый из нас злодей в чьей-то истории, но Маки кажется такой хорошей, и так мне нравится, и я не хочу, чтобы она была по ту сторону. Не хочу считать ее врагом, ведь как враг может так мило заботиться обо мне, когда я в этом нуждаюсь, быть человеком, которому хочется подражать, а не который пробуждает ненависть?       Я покрепче обхватываю себя за плечи, стараясь сдержать болезненное желание начать ей доказывать, что ведьмы не плохие, что она ошибается, бездумно кладя наши жизни на алтарь своих стремлений. Я знаю, что это во мне говорит слабость. Но если каким-то мелким ее капризам я могу позволить выйти наружу, то эту мысль стараюсь загнать подальше – не хватало обличить себя перед охотницей, когда она только перестала подозревать меня.       – А тебя дома не узнали? – тихо спрашиваю я, просто чтобы не молчать.       – Те, кто могли бы узнать, не контактируют с мелкой сошкой наподобие охотников.       – А когда узнают?       – Будет слишком поздно. Жду не дождусь, когда наконец взгляну на эти рожи, – улыбается Маки, и я понимаю, почему постоянно забываю о том, что должна быть с ней осторожной. У нее очень красивая улыбка, сразу хочется сделать что-нибудь, чтобы она улыбалась как можно дольше.       – А твоя сестра?.. Ты говорила о ней так, будто она не особо-то и плохая. Что с ней?       – Тебе уже давно пора спать, – замечает Маки с таким видом, будто не уходит от ответа, а искренне обо мне беспокоится. И снова кладет руку мне на лоб. – Ты вся горячая.       – Все со мной нормально. Может, это ты холодная.       Я пытаюсь отмахнуться, но Маки все равно возвращает ладонь туда же, и тогда я обеими руками перехватываю ее и прижимаю к себе, как будто это поможет. Она вновь улыбается, глядя на мои потуги:       – Нет, мне сейчас очень и очень тепло.