и пусть во всех буквах этой стены дрожит ток
а на языках наших – пылает огонь взаимности
никаких других молитв не знаю
и знать не умею
Мария Лобанова
Единственное, что я могу себе позволить – неприступный вид. Я не предлагаю ей сесть, гостеприимства во мне будто и никогда не было. Я просто стою возле стола, заложив руки за спину и цепляясь пальцами за столешницу, глядя на то, как Маки нервно ходит из стороны в сторону. Наконец она останавливается напротив меня и, нервно теребя пальцы, произносит: – Ты ведь знаешь, что у меня есть сестра? Так я узнаю конец сказки. Он еще не произошел, но после того, что поведала Маки, финал ее истории ясен как день. И он настолько ужасен, что перестает быть сказкой. У него лишь один плюс – от услышанного вся моя обида на Маки испарилась, будто ее никогда не было. Она хотела сбежать не одна. Сестра Маки, Май, тоже была чем-то неугодна ордену, хотя магию видеть научилась. Судьба обеих девочек была очевидна, но Маки не желала, чтобы ими распоряжались, как вещью. Ее сестра, кажется, тоже, хотя в ней всегда было недостаточно смелости: одни и те же испытания подействовали на них по-разному – если Маки только злилась и упрямилась, то Май, напротив, становилась день ото дня лишь подавленнее и не могла сопротивляться влиянию взрослых. Идею сбежать она, однако, поддержала, но больше из-за того, что боялась потерять сестру. В назначенный день Май заявила, что никуда не пойдет, принялась уговаривать Маки остаться вместе с ней и просто принять свою судьбу. Та в ответ заявила, что пойдет одна. Вероятно, Маки отказалась бы от своей цели, едва почувствовав свободу вдали от опостылевшего дома. Ее первоначальный план – вернуться обратно с триумфом и думать, что члены ордена устыдятся того, насколько они были неправы насчет нее – был по-детски наивным, она не могла этого не признать. Но у них в заложниках осталась ее сестра. Однако, вернувшись домой, Маки так и не увидела Май. Ее заточили в монастырь. Учитывая, что все это затевалось ради спасения сестры, Маки бы с легкостью отказалась от стремления покрасоваться и что-то доказать тем, кто не желал ее признавать, по-тихому бы похитила ее, если б только знала, где она. Орден Зенин огромен и имеет множество подчиненных им монастырей, и именно место, где заточена Май, он держит в секрете. Это значит, что ей необходимо бросить вызов верхушке ордена. Поэтому Маки неутомимо искала ведьм, чтобы добиться положения среди Зенинов. Как только она достигнет своей цели, перед ней открывается всего два пути. Первый – открыть свою личность и, угрожая уничтожить репутацию ордена, вытребовать свободу для них с сестрой. Само по себе высокое положение женщины в ордене будет для него оскорблением, поэтому угроза не беспочвенна. Второй – бросить открытый вызов главе Зенинов и отстоять свое желание в бою. Слушая это все, я лишь качаю головой и все сильнее терзаю несчастную столешницу. – Это самоубийство, Маки. – Рада твоему оптимизму. Ты так в меня веришь, и это воодушевляет, – со смешком отзывается она, наконец перестав прятать от меня глаза. – Я серьезно. Если ты заявишься к верхушке ордена и будешь им угрожать, они просто тебя убьют. Подозреваю, свидетелей, способных поддержать тебя, ты привести не можешь, я имею в виду, достаточно могущественных, чтобы орден не рискнул на них покуситься. А поединок – это просто способ убить тебя публично. С чего ты взяла, что твой орден отнесется к этому честно? Можно просто пропитать лезвие меча ядом, тогда одной царапины будет достаточно. И какова вероятность, что орден даст вам с Май спокойно уйти и не будет пытаться уничтожить вас после? – думаю, на этом пора перестать перечислять сотню вероятностей и аргументов, почему идея ужасно глупая. У меня есть еще, но и без них все понятно. – Может, ты не будешь спешить? Давай дождемся отца Годжо и все ему расскажем. Я уверена, что он тебя поддержит! – Нобара, мне не девять, чтобы надеяться на спасение Сатору. У него нет такого влияния в церкви, как у ордена, к тому же ты и сама понимаешь, что его вмешательство может поставить под угрозу тебя и всю твою семью. На его месте я бы не рисковала вами ради какой-то незнакомки. – Ты его недооцениваешь, – хмурюсь, про себя решив, что уж я-то в любом случае расскажу все пастору, когда он приедет. Плевать, насколько это честный поступок: речь идет о ее жизни, и я пойду на что угодно ради шанса защитить ее. – Да, он не бескорыстная добрая душа, но всегда старается защитить тех, кто в этом нуждается. И он сильнее, чем ты думаешь. И вообще… – я на миг останавливаюсь, думая, как бы донести мысль безопаснее. – Про твой орден… ходят слухи. В семинарии, где учатся мои братья, много Зенинов. Говорят, что они используют магию. Маки снисходительно фыркает: – Всего лишь слухи. Сама подумай, зачем ордену инквизиторов магия? – Это уже ты думай, – бормочу я, изо всех сил давя в себе желание рассказать все. И как мне уберечь Маки, не подставив братьев? – Это Мегуми рассказал. Он не стал бы разносить глупые сплетни. К счастью, именем своего занудного братца мне удается заставить ее задуматься. Счастье общения с Мегуми было для нее недолгим, но она уже успела понять, что он за человек и что его слова не пустой треп. – Хорошо. Я это проверю, обещаю, – примирительно говорит Маки. Но мне этого недостаточно. Я сокращаю расстояние между нами и хватаю ее за руки, надеясь, что, если слова не дойдут, то мое тепло, вся жизнь, что во мне, отговорит ее от смерти. – Ты понимаешь, что, если все это окажется правдой, у тебя совсем нет шансов? Останься. Пожалуйста. Я пытаюсь посмотреть ей в глаза, но Маки опять избегает моего взгляда. Вместо того, чтобы открыто взглянуть на меня, она прижимает меня к себе. А я не знаю, отвечать ли мне на это объятие. – Ты не можешь об этом просить, – шепотом говорит она. – У тебя и так надо мной слишком много власти. Я горю от смысла ее слов и хочу кричать от того, как они были произнесены. В ее голосе мне слышится море невыплаканных слез. Внезапно все сходится. – Ты знала, – я отстраняюсь от нее и, притянув к себе за подбородок, заставляю посмотреть на себя. – О Зенинах и магии я впервые слышу, честно, – твердо заявляет она, будто бы не поняла, что я имею в виду. – Ты не боишься смерти. Ты знаешь, что умрешь. Поэтому ты меня оттолкнула. Надеялась, что так я не стану ждать тебя и искать. Ее молчание и является ответом. Наконец она вздыхает и признается: – Боюсь, как не бояться. Но больше боюсь, что ты потратишь время своей жизни не на того человека. – Я готова ее ударить за такие слова – что еще за единодушие с Мегуми? – но она легко перехватывает мои руки и с улыбкой говорит: – Пойми, я не жалею ни о чем, что между нами было. Но мне не стоило идти на поводу своих желаний. Я поступила эгоистично и не ожидала, что это могло так много значить для тебя. – Не ожидала? Что за глупые отмазки? Ты не могла не догадываться о моих чувствах, иначе не поцеловала бы меня. Какой я все это время была в ее глазах? Пассивной простушкой, которая идет на поводу чужих желаний? Я всегда знаю, чего хочу, ей ли не знать. – Ты, – медленно произносит Маки, подбирая слова, а я внимательно щурюсь, выжидая, что же она такого скажет, – с самого начала умело играла мной. Я это прекрасно видела, но в какой-то момент решила перестать сопротивляться. И это оказалось безумно приятно. Но я не смела и думать, что являюсь для тебя чем-то большим, чем просто куклой в твоих руках. Я вновь отчаянно краснею. Она не может говорить такие слова после того, как прогнала меня. Это тоже какая-то игра? Я заставляю себя отвернуться от нее и отойти на пару шагов. Скрестив руки на груди, чтобы запереть бушующую бурю внутри, я отстраненно интересуюсь: – И что дальше? Закончим обычными подругами? С задержкой Маки отвечает точно таким же тоном: – Если можно. Трусиха. Я спросила, поскольку надеялась, что в ней будет достаточно смелости признаться: она не хочет дружбы, а хочет последние дни вместе провести так, будто я ее первая и последняя любовь. Что ж, ее выбор, просить и умолять ее не собираюсь. Ничего, я тоже могу быть жестокой. – Тогда раздевайся. Обернувшись обратно, я вижу, как Маки, не шелохнувшись, глядит на меня с приподнятыми бровями. – Что? Тебе, кажется, знахарская помощь требовалась? Снимай все сверху. Если не передумала еще. Она слушается. Я же в это время мою руки и призываю всю выдержку, что есть – она мне пригодится перед этим испытанием. Зажигаю еще пару свечей, немного растираю руки над очагом, чтобы были потеплее, и командую Маки сесть на стол – так будет удобнее. Чтобы справиться с этой задачей, мне приходится постоянно повторять себе, что это просто тело и просто осмотр, который я проводила не раз. Чем ярче мои пальцы чувствуют мягкость ее кожи, чем труднее мне дышать от мысли о том, что это не просто тело, а тело моей любимой девушки, тем громче и неотступнее я повторяю себе эти слова, под конец считая их чем-то вроде одной из бесконечных занудных сказок, которые так раздражают детей. Напоследок я аккуратно подсвечиваю ее грудь магией, чтобы быть уверенной, что ничего не пропустила: все же я больше была занята тем, как бы не сорваться и не испортить предложенную Маки дружбу, нежели своими знахарскими обязанностями. Чтобы немного отвлечься и притвориться, что действительно увлечена осмотром, только им, ничем больше, начинаю рассуждать вслух: – Ничего страшного я не вижу, скорее всего, боли могут быть от нарушенного тока крови. Я бы предложила хоть неделю походить без этих утяжек, но будет славно, если ты, допустим, будешь их ослаблять время от времени. А тебе дышать не трудно? В ребрах не возникает неприятного ощущения? Выпрямившись, я наконец перевожу взгляд с груди Маки на ее лицо. Она отвечает не сразу и с задержкой рассеянно переспрашивает: – А? Между нашими лицами не больше нескольких сантиметров, и я чувствую, как ее тяжелое горячее дыхание касается моего лица. Ее щеки горят, а глаза безумно красиво блестят, когда она неотрывно пялится на мои губы. Неимоверным усилием воли я заставляю себя отстраниться и сбегаю под предлогом поиска мази. Пытаюсь заставить себя успокоиться, унять собственную дрожь в коленях и борюсь с жаром, охватывающим всю меня с головы до ног, мучающим до жажды. Дура Маки. Из нас двоих ты самая здравомыслящая, если ты не будешь держать себя в руках, то кто будет? Я заставляю себя глубоко вдохнуть и медленно выдохнуть, прежде чем вернуться. Остановившись в паре шагов от нее, я протягиваю баночку с мазью: – Втирай ее каждый день, она усилит ток крови там, где это нужно. Это греющая мазь, но, если будет нестерпимо жечься, лучше ее смыть. Чего застыла? Начинай сейчас. Принимая банку из моей руки, она смотрит на меня с улыбкой: – Я надеялась, что ты мне поможешь. – Учись справляться без меня, – с напускным безразличием дергаю я плечом. Стараюсь, я правда стараюсь не смотреть на нее, на то, как она проводит пальцами по своей груди и ребрам, но взгляд мой все равно находит ее. Удостоверившись, что она закончила, я беру свечу на подставке и забираю баночку из ее рук. – Теперь поворачивайся. Так и быть, со спиной сегодня помогу. Думаю, мне ничего не грозит, если она отвернется от меня, по крайней мере так удастся избежать ее глаз и не пялиться на то, как она облизывает губы, когда волнуется. Но тут Маки начинает упрямиться. – Не нужно. Там ничего не болит. – Еще как нужно. Если не болит сейчас, не значит, что не заболит позже. Нужно наладить кровоток везде, толку-то, если ты остановишься на полпути. – Правда, не стоит, – мне кажется, на дне ее голоса я слышу страх. – Если так хочешь, можешь сама, но я все равно потом проверю, как ты справилась. С полминуты она борется с собой, а потом разворачивается к стене, подтянув колени ближе. Лишь подойдя ближе, я понимаю, почему она так старательно избегала того, чтобы показать свою спину. Все пространство кожи пересекают застарелые рубцы, выпуклостью выделяются на ней, идут друг на друге внахлест. Такое ощущение, что били горящей плетью, хотя мне трудно представить подобное. Судя по тому, что шрамы уже стали серыми, ожоги получены очень давно – для того чтобы подобные раны перестали багроветь на коже, должен пройти не один год. Отложив мазь в сторону, я самыми кончиками пальцев провожу по самому большому рубцу посередине спины. Маки слегка вздрагивает. Мне хочется извиниться, но я не успеваю ничего произнести, как она подает голос. – Я с рождения была сильная и выносливая. И отец этим пользовался, искал любой повод, чтобы наказать или, как он это называл, “усмирить плоть”. Думаю, на самом деле ему было интересно, как много я могу вынести. Не скажу, что меня родители не пороли, но уже очень давно на мне нет и следа их наказаний. Отец Годжо вовсе ни разу меня пальцем не тронул: как самый настоящий пастор, он считает, что дети должны видеть только любовь. Поэтому мне вдвойне трудно представить жестокость, с которой избивал Маки собственный отец. У меня начинает щипать в глазах, и это не от чадящей свечи. Все внутри меня сжимается от осознания, что я слышу стыд в ее голосе. Как бы Маки ни старалась сопротивляться, что бы ни говорила мне ранее, в нее все равно накрепко вколотили мысль, что она виновата в том, как дерьмово с ней обращались. Мне больно от того, что с Маки, с чудесной, самой прекрасной и удивительной Маки могли поступить так, будто она ничего не стоит, будто она не ценная сама по себе. Мне хочется затянуть эти раны: раз ее семья оказалась столь глупа и отвратительна, то я все исправлю. Мне хочется донести до Маки, что мир должен ей ничего, кроме любви, что ее родители ошибались, что она не должна стыдиться чужой жестокости, что я ее люблю и принимаю целиком. Но я не знаю, какие слова произнести, чтобы они были такими же красивыми, как мои чувства к ней. Даже те слова, что кое-как находятся, застревают в горле. Все же я человек действия. И я делаю то, что мне кажется самым логичным в этот момент: нежно глажу ее ладонью по спине и прижимаюсь губами к шраму над лопаткой – смотри, я могу вылечить и его тоже. Следы на теле останутся, но из твоей души я их сотру. Маки замирает. Несколько мгновений она не шевелится, и я уже начинаю думать, что оскорбила ее: неважно, что чувствуем мы обе. Договорились ведь провести границу между нами, а я ее сейчас переступила. Но мне не удается даже попытаться извиниться, ведь я наконец вижу ее лицо. Когда она обернулась, я подумала о том, что никогда не видела Маки такой нежной, трогательной и уязвимой. Она выглядит полной противоположностью себя – напуганная девочка, которая хочет, чтобы ее пожалели и полюбили. И я стремлюсь к ней всем сердцем, чтобы уверить: я могу дать ей это. Мы молча смотрим глаза в глаза, без слов понимая, что хотим сказать друг другу. А потом Маки целует меня. Я чувствую, как она цепляется за меня, ищет руками и впивается губами все крепче, будто сейчас этим поцелуем хочет забрать всю мою любовь. Глупая. Сколько бы ты ни брала, у меня останется еще. Не одна она жаждет взять как можно больше: стоит ей развернуться, как я прижимаюсь еще плотнее, но и этого недостаточно, и я придвигаю ее к себе. Она коротко выдыхает мне в губы и тянется за новым поцелуем. Я тоже. Кажется чем-то невозможным разъединиться просто так, когда мы целиком состоим из желания быть продолжением друг друга. Маки поднимает на меня глаза и чуть недовольно надувает губы: – На тебе слишком много одежды. И правда. Она передо мной обнажена почти полностью, а я все еще закрыта несколькими слоями. Это нечестно. Это последнее осмысленное в моей голове, ведь я превращаюсь в сплошной комок чувств. Желание, любовь, нетерпение, боязнь, нежность, вожделение – все смешивается в моей душе, и тело, взятое этими чувствами в плен, больше не способно принимать решения само: теперь оно существует только для Маки. Ноги мне нужны только для того, чтобы опуститься перед ней на колени и сделать так, чтобы она больше не думала ни о чем и ни о ком, кроме меня. Губы – для того, чтобы целовать ее. Руки – чтобы запомнить каждый ее изгиб, каждое место, касание к которому заставляет ее рвано выдыхать мне в губы. Глаза – чтобы запомнить ее навсегда, запечатлеть то, как она раскрывается передо мной. Уши – чтобы слышать ее хриплое дыхание и то, как она, не в силах больше сдерживаться, кричит мое имя. Мне безумно нравится, как она его произносит на разные лады, от шепота до крика, и произносит так часто, что оно уже звучит как ведьминский заговор. Каждый раз, когда оно звучит, в моем теле пульсом отдается каждый его слог. Мне нравится то, как Маки вжимается в меня все теснее, чтобы мы перестали существовать по отдельности и стали единым целым хотя бы на эту ночь. Мне нравится, как она жадно впивается в мое тело, впечатывая себя в него навеки. То, как я сама неосознанно подаюсь навстречу ее ласке, ищу ее и только ее, то, с каким благоговением она покрывает поцелуями каждый кусочек моего тела, то, как она смотрит на меня, будто на свете нет более совершенного существа, чем я. Ее взор, ее действия возбуждают во мне греховное желание, греховнее того, что сейчас происходит между нами – я хочу стать для нее богом, единственным богом, кому она захочет поклоняться. Я очень хочу остановить время. Запереть те жалкие часы и минуты, что нам остались, и поставить их на полку, чтобы они могли лишь смотреть на то, как мы счастливы, не в силах этому помешать. Я не хочу засыпать, ведь, когда проснусь, настанет новый день – последний для нас двоих. Даже когда Маки уже уснула, уткнувшись носом мне в шею, я до последнего держусь, прижимая ее к себе крепче, запоминая тепло ее тела и то, как она неосознанно касается губами моей кожи, и надеюсь, что длинные зимние ночи окажутся на моей стороне.