Точка энтропии

      Последние крупицы сладкой дремоты ускользают сквозь крепко сжатые вокруг винтовки пальцы, как вода, превращающаяся в острые льды прямо на глазах.       Напряжение звенит в воздухе оглушающей трелью вылетающих пуль, фантомно сыплющихся на звонкую бетонную поверхность грязного пола. Дилюк прижимается спиной к гладкой поверхности стола, рядом с которым они вчера как сели, только забравшись в один из кабинетов, так и уснули друг у друга на плечах, не замечая, как провалились в сон. У рядом сидящего Кэйи на щеке остаётся красноватый след от складок рукава футболки — он тихо шуршит цветастой ветровкой, которой Дилюк накрыл его ночью (ещё и простуды не хватает для полного счастья, появившейся из-за сквозняка, задувающего прохладой), аккуратно складывая и убирая в становящийся пузатым рюкзак.       Снаружи слышен шум. Чужие шаги громко прокатываются вокруг, будто сделаны над самым ухом, а не за плотно закрытой дверью. Незнакомые голоса вторят им, вонзая в спину острое лезвие и обливая появившимся волнением. Сердце тревожно бухает в груди, готовое в любое мгновение сорваться на бешеные ритмы, взрываясь после, не выдержав.       Некто берётся за округлую ручку, тускло блестящую металлической серостью, пытается провернуть в разные стороны, с силой дёрнув на себя в тщетной попытке открыть. У Дилюка на долю секунды перехватывает дыхание; руки крепче сжимают винтовку, пальцы, будто бы ища успокоение, оглаживают сначала изогнутый чёрной запятой курок, а затем и предохранитель. Защёлка, закрытая с их стороны, не позволяет заглянуть внутрь кабинета, теперь ставший далёким от безопасности.       — Не открывается, — гудит глухой мужской голос с той стороны. — Эй, салага! — зовёт кого-то, произнося каждое слово с невозможным мексиканским акцентом, и, помедлив, продолжает хриплым, будто бы совсем прокуренным голосом. — Ну-ка помоги её выбить.       — Никуда она не денется, — служит ему коротким ответом. — Если там мертвяки? Зря разворошим осиное гнездо. Там наши уже осматривают первый этаж, закончим — вот тогда и можно в закрытые помещения нос совать. Пошли.       Дилюк прерывисто выдыхает.       — Вот и откуда в такой дыре взялись выжившие, — тихо негодует Кэйа. Он осторожно выглядывает, несколько долгих секунд напряжённо глядя на предусмотрительно закрытую вечером дверь, а затем садится обратно, поморщившись от прокатывающейся жаркой волной боли, исходящей от больного плеча. — Нужно выбираться.       — Как я без тебя-то этого не понял, — язвит Дилюк, нервно постукивая указательным пальцем по прикладу. — Только напролом.       — А окно? — кивает на грязные стёкла, служащие единственным источником света, сквозь который внутрь забираются вуалевые полосы солнечных лучей. Дилюк прослеживает чужой взгляд, тихо поднимаясь на ноги и чувствуя, как затёкшие мышцы начинает медленно покалывать тысячами мелко впивающихся иголок. Пригибается, и, добравшись до угла, опасливо выглядывает, судорожно принимаясь выискивать любую движущуюся фигуру, сулящую только пулю в башку.       Зелёные кусты, разросшиеся как попало из некогда красивой и аккуратной формы капли, мешают полному обзору, закрывая собой тонкие тропинки, огибающие всё небольшое здание, и единой сетью паутины уходящие вглубь города. Прилепившаяся серой пеленой к некогда чистому стеклу грязь вызывает жгучую волну раздражения, поднимающуюся со дна груди, восстающую, как всё те же мертвецы, чей голодный рык в голове не замолкает ни на секунду. Второй этаж и не выйдет выпрыгнуть — внизу нет ни одной точки опоры, кроме твёрдости асфальта, о который запросто можно если не сломать ногу, то здорово её вывихнуть. Никаких дополнительных элементов, служащих обычно для украшения здания, тоже нет, оно слеплено совсем простенько — только у центрального входа висит чуть порванный американский флаг. Вариант перебраться куда-нибудь с внешней стороны тоже отпадает, гулко разбиваясь на сотни осколков. Из-за угла показывается медленно бредущий человек, внимательно осматривающий округу — Дилюк быстро прячется, когда мужчина поднимает голову, окидывая пристальным взглядом ровные ряды чернеющих окон.       — Нет, — резюмирует он, в полуприсядь подбираясь обратно к столу, как к мощному укреплению. — Придётся только через дверь.       Кэйа задумчиво кусает внутреннюю сторону щеки.       — Я слышал несколько выстрелов перед тем, как они начали шастать тут, — указательным пальцем чешет щёку с лёгкой щетиной, — думаешь, где-то были мертвяки?       Если тут есть ещё и заражённые, дело становится ещё труднее, но сейчас тихо, не считая доносящиеся эхом чужие переговоры и гулкие, тяжёлые шаги.       — Если они и были, то уже пристреленные, — Дилюк забрасывает на спину рюкзак.       Пошатнувшись, Кэйа поднимается следом, прикусив нижнюю губу, но всё равно срываясь на тихий скулёж — видимо, таблетки, которые он пил, всё равно немного притупляли и снимали боль, а сейчас всё чувствуется снова вживую, начиная болеть и мерзко ныть. Каждое собственное движение кажется чересчур громким, таким, словно их сейчас все услышат, сбегутся, приставляя дуло к виску и одним лёгким движением пальца спуская полумесяц курка, с тихим треском вонзая быстроту раскалённой пули в мягкость ещё совсем горячей — живой — плоти. К двери приходится прокрадываться совсем крошечными шажками, словно рядом чутко спящий цербер. Прятаться в здании тоже особо негде, только прыгать за разные нагромождения и столы в кабинетах. Насколько большая группа этих неизвестных людей, зачем-то сюда пришедшая, тоже остаётся открытым вопросом — может, их пять человек, ищущих хоть какую-то крошку, а может — все двадцать, которые прикончат и имя не спросят даже ради приличия.       Когда мир повернулся настолько, что о мирном исходе встречи даже не приходится задумываться, а в голове сами собой складываются разнообразные кровавые картины, пестрящие всё новыми и новыми вариантами? Проверять, насколько они мирные, не хочется, как и тратить новое время на то, чтобы разрешить возникающие разногласия.       Чуйка упрямо подсказывает Дилюку, что их вряд ли отпустят просто так — как минимум, для начала как следует перемоют каждую кость (и, вполне вероятно, сделают это буквально), а ещё обязательно докопаются до Кэйи. И придётся лишний раз тревожить его плечо, обнажая, чтобы только доказать, что это ни в коем случае не укус, не царапина, а самая простая рана, доставшаяся от несчастного случая, в который может попасть каждый. Хотя кого это останавливает?       Может, их, конечно, всего лишь отпустят, в спину приставив дуло пистолета ради собственной безопасности — сам Дилюк, когда Кэйю только нашёл, тоже был готов при одном лишнем движении всадить ему в черепушку пулю.       Или их схватят.       Внутри неприятно жжётся от этих мыслей. Он привык к такой жизни, из воспоминаний почти стёрто былое спокойствие, а оружие теперь ощущается так же, как и продолжение собственной руки, но всё равно убивать других людей ради спасения своей жизни — как-то неправильно. Необходимо, но неправильно.       Он повторяет про себя в сотый раз: это ради Джинн.       И, хорошо, ради Кэйи, которого могут пристрелить просто потому что ранен.       Кэйа выжидающе смотрит на него, и сразу, как только ловит короткий кивок головой, поворачивает защёлку. Снаружи тихо — постояв на одном месте ещё немного, прислушиваясь к каждому шороху, они аккуратно — и чудовищно медленно — открывают дверь, высовывая голову в изгибающийся коридор. Недалеко в углу, рядом с одним из поворотов, виднеется мужская фигура, увлечённо листающая старый журнал, найденный в одном из офисных кабинетов. Страницы тихо шелестят, скрывая собой посторонние звуки, позволяя почти беспрепятственно выйти из своего ненадёжного укрытия. Главное — добраться до обвала, стремительно скрывшись внизу. И, желательно, без лишнего внимания. Кэйа пытается вырваться вперёд, но Дилюк злобно на него смотрит — куда этот покалеченный собирается лезть? — едва не отодвигая всем собой.       Кроссовки мягко скользят по полу, позволяя передвигаться на носочках, смягчить свой обычно тяжёлый шаг, а сердце с каждым приближающимся сантиметром грохочет всё сильнее и сильнее.       — Эй! А ну стоять! — басит голос мексиканца прямо в спину, впиваясь острой стрелой.       Дилюк тихо ругается под нос. Переглянувшись с напрягшимся Кэйей — синяя сталь, — он медленно разворачивается, подняв ладони вверх.       — Нам не нужны проблемы, — произносит тихо, а собственный голос хрипит от пробирающего насквозь волнения. — Просто хотим спуститься и перейти на другую сторону поста.       — Ага, — смяв журнал в мясистой руке, он сплёвывает на пол, — а я британская мамзель. Пушки ко мне, сами к стене, — тянется к кобуре, — живо.       Кэйа хмурится. Он бегло скользит острым взглядом умелого тактика по стенам, словно сейчас одна из них обрушится мужчине на голову лишь по его желанию, унося мощным ударом жизнь. Просчитывает быстрые ходы в голове, бросает беглый взгляд — выразительный — на Дилюка, едва заметно кивнув, а затем резко срывается с места.       Мужчина на несколько мгновений теряется от неожиданной выходки, судорожными движениями вытаскивая серый револьвер с крупным барабаном, наполненным свинцом. Воздух — треск электричества, разряды молний, рассекающих небо, раскалывающих его на несколько кривых частей; неравность половин. Кэйа пригибается, дёргаясь в сторону и меняя направление, не позволяя точно прицелиться. Достигает цели, умелым движением колена выбивает оружие из чужих рук, живо ныряет под руку, оказывается сзади, набрасываясь — кривится от боли, но давит здоровой рукой на чужую сжимающуюся глотку.       Рывок; Дилюк подскакивает следом, перехватывает жертву, позволяя Кэйе отступить — мужчина коротко вскрикивает, пытается извернуться, но захват становится сильнее, удушливее — длинная винтовка вжимается в чужое горло, вдавливается с силой в сонную артерию, вызывая ничего, кроме нечленораздельных хрипов, вылетающих из глотки, и активных попыток выбраться, глотнуть свежий воздух. Кэйа всплывает у него перед самым лицом — материализуется, сотканный из страха смерти — пришедший мрачный жнец, — кривит прямую линию плотно сомкнутых губ, резко ударяя острым лезвием складного ножа в чужой висок. Мексиканец ещё раз дёргается, издаёт новый звук, и медленно обмякает в руках.       Кэйа помогает уложить на пол тело. Поставив на чужое плечо ногу, он выдирает из головы прочно вошедший нож, обтирая испачканное в живой крови лезвие о свои и без того грязные джинсы. Под ногами медленно растекается алая лужа — насыщенные реки и тошнотворное железо, — Дилюк склоняется над тёплым трупом, стараясь лишний раз не заглядывать в остекленевшие глаза, измазанные ужасом подкрадывающейся смерти, принимаясь быстро шарить по карманам. Несколько звонких пуль ложатся в ладонь.       Выпавший из ослабевшей руки журнал, открывшийся на странице рекламы нового автомобиля, стремительно окрашивается в жидкий красный.       Всего один человек на этаже кажется слишком странным, разве они не слышали тут два голоса?       Стоит только вытянуться во весь рост, как одна из офисных дверей открывается; женщина резко останавливается, хмурит черноту бровей, широко распахнутыми глазами глядя сначала на лежащее в кровавой луже тело, а затем поднимая взгляд на них, заторможенно остановившихся, будто если не двигаться, то не заметят. Дилюк реагирует первым — толкает Кэйю к стене, вытаскивая из его рта сдавленное шипение от резкого движения, прокатившегося по всему телу болью. В нескольких сантиметрах от них в стену врезаются сокрушающие пространство выстрелы.       — Чёрт возьми! — ругается вслух Дилюк, срывая с плеча заряженную винтовку. Он надеется, этого магазина хватит, и не придётся лезть в рюкзаки за вторым, любезно одолженным всё у той же Бездны. Снизу слышатся крики людей, спешащих на звуки выстрелов — они звонко дробят воздух, разрывают его золотым свистом свинца. В ушах шумит.       Кэйа улавливает момент затишья, высовывается из-за угла, несколько раз спуская курок пистолета. В коридоре слышится глухое падение ещё одного тела.       — Бежим! — на ходу передёргивая затвор, он резво перепрыгивает через трупы.       Будь проклят апокалипсис.       И будь проклята Бездна, из-за которой Дилюку приходится в это всё вляпаться.       Но в спину дышат — незнакомые люди громко топают, взбираясь по небольшой бетонной лестнице. Страшно.       Обвалившийся пол — сваленные друг на друга груды блоков разного размера, откуда торчат острия обломанных металлический конструкций, на которые, будто мясо на кости, наращено всё здание. Дилюк спрыгивает первым, подавая руку Кэйе — чужая ладонь, крепко вцепившаяся в собственную, до тёплого приятна, — помогая ему слезть без новых неудачных падений. Заваленный коридор первого этажа медленно погружается во мрак, в углы которого за пять лет катастрофы успевает намести разного мусора — засохшие листья, пролежавшие тут чёрт знает сколько времени, хрустят под ногами, ломаются, истираются в пыль, поднимающуюся вверх. Дверь чёрного входа, ведущая на другую сторону блокпоста, не поддаётся. Ручка плохо прожимается вниз, вызывая лишь большую волну подбирающейся к груди паники, но, совладав с собой, Дилюк, пропыхтев, пытается её выбить. Грохот превращается в окутывающее эхо, выстрелы гремят совсем рядом; они стекают сверху, впиваются мощью в бетон стен и пола, оставляя округлые следы. Кэйа несколько раз стреляет, уворачивается, гневно скалится, шипит.       Они не сдохнут здесь.       Они определённо не сдохнут здесь, это слишком по-идиотски.       Дверь распахивается с четвёртого удара, позволяя выскочить в уличную свежесть.       — Кажется, я положил ещё кого-то, — комментирует Кэйа, прижимаясь к тяжёлому железу спиной, давит, не позволяя открыться. — Куда побежим?       — Прячемся за блоки, — Дилюк беглым взглядом окидывает блокпост, — и пытаемся не сдохнуть.       — Хочешь прогеноцидить всю их группу?       — А ты хочешь бегать от них по всему городу?       — Понял, — соглашается, — есть, сэр.       Свист пули в спину — она пролетает совсем близко, царапает щёку, обжигает сдираемую кожу до узкой кровавой полоски. Дилюк дёргается в сторону, ныряет за охранную будку. Она неприятно холодит спину, укрытая тенью. Винтовка в руках ощущается неподъёмным грузом. Зажмуренные глаза — радужный калейдоскоп, — и замершее в секундах время, когда весь мир перестаёт существовать, оставляя только одну-единственную фигуру на своём поле. Мысли быстро перетекают из одной в другую, меняются, бьются друг о друга в хаотичном движении, разбиваются, как столкнувшиеся планеты — мощные космические взрывы, сотрясающие черноту вселенной, планетарные обломки и падающие на голову астероиды.       Цель — выжить любой ценой.       Тёмная макушка Кэйи мелькает пятном от кляксы где-то сбоку, то ныряя за бетонный блок, то показываясь из-за него вновь — стреляет, всаживая пули; перекатывается резко за соседнее укрытие, хватаясь за больное плечо.       Щёлкает предохранитель на винтовке, Дилюк перехватывает её удобнее, садясь на одно колено, резко высовывая длинное дуло, жадно смотрящее по сторонам в поисках жертвы. Воздух гудит от грохочущих выстрелов, прокатывается эхом, уходит внутрь множества уличных лабиринтов и будит то, что там спит многие годы, насильно заставляя очнуться от сладкого сна — мир чёрных грёз, — сойтись на источник шума, словно желая уничтожить каждого, кто посмел потревожить покой — кара древних богов, тщательно прячущих свои секреты, обкладывая множеством-множеством хитрых ловушек. Сзади одного из оставшихся людей чужой группы появляется шатающийся силуэт — он беспощадно вгрызается в обнажённую шею, воспользовавшись секундным замешательством, разрывает нежность человеческой кожи зубами. Кровь из раскушенной артерии бьёт прямо в гниющую морду, заливается под мягкие веки, опустившиеся почти на щёки; впавшие глаза наливаются красным, словно от острой жажды. Крик, до верха полный нечеловеческой боли, впивается потусторонним холодом в голову, оседая внутри, прилипая, приклеиваясь, срастаясь.       Вышедший из ниоткуда мертвец напирает, неслышно с такого расстояния хрипит победно, заваливает ещё брыкающуюся жертву на землю, склоняясь над — отрывает ещё один кусок плоти, и он тянется от тела мужчины, бьющегося в предсмертной агонии, переплетением блестящих на солнце сосудов. В собственном горле поднимается тошнотворный ком; Дилюк скрывается из виду, спрятавшись за охранной будкой, прислоняясь затылком к её шероховатой поверхности. Прерывистый выдох рвётся из груди, спуская напряжение, но страх продолжает бить, касаться костлявыми пальцами натянутых струн, грозящихся в любое мгновение порваться — последний изломанный звук перед падением в чёрную бездонную яму.       Он делает несколько коротких перебежек, падая на колени рядом с пытающимся отдышаться Кэйей. Он безумно посмеивается, утыкается лбом в плечо Дилюка, переводя быстрое дыхание, терпя скукоживающиеся от нехватки кислорода лёгкие. Воздух — кровавые моря, беспокойные шумы разволновавшейся воды.       — Я будто в дешёвом боевике, — шепчет он.       — Ты как?       — Плечо болит, — отзывается устало. — Нормально, жить буду. Надо убираться отсюда. С той стороны ещё есть какие-то звуки, может, мертвяки. Пусть на них отвлекаются, пока всё разгребут, мы будем уже далеко.       «Мы будем уже далеко» оказывается первым попавшимся домом на соседней улице. Ночёвки где-то под крышей у них выходят сплошь и рядом неудачными, остаётся только гадать, что будет ждать в следующий раз, когда захотят поспать в более-менее безопасном месте.       Витающая в воздухе пыль, особо видная в солнечном свете, упрямо проникающем сквозь очередное помутневшее от грязи окно, навевает лишь всепоглощающую тоску.       Вокруг до преступного тихо — навсегда замерший в своём мёртвом великолепии мир, — только сиплое дыхание и небольшие шорохи, доносящиеся с кухни. Скинув все вещи в гостиной, Дилюк усердно копается в карманах своего рюкзака, выуживая несколько последних обезболивающих таблеток, упакованных в небольшой зип-пакет. И, долго посмотрев на них, достаёт одну, поднимаясь вместе с бутылкой воды с мягкого кресла.       Значит, в городе всё же есть заражённые. Сидят не пойми где, но слетаются на громкие шумы, которые для них то же самое, что и приглашение к обеду. Или, может быть, они уже волочили свои непослушные конечности по направлению к тому зданьицу, хранящему внутри своих стен множество офисных кабинетов, а выстрелы — лишь стали яркой лампой, фонарём в ночи для ориентира и красной тряпкой для быка.       Кэйа, как и предполагается, находится на кухне. Он, сгорбившись, сидит на стуле, бездумно смотря на свои руки. Круговые борозды почти заживают, оставаясь розоватыми полосами, оборачивающимися вокруг запястий с маняще выпирающей косточкой. Глухое напоминание о днях, проведённых в плену, из которого выбраться можно было только в том случае, если сдохнуть или оттяпать себе обе кисти — или, как минимум, одну. А потом всё равно сдохнуть от потери крови и болевого шока.       Дилюк кладёт перед ним таблетку и воду, поймав удивлённый взгляд.       — Не смотри на меня щенячьими глазами, — обходит стол полукругом, — просто выпей.       — И так нормально, — упрямится он, пожевав нижнюю губу.       — Ты можешь хоть один день не строить из себя великомученика?       — Я не-       — Просто выпей её уже. Или, обещаю, я просто оставлю таблетку лежать здесь до конца времён.       Кэйа щурится, обернувшись. Смешно дует губы, закатывает глаза, и всё же забрасывает в свой рот обезболивающее, скривившись от горького вкуса, неприятно разлившегося на языке, почти полностью смытым несколькими жадными глотками.       Дилюк качает головой, мысленно сетуя на чужое упрямство — подчас совсем лишнее и ненужное, — садясь на стул позади. Совсем забыв, что это ведь он, Дилюк, уже совсем разнежился, привыкнув к дружеской заботе Джинн, понимая, что в любой момент его спину есть, кому прикрыть, но что было у Кэйи после трагического убийства последнего дорогого ему человека, кроме пучины бессилия, ярости и отчаяния? Почти годы скитаний в одиночестве — сурового выживания, когда все чувства, и без того обострённые, натягиваются совсем до предела, начиная испытывать человека на прочность. Отсчитывать до момента, когда он окончательно сломается, разлетевшись мясными ошмётками заражённым на радость.       Это, на самом-то деле, печально. Забыть, что такое другой человек, выискивая в каждом затаившийся подвох.       Дилюк, усаживаясь удобнее, медленно прикасается к его спине. Кэйа коротко вздрагивает, вытягивается скорее по привычке, прочно въевшейся в кости, и расслабляется, снова чуть сгорбившись. Жар впитывается в лёгкую ткань непонятного синего оттенка, нагревает, сквозь проступают грани бинтов, наложенных тугой повязкой. Помогает стянуть сначала ткань, призванную фиксировать больную руку в относительно неподвижном состоянии, откладывая на грязноватый стол, покрытый серым слоем скопившейся за пять лет пыли, а затем аккуратно цепляется за низ футболки, медленно потянув наверх, открывая поясницу, по которой проносится слабая дрожь. Задирает до шеи, удерживая, чтобы не начала падать вниз, но Кэйа тянется здоровой рукой назад. Он накрывает своими тёплыми пальцами ладонь Дилюка, касается невольно, мажет хаотично-хаотично, соскальзывая в конце к своей одежде, фиксируя её уже самостоятельно, так до щемящего внутри подставляя открытую, уязвимую спину, словно веря, что Дилюк не нанесёт решающий удар, всаживая лезвие ножа, висящего в набедренной кобуре, под слегка проступающие рёбра.       Но Дилюк, задумавшись совсем, касается тоже. Он кончиками пальцев ведёт по пояснице, уходит выше — прямо по остроте позвонков, аккуратно оглаживает рёбра, вырывая у Кэйи слабо слышный выдох. Страшный синяк почти отцветает, оставаясь чуть желтоватым пятном, стремительно продолжающем впитываться в кожу.       В голове что-то щёлкает, как переключаются шумные тумблеры, и Дилюк, поддаваясь непонятному порыву, наклоняется чуть ближе, подув — чужая шея покрывается ворохом побежавших мурашек, тронувших вставшие дыбом короткие волоски, словно пробираясь сквозь них, как через тёмный и заросший лес только им одним известными путями. Кэйа резко вскидывает голову, удивлённо оборачиваясь через здоровое плечо — Дилюк просто пожимает плечами, словно он совсем не при чём.       — Проверял реакцию, — говорит шутливо.       — Реакцию? — переспрашивает Кэйа.       — Вдруг нервы какие задеты, тело своё не чувствуешь.       Кэйа несколько раз моргает. И, отвернувшись, хрипло посмеивается, а улыбка, скользнувшая на его лице — такая до одури искренняя.       Бинт, к счастью оставшийся чистым, аккуратно откладывается на повязку. Края плоти, криво и не совсем умело стянутые рыболовной леской, всё ещё некрасиво припухшие, но сквозь не сочится ни кровь, ни что-либо ещё, свидетельствуя лишь об удачном процессе заживления. Дилюк боялся, что из-за утренней потасовки шов разойдётся и придётся латать Кэйю в третий раз, сшивая его и без того пострадавшее тело снова без всяких медикаментов — и так до тех пор, пока оно и правда просто не отвалится.       — Всё в порядке. Через пару дней, наверно, можно срезать леску.       — Ого, хоть одна хорошая новость за этот паршивый день, — он сдавленно шипит, стоит только прикоснуться к воспалённому участку.       — Может, мы могли бы решить всё мирным путём и не пришлось развязывать бойню.       — Ага, — скептично хмыкает Кэйа. — А ты сам-то веришь в мирный исход?       — Не особо, — честно признаётся Дилюк, — но можно было бы попробовать.       — Убедить в том, что мы с тобой одни и чисто проездом, заняло бы время. Мы ведь спешим, разве нет?       Дилюк сжимает зубы. С одной стороны, да, Кэйа прав, они действительно спешат — и любая минута лишнего промедления может стоить Джинн жизни, но и рисковать вот этим упрямым идиотом... Дилюк лучше сам его прикончит. Своими собственными руками. Будет совсем грустно и несправедливо, если после всех потраченных нервов и стараний Кэйа умрёт или от какого-нибудь заражения, воспаления, или от чужой пули промеж глаз.       Он устало вздыхает.       — Думаешь, — облизывает пересохшие губы, принимаясь аккуратно заматывать шов обратно, — это был кто-то из Бездны?       Кэйа неопределённо мычит.       — Вряд ли, — качает головой, — скорее всего, просто какая-то группа. Не исключаю, что это — лишь часть чего-то более крупного. Вот что нас, в случае чего, будут искать по всему городу — это да.       — Отдохнём минут двадцать и двинемся.       До серости дорог, криво тянущихся извивающимися змеями вдаль, остаётся всего ничего. Пройти несколько улиц, пересечь их самыми короткими путями, выходя к ещё одному военному блокпосту. Если есть один прямой путь сквозь стену, значит, есть и второй такой же. Люди, поняв, что тут нет, ровным счётом, ничего, вряд ли бы хотели остаться. Запасы, хранящиеся в разных магазинах, и на момент беспорядков перед тем, как всё окончательно рухнуло, были хорошо подчищены вылезшими из нор мародёрами, а после остатки слизали выжившие, прячущиеся в, как каждому кажется, укромном убежище. Наверное, такое место может стать вполне неплохой базой для проживания действительно большой общины — есть территория, позволяющая размахнуться и выстроить что-то своё собственное; высокие стены, всё равно защищающие от чужого проникновения — особенно, если вокруг поставить патруль. Да и от привалившего откуда-нибудь стада тоже можно укрыться: даже толпа мертвецов не снесёт так сразу и быстро прочный бетон, плотным кольцом выросший из земли.       Нужно убираться отсюда. Двадцати минут, прикидывает Дилюк в голове, опуская наконец футболку и закрывая обнажённую спину, должно быть достаточно, чтобы таблетка начала действовать, хоть немного притупляя назойливо ноющую боль. Но если сказать об этом вслух, то Кэйа, скорее всего, снова начнёт упрямиться, настаивая на своём «порядке». Пусть уж лучше считает, что они просто отдыхают перед тем, как двинуться в звенящую неизвестность дальнейших дорог.       Ближе к вечеру им всё же удаётся выбраться. Таких же дыр найти не выходит, а тяжёлые ворота, намертво закрытые без электрического снабжения, открыть и вовсе что-то из ряда фантастики и неожиданно обретённых сверхспособностей, но Кэйа находит какой-то тяжёлый и дребезжащий мусорный бак, который приходится катить через дорогу с ужасным шумом, а после, с трудом забравшись сверху на шаткую конструкцию, всё время так и пытающуюся отъехать в сторону, лезть прямиком в окно, ведущее к длинной лестнице внутри, а оттуда — выходить на улицу к очередной будке контроля. Повезло найти целую пачку с пулями — видимо, сверху сидела дополнительная охрана, высматривающая опасность. Пересечь небольшое пространство над воротами оказалось задачей достаточно простой, как и спуститься по ещё одной винтовой лестнице в башне, стоящей точно параллельно, только ведущей непосредственно за стены, а вот вылезти оттуда — не очень. Забравшись на перила, Дилюк смог пролезть в разбитое винтовкой окно, порезав об оставшийся мелкий осколок ладонь, и спрыгнуть вниз, больно приземлившись на ноги, но Кэйа — раненый — история совсем другая. Однако он всё же, громко кряхтя, смог таким же образом (только в разы дольше) просунуться в окно, после чего Дилюку пришлось его ловить буквально на руки.       Но Кэйа — не лёгкая и воздушная девица, а вполне себе упитанный мужик, пусть и потерявший в весе из-за плохого питания, а сам Дилюк — не романтический герой, стоически вросший ногами в землю и выдерживающий даже сваливающийся на голову метеорит.       Он трёт ушибленный затылок, хмуро оглядывая ряды навсегда брошенных под палящим солнцем машин. В нескольких удаётся найти растаявшую шоколадку в форме Санты и пару начатых упаковок с жвачкой, сразу же закинутых в рюкзаки. Ключи зажигания много где так и остаются вставленными в личинки — давно забытые, как и всё остальное, когда люди поняли, что нужно просто бежать без оглядки туда, куда глядят глаза, буквально прорубая себе путь. Остаётся лишь найти любую машину, которая будет на ходу — где не будет мерцать индикатор, сообщающий о различных внутренних неполадках, закончившемся масле, испорченном аккумуляторе, и многом другом, услужливо говорящем, что они скорее заглохнут прямо на трассе или въедут в ближайший столб, плюща капот и, возможно, себя самих.       Дилюк оглядывается, смотря на возвышающуюся теперь уже позади стену, тоже разросшуюся диким плющом, начавшим ползти к земле, будто стараясь вернуться к своему началу — началу всего живого и всего растительного, врасти в подсохшую почву, напившись пропитавшей всё вокруг крови. Где-то по периметру мерцают глупые выцветшие надписи, сделанные баллончиками с краской, призывающие убираться отсюда и предупреждающие, что мёртвые повсюду. Наверное, это времён самого-самого конца, сейчас-то достаточно тяжело забыть, что вокруг — всё давно сдохло, если вообще возможно хотя бы на одно мгновение. Тоска и боль, что успевает принести катастрофа, сожравшая весь мир, увы, не забывается и не излечивается. Притупляется от привыкания к ней, но навсегда остаётся незаживающей раной.       Солнце упрямо печёт в спину, а одежда начинает неприятно липнуть к взмокшей спине.       Впереди мелькает тёмная макушка Кэйи — растрепавшийся хвостик по-прежнему забавно подпрыгивает при каждом движении, вызывая вырвавшийся смешок. Он возится с серебряной «тойотой», то открывая капот, то закрывая, мечась от одного автомобиля к другому.       — Ты её пересобрать решил? — заглядывает Кэйе через плечо подошедший Дилюк.       — Она неплохая и работает. Аккумулятор немного сдох, но я порылся в других тачках и вроде нашёл подходящую замену, — чешет кончик носа. — Поверни ключ, посмотрим, заведётся или нет.       Удивлённо дёрнув бровями, Дилюк выполняет просьбу, усаживаясь на водительское сидение, слишком далеко и неудобно расположенное. Он дёргает за заевший рычажок, вдавливая, рывком подъезжая ближе к рулю. Поворот ключа зажигания — приятная вибрация от дёрнувшейся машины, оживающей после своего долгого бездействия. Шум заработавшего мотора приятно урчит на ухо, ласкает слух, а красный индикатор, так и вопящий о проблемах, гаснет. Кэйа любопытно заглядывает в салон, придирчиво рассматривая приборную панель, а Дилюк — почему-то его, замечая на прямом носу чёрный след.       Кэйа шумно выдыхает.       — Бензина не хватит, — он задумчиво кусает губы, — но в багажнике я видел канистру и шланг.       — Так давай просто сольём из соседних?       — Будем этим до утра заниматься, там везде бенза ещё меньше, чем тут, уж не знаю, с чем это связано. Случайной такой массовости быть не может, значит, его уже кто-то сливал. Может, даже не один раз. Тем более, в каждой тачке он разный, от пятилетней мешанины только убьём эту малышку.       Дилюк скептично выгибает бровь.       — А ты, гляжу, автомеханик высокого класса?       — Да не совсем, — пожимает плечами, — у меня отец всю жизнь любил в машинах копаться. С детства плаваю, немного разбираюсь.       — У тебя грязь на носу.       — А? — непонятливо моргает от резкой смены темы, потерев переносицу. — Всё?       — Нет. На самом кончике.       Кэйа утыкается в здоровое плечо, пытаясь стереть вязкий масляной след о рукав, всё равно оставшийся чуть смазанной кляксой.       — Всё?       Дилюк, поколебавшись, кивает.       — Рядом должна быть заправка.       Кэйа наконец выскальзывает из душноватого салона обратно на улицу, задумчиво потерев шею.       — Да, — соглашается, — впереди по дороге. Можем попробовать доехать — чисто в теории, топлива хватит где-то на час. Думаю, к этому времени точно на что-нибудь наткнёмся.       Колонка не блещет изобилием бензина, но, к их счастью, рядом находятся несколько брошенных машин, в чьих баках ещё есть, чем поживиться. В некоторых местах на потрескавшемся асфальте видны подсыхающие лужи, влаги в которых с каждым часом, проведённым под жарким солнцем, становится меньше и меньше; ломанные геометрические фигуры неравномерно засыхают, оставляя после себя привычную серость, выделяющуюся из общей грязной картины лишь небольшими более светлыми пятнами. Дилюк ловит в отражении на водной глади, идущей слабой рябью от небольшого ветра, солнечный диск, зарывшегося в его густые чуть слипшиеся волосы, принявшийся угасать. От него расходятся разноцветные краски, мощными стеблями оплетая всё небо. По-настоящему кровавая краснота плавно перетекает в насыщенный пурпур, а тот — в чистую голубизну, медленно темнеющую с одной стороны, как уходящая на дно вода.       Крупицы бензина неспеша капают, прокатываясь по чёрному резиновому шлангу, с тихим плеском падая в среднего размера канистру. Заправка — небольшое здание недалеко от города, красующееся выцветшими вывесками. Большие буквы простенького названия, прикреплённые к крыше, уже давно не горят вырвиглазным неоном: маленькие лампочки, изгибающиеся в заданной им форме, мутные, как заплывшие мёртвые глаза, угасшие навсегда. Лопнувшие, осыпавшиеся стекольной пылью вниз — и её разносит дующий ветер, как и касается своими прохладными невидимыми руками травы, красивым морем волнующейся вокруг. Словно Дилюк сидит на клочке земли, на маленьком острове, лишённом всей жизни, а вокруг со всех сторон лишь необъятное море, простирающееся на тысячи и тысячи миль. Сюда не заплывают корабли, не проплывают туристы, не проносятся над головой гудящие самолёты — нет ни-че-го, кроме одинокого человека, продолжающего бороться за свою жизнь, висящую каждую минуту на хлипком волоске.       Обострённое обоняние улавливает слабый аромат гнили. Но он не приближается, статичен — слабые струйки, тянущиеся с неизвестной, непонятной стороны. Организм, привыкший реагировать на запах разложения резким выбросом адреналина в кровь ради спасения себя самого, велит сердцу колотиться в груди чуть быстрее, шевеля густой терновый ком собранной в солнечном сплетении тревоги. Умом он понимает: если бы где-то совсем рядом были мертвецы, то с большой вероятностью дали бы о себе знать. На улице до ужаса тихо — так, что собственное дыхание кажется неприлично громким и сиплым. Небольшая царапина на ладони не очень приятно поднывает, стоит ею обо что-то проехаться или нечаянно задеть.       Вполне, конечно, может быть, что заражённые толкутся в ближайшем узком закоулке и ждут громкий звук-сигнал, который сможет пробудить их от анабиозной вязкости сна, поманив за собой, словно голодного пса куском мяса, привязанным к движущейся в определённом направлении верёвке. Главное — просто слить бензин, пока Кэйа бегло осматривает соседствующий придорожный мотель, растянувшийся через не очень широкую линию трасс. Может, если окажется всё тихо и спокойно, они подъедут туда на новой — если её так можно назвать — «тойоте», найдут неплохой номер для ночёвки. Ехать на ночь глядя в неизвестную пустоту, пестрящую голодной темнотой — затея заведомо паршивая. Лучше отоспаться впервые за очень долгое время в мягких кроватях, возвращающих забытые-забытые ощущения о старом мире, где свежая постель была обычной вещью, а не предметом ужасающей роскоши.       Сейчас, в принципе, и сон — тоже небывалая роскошь. У них с Джинн часто были дни, когда приходилось не спать по двое-трое суток, почти валясь с ног и урывая редкие минуты лёгкой дремоты, из которой вынужденно приходилось выплывать, чтобы проверить обстановку вокруг и не пропустить по глупой оплошности совсем приблизившуюся опасность или в виде чужого округлого дула, любезно приставленного ко лбу, чтобы звонко вышибить все мозги, обязательно разлетающиеся в радиусе полуметра розово-красными мясными ошмётками, или гниющей части, уже методично пережёвывающей добрый кусок собственного же тела.       В глубине души хочется сказать, что разделяться — идея глупая. Он уже однажды так сделал, и это привело к тому, к чему привело — к постоянным жрущим мыслям и вечному поиску. Выйдет ли вообще найти Джинн или это не больше, чем пустая трата времени и безрассудная погоня за призраками? Чем больше Дилюк надеется на хороший исход, тем, в случае коварно подкравшейся неудачи, будет больнее. До разрушающего, до сжавшихся в пыль костей, посыпавшихся ломанной грудой прямо под плохо гнущиеся лапы мертвецов.       Череда никуда не приводящих дум. Высокий тупик и каменные своды преграждающих дорогу блокпостов.       Он бездумно колупает налипшую на канистру грязь, разнося вокруг себя тонкий звук металлического скрежета. Горло сжимается от подступающей тошноты, как и лёгкое головокружение из-за едкого химического запаха, собравшегося плотным эфирным облаком. В голове сами собой проносятся цифры, отсчитывающие упавшие внутрь капли, будто это каким-то образом способно ускорить дело. Одна радость — время вечернее и никуда особо не поторопишься. Да, можно, безусловно, гнать всю ночь напролёт, но если кто-то не разглядит в окружившей темноте опасное пятно — Джинн за это поплатится. И так кровь в венах стынет от одной лишь мысли, что ей сейчас приходится терпеть и что с ней могут сделать.       Шумные быстрые шаги, попеременно срывающиеся на лёгкую трусцу, вынуждают резко вскинуть поплывшую голову, взглядом зацепившись за стремительно приближающегося Кэйю, на лице которого пылает выраженное беспокойство, почему-то почти сразу передающееся и ему, Дилюку, тоже. Времени, проведённого вместе, с головой хватает, чтобы понять простую вещь: Кэйа, любящий ходить по самому-самому краю ради фантомных игл, впивающихся в пятки и разгоняющих застоявшуюся кровь в теле, беспокоиться просто так не будет.       Но стоит Кэйе перебежать дорогу, придерживая здоровой рукой больное предплечье, чтобы то не шевелилось при каждом сделанном шаге, у Дилюка проносится холодная дрожь, оцарапавшая натянувшийся позвоночник. По золотистым в солнечном свете щекам стекают крупные грозди чёрно-красной жижи, пачкают одежду, впитываясь в лёгкую ткань различающимися по объёму и размеру пятнами, въедаясь в плотные атомы и оставляя розовато-влажные следы на коже.       Зафиксировав резиновую змею шланга, Дилюк встаёт на ноги, отряхивая запачканные асфальтной пылью колени.       Кэйа тяжело дышит, оборачивается назад, будто за ним прямо по пятам гонится невидимое нечто. В широко распахнутых глазах цвета насыщенной морской волны при сумерках ярко горит страх, а чёрные зрачки сужены до маленьких точек-изюминок.       — Уходим, нам надо уходить, — голос хрипит, но Кэйа не стремится сразу прочистить горло, прокашлявшись, как следует. Он только кладёт здоровую руку на чужое плечо, несильно сдавливая, будто пытается всеми силами удержаться в вертикальном положении, не позволить собственным коленкам позорно подогнуться.       — В чём дело? — осторожно задаёт вопрос Дилюк, поглядывая ему за спину. Мотель, выкрашенный в приглушённый розовый цвет, продолжает неподвижно стоять на своём месте. Некоторые выбитые в нём окна чернеют опустевшими глазницами, а ветер поднимает вверх пыль, лежащую толстым слоем на дороге, будто развеивает мелкий песок в жаркой пустыне. Неожиданно из-за одного из мотельного блока выползает шатающаяся фигура, а за ней и вторая, и третья, и-       Дилюк коротко вздрагивает.       — Мертвяки, — Кэйа переминается с ноги на ногу, — давай же, нельзя стоять столбом.       Стоит потянуться к канистре, чтобы взять её в руку, как Кэйа обрывает:       — Да хер с ней, Дилюк, надо спешить. Там, — он сглатывает и суматошно пытается привести разрозненные мысли в приемлемо ровный строй, — там чёртово стадо. Они вывалились буквально из ниоткуда, я едва унёс ноги.       — Прыгай в машину.       Кэйа нервно посмеивается.       — Не успеем. Не хватит бензина, быстро заглохнем. Дальше пустыри, там негде скрыться, нас просто сожрут, если эти гниющие мешки пойдут по трассе.       — Тогда-       — Надо забраться на заправку, — Кэйа внимательно осматривает невысокую крышу, находящуюся от земли на высоте полутора-двух этажей. — Они не залезут туда, переждём.       — А если, — взгляд на заражённых, которых становится позади лишь больше и больше, — они так и останутся тут? Как выбираться будем?       — Это миграция. Стадо останавливается, если заходит в городской тупик, а здесь есть, куда уйти — просто переждём, пока они отойдут, посмотрим направление, а там двинем. Чёрт с канистрой, оставь тут, запах привлечёт только больше внимания.       Дилюк звучно ругается. Чёртов бензин приглушил гниль, из-за чего он считал, что опасности никакой нет — максимум, заражённые сидят где-нибудь себе в своём подобии спячки. Кэйа проворно скрывается в открытой пасти заправки, Дилюк пытается поспеть точно за ним, перебираясь через сваленные друг на друга стеллажи, которые пять лет назад ломились от изобилия разных перекусов. В углу стоит блёклое пятно кофемашины с несколькими помятыми бумажными стаканчиками, валяющимися на полу. Три одинаково белые двери находятся совсем рядом друг от друга; Кэйа распахивает одну из них, ведущую в одноместный туалет. Зло её захлопнув, находит всё же нужную — ведущую к небольшой узкой лесенке.       Страшно.       Становится до невыносимого страшно, а тревога, ранее собранная в ком, принимается стремительно расползаться, просачиваясь в каждый сосуд, растекаясь.       Щеколда — тонкая полоска металла, — не очень надёжно врезается в вырезанную щель, трепещет, когда Дилюк толкает туда-сюда дверь ради проверки, а Кэйа уже забирается на грязную крышу, почти сразу вставая на колени и добираясь до края, очерченного небольшим загораживающим выступом, почти ползком. Мертвецы — вылетевший рой уничтожения, — разбредаются по дороге, идут напролом прямо к заправке, и, кажется, не заканчиваются, всё вываливаясь и вываливаясь из мотельных стен. Спина касается шероховатой поверхности крыши, Кэйа тоже съезжает ниже, зажмурив на мгновение глаза. Они соприкасаются плечами, изредка оборачиваясь, заглядывая в узкую щель, чтобы только увидеть, как к бензоколонкам медленно подходят мертвецы. Как их окружают, запирая в ловушке.       Звонко падает на землю канистра, проносясь гулким эхом по округе; Дилюк невольно вжимает голову в плечи. Они бы точно никак не успели убежать и скрыться где-то ещё, нагнанные силой, которую невозможно одолеть вдвоём. Пространство заполняют мёртвые хрипы, вырывающиеся из ссохшихся глоток, потерявших былую упругость, перемешанные с гортанным рычанием голодной твари, готовой впиться во что угодно, где есть свежая, дурманящая сладким запахом кровь, чтобы только почувствовать её теплоту, растекающуюся на языке, запачкать морду.       Если мертвецы завалятся в магазин под ними, навалятся на закрытые двери всей своей массой, то велика вероятность, что просто снесут их, прорываясь сюда, прямо на крышу. Возня за собственную и чужую жизнь создаст новые колебания, волнами рассекающие воздушные потоки, пронесётся громким шумом, привлекающим сюда только всё больше и больше мертвецов, а всё стадо не перебить даже при огромном желании. Бежать тоже некуда, только прыгать прямиком в мёртвые рты. Кэйа при таком раскладе совершенно точно не сможет выбраться; плечо сковывает его подвижность, от раны всё ещё веет совсем тонким кровавым ароматом — чёрт знает, что там чувствуют заражённые. Но их слух в разы острее того, что имеют люди при жизни, как и обоняние, дающее услышать даже самый невзрачных запах.       Кэйа едва сдерживает рвущийся наружу смех. Нервный, напряжённый. Всё, что им остаётся — вот так вот лежать и просто ждать. Надеяться, что всё обойдётся, но быть готовыми стать лёгкой добычей, заперевшей в ловушке самих себя. Была бы машина на ходу — просто прыгнули бы в салон, втопив далеко вперёд на высоких скоростях, отрываясь от бредущего стада, сносящего всё на своём пути. Но бензина там от силы на минут пятнадцать.       Счёт времени теряется. Проходит полчаса? Или час? Кэйа неотрывно смотрит на рядом лежащего Дилюка, ловя его взгляд, выдерживая. Будто бы успокаиваясь — или это не больше, чем самое обыкновенное смирение. Выживать целых пять лет, пройти через сотню и сотню различных трудностей, пережить потери близких сердцу людей, вырваться из плена Бездны, увязавшись за добрым незнакомцем, в груди которого — точно такая же необъятная дыра, — и всё это ради того, чтобы быть сожранным.       Вероятно, Кэйа понимает, что, в случае чего, не сможет убежать, а станет лишь обузой — это так явно читается в его блестящих глазах, что Дилюку на мгновение становится дурно. Он же идиот, с него станется и собой пожертвовать, отвлечь мертвецов, переманив всё внимание, пока Дилюк уносит ноги. Младшая сестра Джинн поступила точно так же.       Он переворачивается на здоровый бок, словно потянув за собой и Дилюка. Винтовка остаётся лежать точно за спиной, готовая к применению, к звонко выскакивающему пламени из своего жерла.       Вокруг — мертвецы. Слышно, как они топчутся по разбитому стеклу, как оно скрежещет под их ногами; как некоторые бездумно забредают в магазин, сталкиваясь с грудой упавших стеллажей, запинаются, падая — как новые наступают прямо на пытающиеся ползти тела, невольно разрывая мягкую телесную ткань, мозжа головы своим же.       Кэйа подбирается ближе, дышит чуть быстро, обеспокоенно и взволнованно, но каждый его вздох оседает приятной живой теплотой на лице Дилюка, чьё дыхание напрочь перехватывает. Томительная дрожь опускающихся ресниц, а в груди закручивается новая спираль, теснящая липкость удушливого страха.       — Может, я сегодня всё-таки сдохну, — меланхолично выдыхает Кэйа прямо в самые губы, но Дилюк тянется первым, затыкая собой ещё какую-нибудь до ужаса дебильную фразу. Ладонь сама проскальзывает, ложась на чужую сильную шею, а под пальцами бьётся дикий пульс.       Кэйа целует до тягучего медленно и неторопливо, мягко лижет. Льнёт сильнее, будто хочет коснуться, но единственной здоровой рукой опирается о крышу, придерживая своё тело чуть на весу. Дилюк проходится большим пальцем по острой челюсти, касается коротких волосков на затылке, аккуратно ощупывая позвонки на шее — тихий выдох.       Медленно и чувственно, лишённое резкости. Пьянящее и до боли отчаянное; Кэйа глотает недостающий воздух до рваного сипло, облизывая блестящие от чужой слюны губы, целует снова. Головокружительно и нежно. Это так невыносимо глупо — безрассудно целоваться на крыше заправки, которую с каждой минутой окружают всё больше бешено голодных мертвецов.       Может быть, Кэйа и сам прекрасно понимает, что им отсюда не выбраться, если заражённые не уйдут самостоятельно, не отступят, как мощная волна цунами, способная поглотить целые города, как и понимает то, что из них двоих он — наибольший нежилец.       А Дилюк, мелко вздрогнув от своих же мыслей и коротко выдохнув, целует снова.