Точка энтропии

      Рассвет приходит ярким алым заревом, невесомыми облаками поднимаясь от далёкой линии горизонта вместе с неторопливым солнцем, постепенно поднимающимся наверх. Сонливость набрасывается на тело, поглощает новой мощной волной, напрочь сбивающей с ног. Он моргает, но чувствует лишь песок под веками. Мешающие крошки, забившиеся куда-то совсем глубоко, царапают острыми гранями покрасневшие глазные яблоки с полопавшимися сосудами — извилистые красными линии, тянущиеся от одного угла до карамельной радужки. Резкость зрения становится ниже, как и реакции всего организма, который, видимо, решает просто нагло предать — или просто перегорает, как зажжённая лампочка. Спичка с горящей коричневой головкой, где тонкий огонёк стремительно пожирает светлую древесину, превращая её в обугленную пыль.       Гортанного рычания, голодно перемешанного с хрипами из атрофированной, мёртвой глотки, уже нет — оно пропало так же, как и появилось. Вынырнуло из ниоткуда и там же скрылось, оставив после себя едкий страх, расползшийся по телу, как мерзкая желчь. Её крупные капли стекают по самому уязвимому и нежному, неся не больше, чем очередное разрушение — мира, человеческих цивилизаций, организмов, которые пытаются бороться за свою жизнь.       Звуков нет — плотный вакуум. Натянутый над головой купол, сквозь который не может просочиться ни один децибел.       Крыша заправки становится оазисом посреди выжженной дотла пустыни. Есть только мёртвый песок, поднимающийся высоко-высоко и закручивающийся ветром, скользящим по красным дюнам. Единственный зелёный оплот, хранящий в себе и живость чистой воды, и шорох молодой листвы, но за пределами крошечного лоскута земли — звенящее ничего. Настигающая темнота.       Звуков нет. Они исчезают, испаряются дымом. Остаётся только бухающее сердце прямо под рёбрами, зачем-то спешащее напомнить, что оно до сих пор есть. Колотится загнанно прямо под ладонью точно так же, как и у лежащего рядом Кэйи, прикрывшего тоже до невозможного уставшие глаза. Губы фантомно жжёт из-за долгих поцелуев, пусть это и было последний раз несколько часов назад — вылившееся отчаяние, когда они оба считают, что сегодня сдохнут. Когда собственная голова начинает работать против, подбрасывая слишком реальные картинки возможных смертей, разжигая этим маслом ещё больший страх.       Осознание. Ядовитое-ядовитое, намертво сплетённое с безысходностью. Выбраться нельзя, только умереть — может, успеть пустить в свой висок пулю прежде, чем приблизившиеся заражённые начнут драть тело и хлюпать вырывающейся наружу кровью.       Тихо.       Где-то в стороне щебечет птица, севшая на ветку дерева — звонкая трель, вырывающаяся из её маленького желтоватого клюва, убаюкивает сильнее. Небо над глазами цвета венозной крови — и на губах невольно скользит обречённая усмешка. Не остаётся прежнего поэтизма, воспевающего в своей прекрасной стихотворной лирике природную красоту. Красный несёт только боль и хаос, он уродлив до перехватывающей дыхание тошноты. Нет ни в закатах, ни в рассветах ничего, чем можно было бы восхищаться. Новый день несёт в себе ровно то же самое, что и предыдущий без шанса на что-то новое. Выжить или умереть — две стороны одной монеты, подкинутой в ладони.       Иногда эта монетка падает ребром, крутится и, пошатнувшись, на нём же останавливается, являя любопытному взору два варианта, но так и не указав, какой именно сегодня ждёт — ребристая грань и полная черноты неизвестность, пытающаяся изо всех сил засосать внутрь себя. Поглотить. Пополнить армию нежити. Любой шаг — смерть, любой вздох — она же.       В воздухе держится омерзительный запах разлагающегося мяса. Становится в разы слабее, чем когда прямо под спиной проходит огромное количество гниющих мертвецов, сбившихся в стадо. Но ком продолжает держаться где-то у корня языка, будто намертво к нему прилипая, врастая, присыхая — что угодно, но всегда в готовности вывернуть наизнанку и без того пустой желудок, не прекращающий болезненно и голодно сжиматься. Во всяком случае, сейчас, даже если вырвет, то не так... не так проблематично. Страшно тогда, когда вокруг — заражённые, при которых нельзя проронить ни единого звука.       Внутри небольшого магазина что-то грохочет, будто вновь опрокинутое. Металлические стеллажи, сорванные с петель на стенах, срываются вниз, лязгнув по полу острыми углами. Тихий хрип раздаётся следом, незатейливой струйкой дыма выплывая из разбитых окон и поднимаясь наверх, словно оповещая, что внутри ещё кто-то есть, так и не сумев найти выход обратно. Утомлённое сознание начинает плохо ориентироваться по одному только звуку. Тяжело сказать — один мертвец, двое, или вовсе пятеро. Но с заражёнными придётся разбираться, если они хотят выбраться с крыши. Дилюк, наверное, попытался бы спрыгнуть — тут не очень высоко. Как минимум, можно свеситься, а затем разжать пальцы, сокращая совсем уж маленькое расстояние между поросшим травой асфальтом и собственными ногами. Кэйа не спрыгнет. Вернее, ему, разумеется, можно помочь, придерживая, ловя весь чужой вес на себя и аккуратно ставя на землю, но дело это не быстрое, а мертвецы не будут просто толкаться внутри заправки и ждать.       Это — выбор. Череда решений, проносящаяся перед глазами слишком пёстрыми картинками.       Глаза закрываются сами собой. Веки не просто тяжёлые, они — налившийся свинец, тянущий всё вниз и вниз. Сознание стремится уплыть, становится размытым-размытым, как и полное ваты тело — порванная детская игрушка, — не держится больше за ровный ряд текущих в голове мыслей, путая их и ломая. Грань между сном и явью истончается настолько, что становится вовсе прозрачной.       Кэйа мягко касается его плеча, тормоша, выдёргивая из сонной пелены, стремящейся закутать в себя, становясь могилой.       — Дилюк, — зовёт он, — нельзя спать. Нужно уходить.       Глаза у Кэйи тоже красные и полные лопнувших сосудов от перенапряжения. Линия шрама, рассекающая нижнее правое веко, становится чуть темнее из-за появившихся синяков, а морской кобальт кажется совершенно выцветшим, как растаявшие льды, не сумевшие сопротивляться ярко взошедшему солнцу, для них губительному.       Дилюк морщится. Облизывает треснувшие губы, давая себе ещё одну минуту, а затем берёт ситуацию в руки — насколько это возможно, — и садится, подтягиваясь. Мелкие камушки гравия неприятно впиваются в ладонь, оставляя быстро исчезающие белеющие вмятины, превращаясь в красноватые точки. Спать нельзя — пусть стадо прошло мимо, исчезнув из поля зрения, тут всё равно нет никакой безопасности. Кто знает, сколько заражённых отвалилось от общей массы, застряло где-то — в тех же мотельных стенах, — оставаясь рокочущей угрозой.       Надо выбраться с крыши. Прикончить мертвецов в магазине. Слить чёртов бензин, заправить машину и дать наконец отсюда дёру по прямой трассе, лежащей сквозь огромный пустырь, где нет, ровным счётом, ничего, кроме редкой травы, пробившейся из не очень плодородной почвы.       Он промаргивается.       — Надо же, — хрипит Дилюк, — мы ещё живы.       Кэйа отталкивается здоровой рукой от крыши, помогая себе сначала сесть, а затем подняться на ноги, чуть пошатнувшись. Наверняка тоже в глазах темнеет при резкой смене положения.       — А знаешь, — подхватывая рюкзак, вяло посмеивается такой же до невозможности вымотанный Кэйа, — я ни о чём не жалею, — он протягивает усмехнувшемуся Дилюку руку, помогая встать.       Дилюк тоже не жалеет.       В конце концов, если не сегодня, то завтра кто-нибудь из них точно сдохнет. Нет смысла разыгрывать долгие комедии, отпираться до бесконечности от себя, своих желаний, пусть Дилюк ещё не может сказать на все сто процентов о полном доверии. Он всё такой же наивный до блеска в глазах идиот. Наверное, Джинн сейчас бы посмеялась.       Он надеется, что она ещё вообще может смеяться.       Винтовка тяжестью давит на плечо. Магазин почти пустой. В рюкзаке валяется запасной, но он — последнее, после чего огнестрела у них остаётся целое ничего, состоящее из четырёх или пяти пуль в пистолете, отданном Кэйе. На одних ножах долго не прожить, к сожалению, но сейчас рукоять привычно ложится в ладонь под таким углом, чтобы можно было быстро нанести поражающий мозг удар. За белой дверью с покосившейся набок щеколдой слышны шаркающие шаги, звон разбитого стекла и лязг упавших стеллажей, о которые заражённые запинаются, слепо тыкаясь.       Кэйа, держащийся предусмотрительно чуть позади и позволяя Дилюку пройти вперёд, переглядывается с ним, получая слабый кивок головы, говорящий о том, что он готов. Металлическая полоска медленно выползает из дуги, а петли тихо поскрипывают, позволяя деревянной доске, прикреплённой к ним, постепенно открыться. Стоит чуть высунуться, как острый запах разложения с силой ударяет в нос, заставляя до боли сжать зубы. Выступившая в уголках глаз влага мешает обзору — из-за недосыпа, стресса и напряжения и так всё выглядит лишённым чёткости, а тут ещё и слёзы размывают очертания окончательно, склеивая заблестевшие ресницы.       Помещение окунуто в темноту. Шатающихся силуэта всего три: один бездумно тычется мордой в подвесной стеллаж, оставляя на светлой поверхности мерзкие коричневые разводы от крови, второй застывает прямо у входа, а третий почти рядом — у кофемашины. Дилюк уверен: будь ситуация более безопасной — Кэйа бы непременно пошутил. Но сейчас он, посерьёзнев, высовывается следом и присаживается на корточки, прячась за распахнутую соседнюю дверь, словно отгораживаясь прочным щитом. Они вновь переглядываются между собой — Кэйа кивком головы указывает на второго заражённого, обозначая, что займётся им. Значит, Дилюку не остаётся ничего другого, кроме как подкрасться к кофемашине. С самым дальним разберутся тогда, когда других угроз на пути к выходу не будет.       Шорохи. Везде, повсюду — окружают и путают, сбивают с мысли. Если они кого-то просмотрели? Если здесь будет ещё один мертвец, уже стремительно подкрадывающийся сзади, открывающий свою смердящую пасть, чтобы вцепиться в обнажённую шею?       Чувства обостряются и ломаются, струны эти сплетаются между собой в спутанные узлы. Хочется развернуться, посмотреть назад; убедиться, что всё это — лишь плод воображения, не имеющий ничего общего с реальностью.       Справится ли Кэйа? Сможет ли одолеть превосходящего его по силе мертвеца только с одной рукой или это заведомо провальная идея? Может быть, лишние звуки — его шаги?       Уставшее сердце быстро бьётся, заглушает; в ушах пульсирует кровь, насыщенная вбросом адреналина — он помогает откинуть охватывающую тело сонливость прочь.       Мертвец, некогда бывший тонкокостной женщиной средних лет, громко хрипит. Звук проносится острым лезвием ножа по коже, поднимая за собой колкие мурашки, начавшие бежать по спине, словно ища хоть какого-то спасения. Во рту пересыхает. Дилюку кажется, что он перестаёт дышать, лишь бы никак не выдать себя — лишь бы заражённая тварь не повернулась резко, зарычав, оповещая остальных, что здесь есть сочное живое мясо. Рукоять, крепко зажатая в ладони, становится неприятно влажной от вспотевшей из-за волнения руки. Вероятно, давно стоит привыкнуть — к постоянным человеческим смертям, к опасностям, поджидающим на каждом шагу, к убийствам мертвецов, желающих им полакомиться. Единственное, что с каждым разом действительно меняется — отчаяние становится глубже. Оно — мощный водоворот, утягивающий одиноко проплывающую мимо лодчонку, опускающий её прямо по спирали всё ниже и ниже. До тех пор, пока не достигнет самого дна, но там — не море, там — чёрная бездна.       Короткий выдох.       Резкий рывок.       Дилюк хватает мертвеца за волосы, висящие слипшимися сосульками, тянет на себя начавшую реагировать тварь — она пытается извернуться, громко клацает зубами, рычит-рычит-рычит, пробуждая остальных, словно просит их о помощи и спасении. Дряблая кожа кусками отслаивается с грязной головы, обнажая слизь, обтянувшую череп. Тошнота с новой силой подкатывает в горлу. Нож с размаха входит в висок, исчезает почти по рукоять. Омерзительное хлюпанье и тихий треск рвущихся тканей — тело мертвеца дёргается ещё раз, обмякает гниющим мешком, который в следующее мгновение отбрасывается в сторону прямиком на звенящий стеллаж.       Кэйа пытается одолеть заражённого, повалив извивающуюся тварь на пол, придавливая ногой ссохшуюся шею. Он совсем не замечает, как третий мертвец, пробуждённый от недолгого сна, идёт прямиком на них. Сердце колотится где-то в совсем пересохшем горле — пустыня, — пульсирует кровяным шумом и поднявшимся колокольным звоном в ушах, когда тело действует само, словно поставленное на автопилот. Дилюк перепрыгивает через поваленный шкаф, почти не ощущая под своими мозолистыми ладонями его гладкость; покачивается мгновение, налетает на монстра, сбивая с ног. Мёртвые руки с нечеловеческой силой цепляются за одежду, за собранные в низкий хвост волосы, потянув на себя; Дилюк сдавленно шипит от резкой боли, наклоняется невольно следом, одной рукой пытаясь разжать свирепую хватку на своём затылке, но всё тщетно.       На периферии зрения Кэйа усаживается поверх твари, опрокинув на её ноги стеллаж — звон эхом отражается от стен, рикошетит звенящей пулей в голову.       Заражённый клацает зубами прямо рядом с щекой, забивает окончательно нос своим гнилым дыханием. Дилюк делает спасительный вдох ртом, почти судорожно хватая заканчивающийся в лёгких кислород — пытается освободиться, упираясь твари свободной рукой в плечо, чувствуя выпирающие кости под грязной кофтой цвета хаки. Мертвец елозит спиной по разбитому стеклу, беспорядочно продолжающему мелкими осколками царапать и резать мёртвую плоть, впиваться в неё, выпуская тонкие струи чёрно-красной жижи — совсем холодной, ледяной. Ждать Кэйю не вариант — не потому, что Дилюк считает, будто тот его предаст в такой момент, а просто из-за слишком сильного мертвеца под самим собой, который, если ничего не сделать прямо сейчас, просто оттяпает половину щеки и примется с упоением её пережёвывать.       Дилюк отрывает свою руку от холодного плеча, перенося всю опору в ногу, чувствуя, как начинают всё сильнее дрожать напряжённые мышцы, не выдерживающие слишком сильной нагрузки — как тянет бедро, словно сейчас порвётся, оставляя хромым на остатки его скудных дней. Нож переворачивается в ладони другой стороной, оставив длинный порез на шее заражённого, а затем Дилюк, поморщившись в омерзении, резко мажет острым лезвием по своим волосам.       Длинные медные пряди остаются в мёртвом кулаке, позволяя наконец разогнуться, сделать спасительный выдох, а затем всадить нож в мягкую от гниения башку, пока мертвец не успевает сориентироваться.       Перекатившись, Дилюк подскакивает на ноги, оборачиваясь туда, где находится Кэйа. Они пересекаются друг с другом взглядами, в глубине которых — выплёскивающийся за края переполненной чаши страх. Недоверие к тому, что всё закончилось: мертвецов больше не слышно, а они живы и даже невредимы. Напряжение скапливается пульсирующим комком под рёбрами, взрывается вместе со смехом, вырывающимся изо рта неожиданно развеселившегося Кэйи. Он скатывается с заражённого, плюхаясь на грязный, покрытый кровавыми разводами пол, опирается спиной на ребро стеллажа, тут же поморщившись от боли в раненом плече.       Хаос. Повсюду, внутри самих людей.       Дилюк, ещё толком не отдышавшись, вытирает испачканное лезвие об одежду мертвеца, а затем снова проходит внутрь мрачного магазина, протягивая руку.       — Решил сменить имидж? — Кэйа цепляется за его тёплую ладонь, хватает крепко, принимая помощь.       — Я сегодня заново родился, — поддерживает шутку Дилюк, бездумно пиная сломанные ноги лежащего впереди мертвеца с перекошенной мордой и погрызенным предплечьем. Склизкое мясо внутри глубокой раны от укуса успевает почернеть, покрыться гнойной плёнкой, где наверняка совсем скоро заведутся личинки, пожирающие мертвечину. Совсем свежий труп — может, то стадо его и поглотило, делая своей неотъемлемой частью.       Выходя с заправки, Дилюк бросает немного тоскливый взгляд на густой хвост, так и оставшийся в заражённой лапе сорванным трофеем, а затем трогает пальцами свой затылок, нащупывая криво остриженные пряди. Нет привычной тяжести, нет стянутости от резинки, только странная лёгкость.       Металлическая канистра обнаруживается лежащей впритык к бензоколонке. Совершенно пустая — всё, что успело вчера накапать, уже давно остаётся разлитым на асфальте. Внутри плещутся только несколько одиноких капель, ударяющихся в темноте о прочные стенки своей клетки.       Дилюк возводит глаза к небу.       Опять всё заново начинать.       Перед тем, как переступить невидимую черту, за которой начинается чернеющий разрухой Лас-Вегас, Кэйа шутливо предлагает помолиться. Он опережает Дилюка, перебираясь через очередной нагромождённый блокпост, мёртво стоящий на самом въезде в город. Серебряная «тойота» остаётся в паре километрах отсюда, навсегда брошенная под палящим солнцем Невады — в огромной очереди других машин, занимающих многополосную трассу, как длинные змеиные тела, тянущиеся вдаль. Дилюк очень хочет ответить, что ему, кажется, после встреченного пару дней назад стада уже ничего не страшно, но быстро понимает, что это не более, чем ложь. Он уверен: ещё много раз доведётся почувствовать удушливость дыхания склонившейся смерти, когда всё тело истошно вопит бежать и спасаться.       Вчера, остановившись на обочине дороги для ночёвки, Дилюк наконец срезал рыболовную леску, скрепляющую разорванную плоть. Раненому плечу Кэйи возвращается чуть большая подвижность, лишённая острой боли при каждом вздохе. Края постепенно начинают срастаться между собой, образуя крупный рубец, а воспаление почти полностью исчезает, возвращая здоровый цвет. Но это — только самое начало. Одно неловкое движение — и рана разойдётся снова, совсем тонкая кожица лопнет, изливаясь кровью. Чудо, что швы продержались, учитывая все произошедшие события, вынуждающие не щадить себя. Может быть, в Дилюке умирает настоящий талант хирурга.       Ноги утопают в мягкой траве. Она тянется к лодыжкам, щекочет. Испуганные насекомые отпрыгивают в стороны с каждым новым шагом, недовольно стрекочут в спину, будто залезут сейчас под одежду, больно кусая в отместку.       Впереди — темнеющие высотки с местами выбитыми стёклами. Мёртвые каменные джунгли, сквозь которые нужно пробраться и ещё неизвестно, какую цену заплатить, чтобы остаться живыми. Это ведь не крошечный пригород, в котором всё лежит, будто на раскрытой ладони. Даже не Солт-Лейк-Сити, имеющий более крупные размеры. Тут жило большое количество людей — и, наверное, столько же было приезжих. Люди оказались запертыми в ловушке, когда пандемия вспыхнула огромным пожаром, а страны начали объявлять одна за другой строгий карантин, закрывая границы и не позволяя возвращаться на родину своим же гражданам в опасении того, что кто-то привезёт очередную вспышку заразы. Наверное, сам вирус именно так и распространился по всей планете. Вряд ли известно, кто действительно был нулевым пациентом — и, что самое главное, откуда он подцепил эту дрянь. Дилюк собирал всё известное по крупицам, когда мир ещё кое-как дышал, держась из последних сил, но чёткой информации о корнях инфекции нигде не было. Вирус ведь не сразу начал убивать людей, выкашивать их целыми пачками. Всё начиналось самой обычной простудой или гриппом — говорили, что зараза передаётся воздушно-капельным путём, каким она, вероятнее всего, и разъехалась по государствам. Были случаи, когда считали, что обратившихся за квалифицированной помощью пациентов даже излечивали — у них исчезали все симптомы, но радость эта не была долгой: вирус лишь засыпал, чтобы очнуться чуть позже, поражая больше органов, отравляя.       Наверное, всё дело в быстротечных мутациях. Когда стало известно, что штамм совершенно новый, началась ускоренная разработка вакцины. Однажды Донна вернулась из магазина с горящими — искрящимися — от радости глазами и сказала, что полученное лекарство начало давать первые плоды. Значит, скоро его доработают до ума, а там — снятие карантинных мер не за горами, как и возвращение к прежней жизни, полной бытовых мелочей и забот. Дилюк помнит с того дня лишь её крепкие объятия и собственные пылкие заверения, что всё так обязательно будет, а потом, когда жизнь вернётся в прежнее русло, они вместе полетят куда-нибудь к морю отдохнуть и перевести дух. Знал бы он тогда, что ждёт в ближайшем будущем — рот лишний раз не стал открывать.       Вакцина вакциной, были даже разные её аналоги, но и вирус оказался не из простых, начав давать всё новые и новые мутации. Сопротивляясь, перестраиваясь, выживая. Людей начинало жутко лихорадить, температура упорно держалась близкой к ста четырём градусам и никак не сбивалась. Состояние больного ухудшалось и ухудшалось до тех пор, пока заразившиеся не начинали умирать. Правительство стало бить тревогу, вводя ещё более строгий карантин, запрещающий вообще выход куда-либо, а по новостям транслировалась печальная картина происходящего. Счётчик погибших стремительно рос, как и продолжающих поступать в больницы больных, мест переставало хватать. Паника, начинающиеся беспорядки, теории заговора — полное сумасшествие.       Кто-то из друзей Дилюка тогда пошутил, что грядёт апокалипсис.       И попал прямо в точку, когда по интернету разошёлся слух о том, что человек, считавшийся мёртвым от инфекции, начал подавать признаки жизни, затем — страшное завирусившееся видео, где заражённый, едва-едва передвигающий ногами, нападает на полицейского при исполнении, прямо зубами впиваясь в шею, а выстрелы, посыпавшиеся градом от коллег, не давали никакого результата.       — У нас тоже что-то похожее было, — подтверждает Кэйа. — Поступил вызов — говорят, трётся у Старого Капитолия какой-то тип, будто совсем под кайфом. Ну я взял своих парней и погнали мы на место. Думали, что сейчас повяжем очередного наркошу, а там мертвяк, как понимаешь. Тогда мы не знали, что эту тварь просто надо валить пулей в башку, пытались достучаться до разума. Мертвяк упорно начал переть на наши голоса и никак не реагировать на просьбы остановиться и стоять на месте, в противном случае мы можем открыть огонь, — он задумчиво рассматривает покосившуюся вывеску какого-то обувного, делая небольшую паузу. — Хоффман, мой коллега, вызвался утихомирить этого невменяемого браслетами. Мертвяк, естесна, ни бе, ни ме, хрипел себе только и рычал, а потом ни с того и ни с сего вцепился Хоффману в руку. Я сказал, что отвезу беднягу в больницу, а буйному какую-нибудь тряпку в рот и в обезьянник.       — Больше никто не пострадал?       — Как сказать, — пожимает плечами Кэйа. — В обезьянник кое-как отвезли и засунули, вызвали медиков, те сказали, что всё, забирают, их клиент. Никто понятия не имел, что вирус больше не передаётся по воздуху, — кусает нижнюю губу. — И что заражены, по сути-то, мы все, просто зараза дрыхнет, пока не сдохнем. Я, признаться, до сих пор не понимаю, как он действует. В общем, значения особого укусу не предали, пошутили только про бешенство. Посчитали, заживёт — и не такое на службе бывало. Но Хоффману становилось хуже и хуже, бледный стал, как чёрт, я отправил его пару дней отлежаться дома, но если будет становиться хуже — чтоб позвонил или кому-то из отдела, или сразу вызвал карету скорой. На день, наверно, третий, он перестал выходить на связь. Может, я идиот, но попёр один после работы. Стучусь, дверь никто не открывает, звоню на сотовый — рингтон орёт, а потом какой-то стук, будто кто-то падает. Влез я, значит, внутрь, а там Хоффман пытается до мобильника дотянуться. Мертвяк уже, разумеется. Напал на меня, явно намереваясь устроить пир. Не помню, чем я его ударил, если честно, чтобы выбраться. Первый заражённый — мой же коллега.       Срочная эвакуация здорового населения в наспех сооружённые лагеря для беженцев, находящиеся под охраной военных и взрывы, гремящие в родном городе, разнося родные улицы на куски. Лас-Вегаса, как видит Дилюк, эта участь почти не касается: округа в относительной целости, если не считать крупное поваленное здание впереди, отрезающее прямой путь. Только в обход по мелким переулкам, но там, скорее всего, куча разных тупиков. И, возвращаясь к большому населению вместе с туристами, мертвецов тут может быть столько, что страшно представить. Хотя Дилюк считал, что и оставшийся позади Сент-Джордж будет кишеть заражёнными. Город на город не приходится. Мертвецов или нет вовсе, или на каждом шагу, как было у него с Джинн в Денвере.       — Смотри, — вдруг зовёт он, внимательно разглядывая стоящее рядом здание отеля. Достаточно целое на вид, не считая временные изменения и порушенный четырёхэтажный корпус с правой стороны, раздавленный упавшей высоткой.       — Хочешь срезать?       — Да, — кивает, делая осторожные шаги ближе, — думаю, через отель будет в разы короче, чем мы сейчас начнём тыкаться по углам. Там за поворотом ещё какой-то длиннющий забор, кстати.       Кэйа задумчиво причмокивает, скользя изучающим взглядом по выцветшей вывеске с громким названием и тремя звёздами под.       — Погнали.       Внутри пыльно. Крошечные белые частицы невесомо парят в воздухе, застывают на мгновения, а затем вновь начинают хаотично двигаться, подставляясь редкому источнику света, падающего на самый-самый порог. Окон тут нет — чем глубже и дальше, тем становится темнее. Мрачнее и нагнетающе, заставляя озираться по сторонам и быть готовым схватиться за висящую на плече винтовку. Щёлкает небольшой карманный фонарик, найденный где-то Кэйей на предыдущей остановке и тщательно прилепленный к лямке рюкзака скотчем. Маленький кругляшок света падает вперёд, поднимая ещё больше грязи — или, во всяком случае, просто позволяя её, поднятую тяжёлыми шагами, увидеть.       Кэйа отходит в сторону, принимаясь тщательно осматривать другую часть просторного холла, а Дилюк сразу направляется к стойке ресепшен. Несколько крупных циферблатов, показывающих время в разных странах, застывше висят. Неподвижные чёрные усики стрелок молчат, не издавая успокаивающего тиканья, отсчитывающего секунды. Светлая мраморная столешница неприятно холодная, словно остывший и закоченевший труп. Дилюк любопытно заглядывает за стойку, стараясь выцепить что-нибудь по-настоящему полезное, а не только канцелярский мусор. Пара стопок листов с пустыми напечатанными формами для заполнения, три чёрных монитора в ряд, на одном из которых до сих пор висит салатовый квадратик стикера с жирным «19:00!!!». В голове сам собой всплывает людской гомон, отражающийся от стен. Звук чемоданных колёсиков — как они скользят по полу, коротко перестукивая на каждой полоске тонкого стыка гладких плиток — только-только помытых уборщицей, — размеренный шум кондиционеров, из-за которых по телу бегут неприятные мурашки и хочется поскорее или спрятаться от мороза в своём номере, или выскочить на улицу, встретившись с летней духотой.       На полу, уперевшись в стену, сидит очередной мертвец. На голых костях совсем не остаётся плоти, только слишком свободная одежда висит огромным мешком. Под бёдрами красуется тёмное и давно засохшее пятно, возникшее из-за ослабления всех мышц в момент смерти. Пистолета рядом нет — может, самоубийца и это место уже успели обчистить, подобрав любезно оставленное оружие? Шея тоже целая, одежда в нескольких местах порвана, но сложно точно определить причину. Дилюк тускло, как и потухшие неоновые вывески снаружи, усмехается, с долей сожаления бездумно пялясь на чужой скелет. Не самый плохой конец умереть вот так — тихо и мирно, оставаясь в этом прогнившем до основания мире лишь истлевшими костями. Отдать всю плоть земле и природе, позволить себе стать новой плодородной почвой, на которой вырастут свежие океаны травы.       — Дилюк! — доносится сбоку голос Кэйи. — Подойди сюда, тебе нужно это увидеть.       Он коротко вздрагивает, резко выдернутый из липкости своих рассуждений. Кэйа же стоит около двух немых лифтов, чьи металлические двери крепко сомкнуты, и задумчиво разглядывает стену перед собой, склоняя голову к плечу. Дилюк изумлённо вскидывает брови, подходя всё ближе — до тех пор, пока не упирается своим плечом в чужое и здоровое. Линии чёрной краски, загибающиеся в непонятный, но смутно знакомый символ. Вроде простая закорючка, напоминающая безумную мазню забравшегося сюда человека, но что-то она напоминает... наверное, скрутившуюся в пару колец змею, что крадётся в траве и готовится к решающему броску. У Кэйи на спине нечто схожее, только его татуировка намного более детальная.       — Нужно быть осторожнее, — низко проговаривает Кэйа. — Это, — кивок на стену, — значок Бездны. Достаточно старый, если судить по чуть пошарпанной линии, — указательным пальцем тыкает туда, где краска истончается и прерывается, — но они так отмечают свою территорию. Учитывая одну из активных баз в Хендерсоне, то не исключено, что и здесь где-то есть.       — Если наткнёмся на кого-то, нужно будет поймать, — сощуривается Дилюк, продолжая изучать витые линии, нарисованные аккурат между металлическими пластинами и над приятно округлыми кнопками вызова. Он совсем не замечает, как Кэйа оборачивается, принимаясь разглядывать уже его профиль. — Допросить, иначе полезем с голой жопой в осиное гнездо.       — Это тоже нужно сделать аккуратно, — хрипло посмеивается Кэйа, обдавая чужую щёку тёплым дыханием будто бы совершенно специально, играючи. — Мы оба не горим желанием сидеть где-нибудь прикованными. Особенно я, — поднимает вверх руку, демонстрируя круговую розоватую борозду на запястье с чуть выпирающей косточкой.       Пульс учащается и колотится в горле. Дилюк прикрывает глаза, пытаясь вернуться в нейтральное душевное состояние. Бездна совсем рядом, только руку протяни — и можно схватить очередного ублюдка. Но сейчас не время поддаваться вскипевшей злости и терять голову. Для начала Джинн и её спасение, потом всё остальное.       Если Бездна действительно тут, то особого труда найти какой-нибудь патруль не составит, а после — выкрасть какого-нибудь засыпающего бедолагу. Может, заодно порешив всех остальных, чтобы не подняли тревогу, а затем стремительно скрыться где-нибудь в укромном месте с пленником, вытаскивая из него всю информацию.       Руки стягивает фантомной кровью. Будто предвкушение перед очередной бойней, напитывающей воздух подожжённым порохом и проливающимся железом. Алые реки, — а вода-то больше не голубая, не прозрачная, она — закатный багрянец.       — Дилюк? — осторожно зовёт Кэйа. — Ты кажешься бледным. Всё нормально?       Дилюк встряхивает головой. Короткие рыжие волосы всё ещё непривычно щекочут лицо.       — Всё в порядке, — облизывает губы, — я просто задумался. Поищем чёрный выход?       Но единственная найденная дверь, ведущая на улицу, оказывается плотно запертой на ключ. Сколько бы Дилюк не старался её выбить — всё тщетно, теперь только неприятно ноют плечи, а на коже, вероятно, к утру расцветут небольшие синяки из-за тяжёлых ударов. Изломанный отель — сплошной запутанный лабиринт. Это не небольшое здание у дороги, где можно переночевать и двинуться дальше в путь, здесь люди приезжали и жили. Почти самый центр Вегаса — небольшие домишки спальных районов начинают обрастать железом и бетоном, превращаясь в высотки. До Нью-Йорка, конечно, далеко, но в реалиях апокалипсиса всё же не особо приятно. Пробираться сквозь двухэтажные постройки куда легче, чем исследовать каменные руины, часть из которых обрушена — буквально. Видимо, когда-то соседнюю многоэтажку пытались подорвать.       Номера почти не отличаются друг от друга, изредка лишь отзеркаливая себя и создавая иллюзию разнообразия. Глупо надеяться, что выйдет что-то найти в номерах: такие места почти сразу становятся пристанищем для выживших, которые, к сожалению, вряд ли оставят пару драгоценных припасов для других. Свою бы шкуру прокормить — и то верно. Живот всё равно громко урчит, желудок подсасывает сам себя, поднимая вверх по сжавшемуся пищеводу волну едкой тошноты, будто Дилюка вывернет наизнанку прямо сейчас — болезненно скрутит, вырываясь наружу хрипами, слюной, горьким желудочным соком и пустотой. У них ещё есть пара банок каких-то консервов в рюкзаках, но этого слишком мало, чтобы растрачивать просто так. Немного утром и немного вечером — просто ради того, чтобы окончательно не загнуться от голода.       Из головы не выходит нарисованный у лифтов знак. Значит, это место принадлежит Бездне — неважно в каком временном промежутке. Они где-то тут. Растягивают свои сети, расставляя их, как пауки плетут паутину, а затем прячутся, ожидая, пока тонкая поблёскивающая на солнце нить не задребезжит радостно, оповещая о попавших в крепкую липкость мушках. Дилюк надеется, что им повезёт наткнуться на одного из бездновских болванчиков и уволочь без лишнего внимания со стороны остальных. Или перебить весь патрульный отряд, оставив только одного человека. Прострелить ему колени, если попытается сбежать. Главное, чтоб функционировала башка. Прийти без подготовки в Хендерсон может выйти им с Кэйей боком: чёрт знает, какие и где там базы и чёрт знает, сколько в них людей.       Лишь с Джинн всё было в порядке.       Лишь бы она просто была жива.       Дилюк обязательно сделает всё, чтобы её найти и вытащить.       Слабый толчок в плечо вынуждает резко встрепенуться под давлением тревожно забившегося сердца. Спина врезается в грязные одноцветные обои, а сквозь тонкую ткань футболки ощущается прохлада непрогретых стен. Кэйа оказывается совсем близко — дышит размеренно-размеренно и внимательно смотрит, будто изучает. На собственном лице ощущается теплота его коротких выдохов, а в глазах — тающие в море льды. Из открытого настежь балкона в номер проникает свежий воздух, разгоняющий стоящую внутри затхлость, напитывает головокружительным кислородом. Тихо — до преступного, до невозможного, и свой же пульс кажется оглушающе слышным. Кэйа слабо улыбается, не отходит; осторожно кладёт правую руку Дилюку на бок, кончиками пальцев проходя вверх-вниз, вверх-вниз. Лёгкие касания, незатейливые и игривые.       А мир не красный, он — цвета глубокого кобальта и холодных океанов, полных неизведанных секретов, таящихся на самом дне, куда нельзя заглянуть и нельзя спуститься. Притягательно далёкое, как шепчущие звёзды на ночном небе.       И встревоженное сердце почему-то успокаивается. Не колотится остервенело, не бухает больше, только медленно качает кровь ровными ударами хрупкой мышцы. Кэйа прижимается губами к его, вырывая случайный вздох, тонущий в новом поцелуе, где больше не чувствуется той разъедающей нутро едкости сквозящего отчаяния — смерть больше не подкрадывается чудовищно близко. Есть только нечто совсем тёплое-тёплое, как летние вечера, когда жара наконец отступает, оставляя воздух приятно прогретым. Дилюк не пытается перехватить инициативу, отпускает себя на мгновение, забываясь, будто совсем не боится стремительно летящего в спину ножа. Кэйа отстраняется лениво, щурится — и посмеивается хрипловато, а вокруг нет мёртвого мира и опасностей, нет той череды смертей близких, как нет незаживающих на сердце ран.       — Ты был слишком задумчивый, — Кэйа отступает назад, скрываясь в тени, падающей на его лицо. — Давай-давай, — проходит мимо, коротко подмигивая. — Перелезем через балкон тут и спустимся по обломкам соседнего здания.       — Интересные у тебя... — отмирает Дилюк, мягко отталкиваясь от стены, — методы приводить людей в себя.       Кэйа смеётся громче:       — И, главное, действенные! А что, скажешь, что против?       — Лезь уже, — хмурится, выходя следом на застеклённый балкон. Третий этаж нельзя назвать той высотой, с которой открываются самые красивые виды, но со всех сторон — бегущие улицы, некогда целиком объятые сияющим неоном. Отсюда наверняка можно было вдохнуть царящий везде азарт, насытить свою кровь чувством приближающегося выигрыша. Увидеть пролетающие в небе вертолёты с желающими взглянуть на город повыше — пролететь над ним железной птицей, которой и горы свернуть по плечу. Под ногами хрустит разбитое стекло. Мутное и грязное, конечно же, сквозь которое толком уже ничего не увидеть, кроме серых налипших разводов. На губах продолжает гореть поцелуй — ярко пылать, вынуждая быстро облизаться и тяжело сглотнуть.       Кэйа играет бровями, коротко глянув на стоящего позади Дилюка. Соседнее здание упирается прямиком в отель, нависает огромной глыбой над головами. От этого балкона можно перелезть на противоположный, скрывшись внутри теперь уже шаткой конструкции, обещающей при любом неверном движении или прокатившемся шуме обрушиться, погребая под множеством обломков, оставляя холодными желтеющими костями. За соседней дверцей, если Дилюк правильно различает очертания, очередной бизнес-центр. Кэйа пригибается, протискиваясь в нижнюю пустую раму и оказывается на другой стороне. Он недоверчиво смотрит на пропасть внизу, ещё раз оглядывается на Дилюка — поймав в ответ короткий кивок, делает осторожный шаг вперёд, касаясь одной ногой соседнего балкона. Рука на перилах подрагивает от лёгкого напряжения, пошедшего по ней электрическим разрядом.       Ему нужно как-то схватиться за соседнее ограждение, чтобы не упасть, но есть только одна здоровая рука, позволяющая проделать подобные махинации. Дилюк быстро оказывается рядом, поддерживая, чтобы Кэйа случайно не свалился вниз — прямо на разбросанные обломки с торчащими в разные стороны железными прутьями. Рукой обхватывает чужую талию, чувствуя под ладонью ряд рёбер и позволяя извернуться, ухватиться наконец, перенося себя полностью, перекидывая ногу через чёрную кованую линию на противоположной стороне.       Дилюк несколько секунд смотрит Кэйе в спину, прикидывая в голове то, сколько всего им сейчас нужно будет ещё преодолеть — и просто сказочно повезёт, если нигде по пути не будет мертвецов.       Наверное, стоило всё же пойти в обход.       Ближе к ночи удаётся забраться в не самый богатый бар. За дверьми красуется самое обычное и банальное «ликёры и коктейли», объятые вокруг жёлтой лентой мёртвых диодов. Стул, продетый тонкими длинными ножками сквозь дверную ручку, прочно запирает единственный открытый вход и выход. Во всяком случае, если кто-нибудь захочет сюда влезть, то обязательно с силой будет дёргать дверь, попытавшись избавиться от мешающего препятствия, а оно громко задребезжит. Они с Кэйей обязательно услышат звук, предвещающий лишь новую битву, проснутся, и не будут застигнуты врасплох, как случилось в Сент-Джордж.       Чёрный вход закрыт — тоже, видимо, на ключ. Наверное, жизнь может быть в разы проще, если бы кто-то мог вырывать замки голыми руками, будто настоящий супергерой из цветных комиксов, которые так любит Кэйа. По нему этого совсем не скажешь — скорее матёрый офицер полиции, дослужившийся до хорошей капитанской должности, любящий по вечерам заглянуть в подобное этому бару место, оставляя за стойкой не только круглую сумму своих кровных, но и наваливающиеся вереницы проблем. Джинн ведь тоже служила в полиции до всего этого — искренне горела своим делом и пылко любила работу, борясь с разными невзгодами так же ловко, как и с рыскающей на улицах преступностью.       Обстановка выглядит достаточно привычной. И дело совсем не в грязи и осколках, валяющихся везде, где только возможно. Наверное, все бары плюс-минус одинаковы.       Пальцы едва заметно подрагивают, под кожей зудит желание встать по ту сторону пыльной стойки, достать несколько разных бутылок, успокаивающе намешивая очередной хитрый по составу коктейль. Было у Дилюка несколько авторских — достаточно неплохих и пользующихся завидной популярностью у завсегдатаев бара, где он работал. Донна всегда говорила, что это очень интересный выбор для человека, который алкоголь практически не употребляет, над этим же беззлобно посмеивалась Джинн.       — Где ж ты раньше был? — воодушевлённо хохочет Кэйа, осматривающий зал. — Такой идеальный. Ты не пьёшь, мне бы больше досталось — вот это я называю взаимовыгодным сотрудничеством.       — Спиться не боишься?       Кэйа машет рукой.       — Я крепкий, а ты бы выполнил своё геройское предназначение.       — И какое же, позволь узнать?       — Спас меня, бедного работягу на благо государства, от серости будней и тоски, конечно же.       Пальцы касаются гладкой стойки, оставляя небольшого размера овальные следы-отпечатки. На коже видна тёмная вуаль мохнатой пыли. Дилюк, всё же перелезая на другую сторону, бездумно тянет за собой след из трёх тонких полос. Словно отчаянные царапины того, кто хочет выбраться из смертельно замкнувшейся ловушки — и этот кто-то царапает, царапает, царапает, проводя всей пятернёй по поверхности, обламывая до мяса ноющие ногти.       Битые бутылки, валяющиеся прямо на полу тысячью помутневших, как глаза заражённого, осколков. И ещё целые, стоящие чуть кривовато, но опустевшие или целиком, или почти полностью, оставаясь разноцветными алкогольными росчерками, прочно запертыми в своём прозрачном пристанище. Дилюк, присев на корточки, ладонью смахивает маленькие стёклышки в сторону, бросая поверх пола найденное в отеле полотенце цвета пыльной розы.       Одна из проблем конца света в том, что человеку для выживания нужно слишком много всего. Запасная одежда разной степени лёгкости, лекарства, еда и вода, оружие для защиты, и ещё много самых разных приблуд, начиная от спичек или зажигалки и заканчивая верёвками. Для этого хорошо послужит вместительный походный рюкзак, неподъёмным грузом висящий на спине, но с таким количеством разностей слишком тяжело передвигаться, а сбегать от угрозы и вовсе не представляется возможным.       Нельзя сказать, что человечество сейчас стало слишком разбалованным своими благами. В древние времена, когда существовали только племена и пещеры, тоже происходила ужасная борьба за жизнь и конкуренция за питательную нишу в природе. Но тогда, усмехается Дилюк, была постоянная крыша над головой. Можно выспаться, ложась с заходом солнца и вставая с первыми лучами. Охота на диких зверей, где исполинских размеров мамонт любовно мог тыкнуть бивнем прямо в зад. Или великолепная возможность закончить свой короткий век в зубах другого хищника. Во всяком случае, мёртвые не возвращались. То, чему суждено лежать в могиле, там и лежало, гнило, оставаясь навсегда затвердевающими костями. И люди другой жизни не знали.       Даже за пять — почти шесть — лет достаточно тяжело полностью перестроиться в новый режим.       До конца привыкнуть к концу света невозможно. Так или иначе воспоминания живут, они — настоящее кладбище похороненных надежд, продолжающее разрастаться внутри головы. Дилюку часто снится старая жизнь. Приходит саднящими грёзами, сдирающими корку с мокрых ран, а после — множество попыток, чтобы заново подняться с колен.       Кэйа усаживается рядом. В его руке открытая бутылка с коньяком — тёмная жидкость плещется внутри, облизывая свою клетку морскими волнами. Нос щекочет крепким ароматом. Если бы Дилюк чуть лучше переносил алкоголь, то составил бы компанию в распитии этого дурманящего напитка. Наверное, это и есть невероятная усталость. Физическая, моральная. Есть ли сейчас хоть одно безопасное место на планете, где можно скрыться от ненастья?       На улице слышится шорох. Кэйа невольно напрягается, привстаёт, вслушиваясь, но быстро падает обратно, поняв, что это лишь дождь. Крупные капли, падающие с безжизненной небесной серости. Они громко шлёпают по асфальту, разбиваясь в лужи, сливаются между собой. Смывают духоту, напитывая воздух необходимой влажностью и прохладой, уничтожают гнилой смрад. Завтра снова придётся ходить с мокрыми ногами — Дилюк с усмешкой смотрит на свои кроссовки, прикидывая, смогут ли они вообще пережить ещё одну прогулку по сырости.       На плечо ложится что-то тяжёлое. Удивлённо вскинув брови, он поворачивает голову, видя только тёмную макушку. Кэйа переводит дух, шумно вбирая в себя затхлый воздух, а затем отстраняется. Слабо стукается затылком о дерево барной стойки, бездумно смотря перед собой на опустевшие ряды, которые некогда полнились разнообразием бутылок на любой вкус, цвет, размер и форму.       Какой-то он... блёклый. Другой — полный всепоглощающей тоски.       — О чём думаешь? — спрашивает Дилюк.       Кэйа с горечью усмехается.       — Я вдруг вспомнил, что у кое-кого моего близкого скоро должен быть день рождения. Я всегда гадал над тем, какой она вырастет, а теперь и узнать нельзя.       Дилюк поджимает губы. Он вдруг вспоминает то, с какой тоской Кэйа смотрел на вещи в детской комнате, словно перед глазами вновь разворачивается старая трагедия, а затем беспечно говорил, что ему просто некого больше терять — и это, на самом-то деле, ужасно страшно.       В горле пересыхает.       — У тебя был ребёнок?       Кэйа — тусклые отсветы усмешки.       — Не совсем, — он покачивает бутылкой в руке, начиная медленно плыть под действием выпитого алкоголя. — Младшая сестра моего друга. Того самого, который любил видеоигры. Её звали Кли — чудесный ребёнок. Стоило включить фильм, где что-то взрывалось, так она уже счастливая прыгала перед экраном. Кли лет шесть было, когда у её брата обнаружили опухоль в голове. Довольно поздно — как раз на перекрёстке между третьей и четвёртой стадиями. Сделали пару операций, но врачи сразу давали неутешительные прогнозы, варьирующиеся от месяцев трёх до года, — Кэйа шумно сглатывает. Смотрит вперёд — туда, где едва просматривается его отражение в целом бутылочном стекле. — Альбедо протянул полтора, а после его смерти я оформил над Кли опеку, забрав к себе. За те неполные четыре года она стала мне совсем родной.       У него безэмоциональное выражение лица, но голос срывается на низкую хрипотцу, перемешанную с горькими усмешками. Прошлое, увы, не стирается, оно всё равно остаётся грифельным следом. И ушедшие люди — болезненные потери, навсегда остающиеся саднящим чувством вины, раз за разом сжигающей нежность пищевода. Тяжеленные глыбы, под которыми ломаются даже самые крепкие спины. Железо позвоночника медленно гнётся, кренится в сторону, пока совсем не припадает к голой земле, оставаясь неподвижно лежать и покрываться ржавой эрозией. Когда много раз думаешь, проматывая события уже произошедшего, что можно было сделать по-другому, — ведь тогда и финал выйдет совсем иным. Новым. И, возможно, не таким печально-раздирающим.       Но мёртвые возвращаются. Открывают заплывшие глаза, обретая неутолимую жажду животного голода.       Дилюк аккуратно забирает из чужой руки бутылку с почти выпитым коньяком, убирая в сторону с тихим стекольным звяком, а Кэйа совсем не сопротивляется, будто вовсе не замечает.       — Когда всё рухнуло, — он кусает пересохшие губы, — нас вытащил из Бостона ещё один мой друг, Дайнслейф. Уехали куда-то в пригород, но оставаться на одном месте и сейчас не особо желательно, а тогда — тем более. Мотались от точки к точке, Кли почти не спала из-за кошмаров, а затем угодили в тупик с заражёнными. Никогда не забуду её крик, — и горечь становится совсем невыносимой, дробящей кости. — И то, как она умирала на моих руках.       Ладонь у него прохладная. Дилюк аккуратно сплетает пальцы, стараясь не потревожить продолжающую заживать руку. Оглаживает круговыми движениями немного загрубевшую кожу, слыша тихий выдох, опечаленно вырвавшийся изо рта — из самых-самых глубин души, где запрятано самое сокровенное. Кэйа, вероятно, спускает на себя всех собак, раз за разом твердя в голове, что это только его вина. Ведь будь он быстрее, внимательнее — трагедии не случилось бы.       Дилюк тоже таким страдал, когда погибла Донна. Сквозящее бессилие, когда разум понимает: спасти никак нельзя, но сердце — всегда до одури глупое и готовое поверить во что угодно, лишь бы уничтожить невыносимую боль. Не видеть, как сгорает другой человек, становясь с каждой минутой всё слабее и слабее. До тех пор, пока организм не сдастся окончательно, не замрёт, остановившись.       Кэйа слабо отвечает на касание, сжав в ответ его ладонь. Немая благодарность, растворяющаяся в пучине прожорливого хаоса.       Бар всё сильнее погружается в темноту. Дождь расходится, превращаясь в водяные иглы, безжалостно летящие прямо с неба, готовые изрешетить каждого, кто рискнёт высунуться на ставшую прохладной улицу. Немой плач по тем, кто ушёл, по тем, кто сейчас лежит под землёй, становясь её частью.       — Иногда я смотрю на всё это, — вздыхает Кэйа, — и думаю, что так, наверное, для неё лучше. Не испытывать постоянный страх и голод. Найти покой.       Слова — лишнее.       Дилюк поворачивает голову туда, где сидит Кэйа, спрятанный за ночным флёром. Тонким-тонким — сквозь чувствуется тёплое дыхание, оседающее невесомостью на собственном лице. Шорох едва уловимого движения ложится чем-то совсем трепетным на грудь, обернувшись крепкой шипастой цепью. Царапает. Это неприятно ровно так же, как и пугает. Сколько бы Дилюк не повторял про себя, что нельзя доверять, цель — только найти Джинн, а если Кэйа отвалится где-то по пути, то невелика беда, в итоге всё идёт куда-то не совсем в нужную сторону. Сходит с проложенной тропы, оказываясь в дремучем лесу. Быть наивным идиотом — это, наверное, у него в крови.       Но Кэйа сидит так доверительно близко, вытаскивая из себя гложущие проблемы, смешанные с мерзкими страхами — горьким послевкусием, до сих пор остающимся на языке. Дилюк, будь неладен его внутренний непогасший огонь, сочувствует. Разделяет, пропуская сквозь своё тело, позволяя и собственным призракам вылезти, показавшись перед глазами.       Безнадёжность.       Такая, что сводит рёбра.