Десять веков назад был я почтенный рыцарь...

Таинственный Миша оказывается тощим высоким омегой на вид лет двадцати пяти-тридцати, то бишь плюс-минус Андрею ровесник, если он не ошибается в своих оценках. Выглядит он бледным и каким-то замученным, видимо уставшим, но довольным. Его, как и Иваныча, тоже все норовят поприветствовать, и он на эти приветствия охотно отвечает первое время, пока не выдыхается и не плюхается на лавку рядом с, наверное, отцом, хотя внешне они не похожи от слова совсем. Иваныч — он такой типичный русский мужик сибиряк: темно-русые с рыжинкой волосы, светлые глаза, на чуть вздернутом носу веснушки, телосложение крепкое и массивное, как у мамонта. Миша, сам между прочим высокий и широкоплечий, на его фоне смотрится дюймовочкой. Да и черты лица у него какие-то скорее восточные. Андрей ловит в них сходство с Византийскими фресками и иконами. Округлый и в тоже время острый овал лица, высокие скулы, выразительный нос, большущие глазищи-бусины, пухлые губы, густые брови дугами, на плечи спадают отросшие мягкие волосы, возможно даже черные, но выгоревшие на солнце. Подытоживая, да, на Иваныча Миша совсем не похож, но бож ты мой, какой же лакомый кусочек он для любого художника. Такая яркая живая фактура, эти Врублевские черты, трогательная непропорциональность высокой худой фигурки… У Андрея чешутся руки, как у художника: ох как бы он это лицо рисовал, дай ему волю, в каких только образах не изображал, спустив с поводка буйную фантазию, с каким усердием выводил бы стрелки густых ресниц и эту манящую пухлость приоткрытых губ… Впрочем, как альфе, Андрею тоже неймётся. Он ведь не импотент в конце концов! И не великий слепой, чтобы нарочито игнорировать тот факт, что омега этот ему явно приглянулся. — Я пойду прилягу ненадолго, и скоро вернусь, где-то через полчасика, — говорит тем временем Миша и, потягиваясь на ходу, ускользает в — и тут Андрей, не удержавшись, шумно вздыхает — тот же шатер, где предстоит жить ему, и более того, полог шатра сейчас поднят, и можно увидеть, как омега бросает свою сумку на пенку рядом с Андреевым лежаком. ОНИ БУДУТ СПАТЬ РЯДОМ! Андрей хватает свой стакан и выдувает его до дна в несколько жадных глотков, а потом выбирается неуклюже из-за стола и ползет куда-то к реке. Ему нужно проветриться. ***** Видимо устал Миша сильнее, чем изначально говорил, потому что спит в итоге он не полчасика, а все два. Никто его не беспокоит. Видно, что даже заходя в шатер за какими-то своими вещами, стараются делать всё тихо и осторожно, чтобы не разбудить. В итоге выходит он из шатра как раз к моменту, когда уже начинается самая суета. Сейчас на нём уже не растянутая чёрная футболка, мешковатые джинсы и гады, а историчное платье в пол бордового цвета, с рукавами до локтя, широким прямоугольным вырезом и множеством мелких пуговиц. Из-под него выглядывает тонкая белая рубаха тоже в пол. На поясе украшенный всякими железными финтифлюшками ремень, маленькая кожаная сумка, которую Андрей уже успел зарисовать углем на оберточной бумаге, и кошелёк. На голове шелковое длинное покрывало небрежно прижатое простеньким обручем. В этой причудливой одежде и с его-то высоким ростом, Миша выглядит ну просто по-королевски, хотя на нём и нет никакой лишней «мишуры», всё просто и строго. В мыслях у Андрея настойчиво вертятся фразы в духе: «В истинном золоте блеска нет» — и ещё что-то там про тихое величие. Он определенно очарован. Но Мише как-то нет до этого дела. Иваныч и другие «деды» тут же увлекают его в свой круг, где кипит уже давно бурный спор касательно какого-то известного сражения. Миша среди них себя чувствует, как рыба в воде, тоже спорит, бурно жестикулируя и повышая голос, и даже не думает кому-то в этом споре уступать. При этом его, очевидно, тоже уважают и воспринимают на равных. В воспоминаниях у Андрея всплывают слова Иваныча про то, что в клубе у них царит анархо-коммунизм. Равные права — равные обязанности и всё такое. Что-ж, похоже действительно равные, потому что не так уж много где можно увидеть, чтобы взрослые альфы на равных спорили с молодым омегой, не пытаясь задавить его своим альфа-авторитетом. Впрочем, сам Андрей от темы спора далек, и заполучить Мишино внимание ему в ближайшее время, судя по всему, не светит, поэтому он, вздохнув, отправляется на все четыре стороны поискать себе развлечения. Долго искать не приходится. В центре поляны, на нейтральной территории, начинает развиваться с быстротой разгорающегося костра какая-то бурная деятельность. Там приглашенные музыканты играют фолк, и разношерстный народ из приехавших на фестиваль клубов, уже подвыпивший, но еще довольно свежий, пляшет задорно всякие средневековые польки и гопаки: толпой, сцепившись в один большой круг, ручейком, по двое и по трое, и даже в гордом одиночестве. С каждой минутой людей становится всё больше и больше, музыка тоже разгоняется всё задорнее, в крови гуляет алкоголь, и в итоге Андрей, не долго раздумывая, врывается в круг танцующих. За плясками он даже не сразу замечает, как к собравшимся вокруг наблюдающим присоединяется и Миша. Сам он не танцует, но остаётся смотреть, ловко забравшись на ближайший тюк сена и с удобством разместившись там с кружкой чего-то явно хмельного, судя по выступившему на бледных щеках румянцу. Иваныч поглядывает в его сторону время от времени и, тяжело вздыхая, качает головой. Одинокие омеги сегодня нарасхват, но Мишу танцевать никто не зовёт. ***** К моменту, когда землю укрывают сумерки, музыканты, после бурных оваций, уходят отдыхать, а довольные и чутка уставшие люди расползаются по своим лагерям, тем более что пришло время садиться за стол. Подносы и тарелки уже дымятся ароматами жареного мяса и тушеных овощей, а из котла струится божественный аромат финской ухи. Андрей предвкушал пир, и ожидания его не подвели. За что и за кого они только не поднимают стаканы в этот вечер. Атмосфера за столом царит такая панибратская, что даже Андрей, едва знакомый с этими людьми, не чувствует себя здесь чужим. А ещё Иваныч наконец знакомит его с Мишей, представляя его с довольной улыбкой, как свою правую руку. Миша, узнав, что Князь пишет стихи, то-ли умело имитирует интерес, то-ли действительно интересуется и просит потом, если это возможно, показать ему что-нибудь. Андрей убить себя готов за то, что не взял с собой любимую свою тетрадь. В глубине души он уже готов потратить всю оставшуюся ночь на сочинение чего-то годного, но таких жертв не требуется, строчки приходят в голову сами собой с какой-то небывалой легкостью, и он, сам от себя этого не ожидая, выдаёт вдруг прямо на ходу что-то, судя по реакции окружающих, даже вполне себе вразумительное. Но самое главное, Миша просит показать ему что-то ещё, поясняя как-то смущённо, что пишет музыку, а у Андрея такой слог, что его стихи можно было бы легко положить на песню. У Андрея от похвалы горят щеки, будто он не признанный автор, а начинающий писака, чей стишок про маму впервые опубликовали в школьной стенгазете. Миша улыбается ему мягко и как-то неуверенно, и от этой улыбки в животе у Андрея бесятся бабочки, ну или это пиво просится наружу, кто знает. Андрей не помнит, когда в последний раз он пил так много, да и пил ли вообще. К концу дня, а правильнее будет сказать — уже к началу дня нового, алкоголь пьется, как вода. Свежий воздух, постоянная движуха и набитый до отвала желудок делают свое благое дело. Умом Андрей понимает, что с тем, сколько он уже выпил, ему полагается быть в жопу пьяным, но чувствует он себя живчиком. Голову окутывает приятное хмельное тепло, тело расслаблено, дышится как-то по особенному легко и свободно, словно в детстве, в деревне у бабушки. Да и люди здесь хорошие. Приняли его, как своего. Накормили, напоили, и даже спать уложат тоже. Спать Андрею пока ещё не хочется, но ещё через пару тройку часиков он от этого ой как не откажется. Ноги Княжеские гудят от приятной усталости. Он сегодня успел вдоволь набегаться, а под вечер ещё и натанцеваться. Оказывается, средневековые танцы могут вымотать покруче современного клубняка. Ну да и Андрей, которому на внешность грех жаловаться, был в этот вечер у местных омег нарасхват. Жаль только, что единственный омега, на которого он глаз таки положил, не танцевал. Сидел в сторонке, на тюке сена и смотрел задумчиво, покусывая соломинку, зажатую меж зубов. То-ли стеснялся, то-ли не хотел. Свои его почему-то танцевать не приглашали. Может знали уже, что откажется. В то, что такого красивого омегу действительно могут вот так просто все не замечать, Андрей верить отказывался. Ему таких вольностей не позволял богатый опыт половой жизни. Миша был красивым, и все это, совершенно возмутительно, игнорировали с подозрительным усердием. Такие вот странности, помноженные на Юркино: «Главное к Мишке не лезь!». Может он рисковал целостностью своей бренной тушки, но Андрей твердо нацелился на то, чтобы выяснить в обязательном порядке, что с Мишкой не так, и почему это к нему нельзя лезть, чего бы ему оно не стоило. ***** Андрей очень уж увлечен внезапным спором о Достоевском с соседом по столу, а потому не замечает, в какой момент откуда-то появляется гитара, которую вручают Мише с каким-то почти благоговением, а тот ударяет смело по струнам и начинает петь. Теперь все споры резко затихают, не до того становится. Миша и правда оказывается голосистым, как будто Андрей и так уже был в него недостаточно влюблен. Вот есть люди, о которых говорят, что они боженькой поцелованные. Князь может смело сказать, что Миша как раз из таких людей. Голос у него потрясающий, с легкостью берет и высокие ноты и низкие, ещё и сам Мишка — ну прирождённый артист, каждую песню переживает и отыгрывает на все сто. При этом даются ему и шуточные песенки, и что-то драматичное, и везде он органичен в своем исполнении, а гитара и вовсе как-будто становится частью его, с такой виртуозной лёгкостью он с ней управляется. В какой-то момент, словно по негласной отмашке, люди начинают ему подпевать. А Мишка и не против совсем, наоборот вон улыбается и горланит дальше причудливое попурри из отечественной панкухи, классики русского рока, толчковских менестрельских балад и казачьих песен. Последние ему удаются особо проникновенно как-то. «Не для меня придёт весна…» — под конец этого импровизированного концерта, тянет он тоскливо, и Андрей сам не замечает, как по чумазым щекам у него текут почему-то слезы. Впрочем, он такой не один. Вместе с Мишей поет, кажется, весь лагерь, тут и свои ребята, и пришлые, подпевает и сам Князь, но Мишкин голос всё равно звучит как-то по-особенному ярко и ясно, будто возвышаясь над всеми. Над полем темно. В высокой траве, там, где она осталась нескошенной, громко стрекочут цикады, из соседних лагерей доносятся отзвуки голосов, музыки и смеха. Там тоже поют, веселятся и вспоминают былые дни. Под пологом навеса полумрак. Пахнет дымом от кострового, хмелем и вином, хлебом, воском, яблоками и ванилином (им спасаются от комаров). Свет от свечей причудливым узором падает на столешницу и собравшихся вокруг нее людей сквозь прорези в медных резных светильниках. «А для меня… — пауза, а после неё, голос до этого сильный и низкий, вдруг будто ломается на выдохе, становится высоким и каким-то неправильно хрупким, как крылья бабочки, — …кусо-о-ок свинца… — допевает Миша последний куплет уже в одиночестве. Все, как по команде, замолкают, чтобы не мешать вершится этой трогательно-тоскливой кульминации момента. Остренькое лицо омеги в золотых свечных бликах напоминает Андрею сейчас древние фрески и иконы. — Он в тело белое вопьется, и кровь горячая прольётся… — певец снова выдерживает паузу, а зрители вместе с ним задерживают неосознанно дыхание. — Такая участь для меня… — Андрей щурится и часто-часто моргает. — …И слезы горькие прольются, — заканчивает Мишка тихо, так, что все невольно напрягаются, обращаясь в слух, — Такая жизнь, брат, ждет меня.» — первые мгновения оглушительно тихо, а потом тишина взрывается аплодисментами и одобрительным гулом. Миша осторожно откладывает в сторону гитару и смущенно улыбается в ответ на бурную похвалу. Глаза у него влажно блестят.