Десять веков назад был я почтенный рыцарь...

А после этого импровизированного концерта, томный вечер, а точнее уже ночь, перестает быть томным, и начинает происходить какая-то вакханалия. На поляну, туда, где они плясали сегодня, стаскивают всё больше и больше дров и складывают их в пирамиду, которая превращается вскоре в здоровенный такой кострище. К его огню, словно мотыльки на свет, стягиваются все те, чья задница ещё не утолила свою жажду приключений на сегодня. Князь, естественно, идёт тоже. Лично он собирается брать от ситуации все, что она ему только может дать. Возможно, и не только приятное, если учитывать то, что он все ещё не растерял своего намерения подкатить к Мише, чего бы ему оно не стоило. А ведь стоить может, например, зубов, что было бы, мягко говоря, весьма малоприятно. Но об этом он будет думать потом, а в данный момент мысли его заняты тем, что происходит здесь и сейчас. — А чего это такое будет? — чуть заплетающимся языком спрашивает Андрей у Пашки, очередного своего нового знакомого, здоровенного детинушки с таким серьёзным лицом, что вот с него только памятники строителям светлого социалистического будущего ваять. Пашка ему кажется одним из самых благонадежных здесь людей, поэтому собственно к нему он и выбирает обратиться. — Да так, — Пашка пожимает плечищами и, сделав затяжку, выпускает через нос облачко терпкого сладковатого дыма, — ведьму будем жечь. — Кого?! — переспрашивает Андрей хрипло, блымая осоловело пьяными глазами. — Да Мишку вон, — всё ещё абсолютно ровным тоном отвечает Паша и кивает куда-то в сторону. Андрей невольно следует за ним взглядом и видит и в самом деле Мишу. Тот стоит неподалёку, почему-то уже без покрывала и платья, босиком и в одной своей длинной рубашке. Рубашка на нём висит балахоном, но за спиной у него костер, и жадные огненные отблески практически раздевают его сейчас, почти не оставляя простора для воображения. Андрей шумно сглатывает. Кто угодно может что угодно сейчас ему говорить про то, что для звания красивой омеги Мишка слишком худой, слишком высокий, слишком угловатый и сутулый, в чём-то непропорциональный, недостаточно смазливый, и черт знает, что ещё… Он всех этих критиков с удовольствием послал бы на хуй. Для него в Мише всё хорошо и правильно. Нет, не так! Для него Миша идеален. Обворожителен. Прекрасен. Андрей на него смотрит, и мозг его отключается за ненадобностью, потому что для того, чтобы восхищаться, мозг не особо-то и нужен. С него хватит с лихвой и сердца. Соображает Андрей сейчас с трудом, поэтому и сказанное до него доходит с большой задержкой, а когда доходит, он и вовсе подвисает еще сильнее. — В смысле жечь? — хрипит он. Пашка равнодушно пожимает плечами, мол ну а чего бы и нет, и снова затягивается своей самокруткой сомнительного содержания. Хотя так-то сомневаться там как раз не в чем, на самом деле. По запаху всё очень даже понятно. Толпа медленно растягивается в широкое кольцо вокруг костра, а Миша под ошалевшим взглядом Андрея отходит на пару шагов назад и, чуть приподняв рукой подол, берёт небольшой разбег. А дальше Андрей, все еще не особо соображая, бросается ему наперерез и в прыжке сбивает с ног, как Шерхан Акеллу в небезызвестном мультике. Вот только после этого он не исчезает куда-то в кусты, и они вдвоём, вцепившись инстинктивно друг в друга, прокатываются так кублом еще где-то на метр и наконец замирают. Миша под ним лежит, тяжело дыша, и смотрит на него растерянно-напуганными глазами. — Ты чего?! — бормочет он хрипло, от растерянности даже не предпринимая попыток спихнуть с себя далеко не невесомую чужую тушку. — А ты чего?! — огрызается Андрей. — Сгоришь же! Миша на него смотрит абсолютно не понимающим взглядом. Андрей и сам уже не понимает ничего. И тут на заднем плане раздаётся хохот. Смеётся Пашка, скотина этакая. — Я ему сказал, что мы Миху сжечь собираемся, как ведьму, а он похоже повелся! — почти воет он сквозь смех. Андрей в миг становится пунцовым от стыда. Вот же дурак, реально на такую глупость повелся. Совсем же мозгов нет! — Ну дурак! — тянет Миша, но не обидно, а как-то даже восхищенно что-ли и широко улыбается. Андрей спешно поднимается, не слишком то ловко и подаёт Мише руку. Тот, к счастью, от помощи не отказывается. — Через костёр мы прыгать собираемся, — говорит он, всё ещё посмеиваясь тихонько, а сам, чуть пританцовывая на месте, отряхивается от приставшей к одежде соломы. Теперь Андрей оглядывается по сторонам и понимает, что не только Миша, а ещё множество людей вокруг стоят такие-же босые и полураздетые. — Давай с нами! — зовёт омега, и кто Андрей такой, чтобы ему отказать, даже если сама идея кажется ему сомнительной. Неохотно он стягивает с себя кафтан, обувку и ужасные чулки, именуемые шосами, и остается в льняной рубахе и некоем подобии шорт. Из объяснений Иваныча он вдруг вспоминает, что такой вид считается так-то весьма малоприличным, и в контексте времени по сути они стоят сейчас в одном нижнем белье. Это осознание помогает ситуации в миг заиграть новыми красками. Все-таки в этом скромном средневековом разврате определенно есть своя прелесть. А в чем еще прелести столько, что хоть отбавляй, так это в том, что Миша протягивает ему руку, видимо думая, что он боится, и предлагает прыгнуть вместе. Прыгать в итоге оказывается действительно весело. В крови бушует адреналин, коварное тепло лижет ноги, и Мишина рука всё ещё так правильно сжимает его собственную. Андрей идёт и на второй заход, и на третий, а после пятого перестаёт считать, тем более что кто-то приносит самогон и весьма щедро им делится, пуская бутылку по кругу. На поляне жарко, шумно от смеха, визга и одобрительных криков. То и дело мелькают над костром чьи-то голые ноги, и хоровод раскрасневшихся весёлых лиц так и кружится вокруг пёстрой каруселью. Андрей не помнит, когда вообще он в последний раз так искренне веселился, полностью отключив голову. Наверное, ещё в младшей школе, зимой на каникулах, когда в снежки наигрываешься до синих соплей, а когда родители домой загонят чуть-ли не силком, бежишь отогревать закоченевшие совсем ладони и ступни у чугунной батареи, прижавшись к ней в позе буквы зю. А на кухне мама уже заваривает чай с медом, лимоном и такой дозировкой корицы, что чаек превращается в вязкое пойло, которое через не хочу придётся выпить до последней капли. Впрочем, мама до сих пор так делает, если он приходит в гости простывшим, а вот это беспечное веселье осталось, как он думал до сегодняшнего дня, в далёком детстве. Никогда ещё раньше признавать, что заблуждался, не было так приятно. На поляне же тем временем что-то будто неуловимо меняется в воздухе, толпа расступается в круг и «выталкивает» к огню несколько фигур. Впрочем, Андрей смотрит только на одну, уже прекрасно узнаваемую им даже в багряно-золотом полумраке костра. Кто-то притаскивает барабан, тоже, разумеется, какой-то историчный, и историчное же подобие скрипки, и под эту почти шаманскую психоделическую музыку и низкий гул толпы, безобидная забава в руках пьяных людей перерастает в шабаш. Омеги вокруг костра пляшут свою дикую пляску, похожие на ожившие огненные искры, и с каждым кругом кто-то выбывает, возможно, потому что так надо, а может просто перегревшись и устав, пока не остаётся только одна. Музыка набирает обороты, быстрее, резче, и где-то там, у самого огня, танцует, будто в трансе, Миша в подаренном кем-то пышном цветочном венке. В его движениях что-то дикое, звериное помножено на голый соблазн плавных изгибов и томных взмахов рук. Отдалённо это похоже на восточный танец, но гораздо более хаотичный и безумный до почти какой-то хтоничности. Миша танцует так, что Андрей почти уверен в том, что в конце этого действа они вызовут Сатану. Либо до призыва дьявола все-таки немного не дожимают, либо смысл был все-таки в другом, но в какой-то момент и музыка и танец вдруг обрываются резко, и толпа молодых и дурных от веселья и пьянки людей, как по отмашке, бежит наперегонки с гиканьем и хохотом к реке. Андрей, разумеется, бежит тоже. На узком помосте никто ни с кем не церемониться. Не успел прыгнуть сам — получи дружеский толчок в спину, а там, в живительно прохладной воде, как взбесившиеся в Купальскую ночь мавки, тебя уже готовы подхватить под руки и начать шутливо топить разыгравшиеся омеги. Андрея топят тоже. Он так же шутливо отбрыкивается и, вынырнув, видит Мишку. В серебряном лунном свете, с мокрыми волосами и полубезумным взглядом он выглядит таким недосягаемо сказочным, что Андрею хочется плакать от не покидающего его ощущения, будто стоит к нему прикоснуться, и он растает, как мираж. Вот только Княжеская рука тянется сама собой вперёд и касается чужого холодного плеча, лёгким движением оголяя из-под мокрой ткани бледную кожу. Миша улыбается загадочной улыбкой Моны Лизы и никуда не исчезает, наоборот подплывает ближе. Такой красивый, и почти жуткий сейчас в этой своей эфемерной красоте. Будто и правда Андрей заигрывает с нечистью, которая заворожит его сейчас окончательно поцелуем и утянет тут же на самое дно, под коряги. Андрей настолько очарован, что даже против такого расклада возражать не стал бы. Где-то под водой Мишина рука касается его локтя, чуть царапая предплечье отросшими ногтями. А в следующий момент кто-то с криком обдает их со спины фонтаном брызг, и в разыгравшейся потасовке Андрей Мишу все-таки теряет. ***** Из реки Князь вылезает подмерзшим и уставшим. Притихшая толпа гурьбой рассыпается по своим лагерям, стремясь поскорее переодеться в сухое и нырнуть теперь уже в тепло костра. Когда Андрей наконец подползает к касторовому, развесив мокрые вещи на сушку на верёвках оградки, Миша, тоже уже переодевшийся в тёплые вещи и такой же усталый, уже сидит под боком у Иваныча, доверчиво привалившись к нему плечом. Они тихо беседуют о чём-то своём, и Андрей чувствует себя не в праве вмешиваться и отсаживается к Юрцу и Лехе, с благодарностью принимая от них бутылку горячительного. Через полчаса, когда на небе уже занимается рассвет, Андрей отправляется спать. Ремень с бляхой давит ему на бок, и в тесном спальнике он путается в полах кафтана, но Князь чувствует себя таким вымотанным, что даже не пытается обеспечить себе хоть какой-то комфорт и вырубается буквально сразу с мыслями о том, что ремень так-то лучше бы снять.