Десять веков назад был я почтенный рыцарь...

Миша его избегает. Ну насколько вообще возможно избегать кого-то, будучи зажатым в толпе на территории размером со среднюю спортивную площадку, знатную часть которой занимают шатры. За пределы лагеря сбегать, пока в самом лагере есть дела, не котируется, чисто из соображений товарищества и общественного долга, и Андрею это, конечно, играет сейчас на руку. Ему ну совсем не хочется, чтобы Миша от него сбегал, но у Миши, похоже, планы совсем иные. Работа, а с ней и необходимость оставаться друг у друга хотя бы в пределах видимости, заканчивается в этот раз слишком стремительно, будто даже само время играет против них. Так ещё и ребята из клуба начинают как-то странно косится на них с Мишей, о чём-то тихо переговариваясь и хмурясь. Андрея это подбешивает. Имеете что-то против — выскажите в лицо — это тот принцип, которого по жизни он придерживался всегда. С этими принципами он даже зуб потерял, и не счесть, сколько раз был бит, но при своем мнении таки остался. Уж упрямства ему не занимать. Те же принципы толкают его подойти к ребятам, когда, после окончания работы, те стоят и курят в тени ближайшего дерева, и прямо спросить, чем он им не угодил. Очевидно ведь, что претензии у них точно не к Мише назрели. Парни, видно, даже проникаются к нему уважением за то, что он имеет дерзость быконуть в одиночку на пятерых, и это даже как-то приятно. Но еще приятнее Андрею видеть, как-то и дело смотрит с беспокойством в их сторону Миша, будто переживает за него, и, судя по напряженной позе, готов в любой момент вмешаться, чтобы его защитить. — Мишку не трогай просто, поэт, и всё у тебя будет хорошо! Не лезь к нему! — говорит Юрец так непривычно хмуро, холодно, не скрывая нот угрозы. Но эти «не лезь», «не трогай», Андрей уже слышал. Они ему неинтересны. Ему интересно, а собственно почему…? Какого-то другого альфу рядом с Мишей Андрей не видел, ни кольца обручального, ни даже метки у него нет, и пахнет от него чисто его запахом, без всяких примесей, а значит и пары у него нет, если только, конечно, он не встречается с каким-нибудь бетой, что очень маловероятно. Да и не стал бы, наверное, Миша тогда заигрывать с ним, если бы у него кто-то был. Так в чем проблема? Собственно говоря, именно это Андрей и спрашивает у местных. В чем проблема с Мишей, ну или с ними самими, а может с Иванычем и Бог знает кем ещё. Его не нужно запугивать. Ему нужен конкретный ответ. Ребята здесь, конечно, упрямые, но Андрей их похоже упрямее. — Наедине пойдем обсудим, — сдавшись, говорит Юрец всё ещё недовольно. В неуютной тишине они отходят подальше от лагеря, по направлению к источнику, как раз захватив с собой пустые пятишки, чтобы хоть не зря ходить. — Мишу по кругу пытались пустить в семнадцать лет, — вот так, не жалея совсем ни чужих чувств ни своих, говорит вдруг Юрец. На Андрея он не смотрит, хмурится и тарабанит нервно пальцами по крышке бутылки. Видно, что ему не то что говорить, и думать то об этом неприятно. — Это весной было, десять лет назад, как сейчас помню… — погружается он в воспоминания. — В тот день проф бои были серьёзные, мы хорошо выступили, ну и отправились отмечать в алкотурне по Питерским кабакам. И вот значит уже ночь, ползем мы дворами по домам, ужратые в ноль, понятное дело… — Юрка усмехается нервно, коротко, и Андрей шестым чувством понимает, что вот они, кажется, и дошли до нужного места, и совсем не удивляется даже, когда узнает в следующее мгновение, что был прав. — И тут слышим вдруг, будто кто кричит, отчаянно так, жалобно. Не «помогите» там, «спасите», да хотя бы «отпустите», или ещё чего в этом роде, просто кричит, вот как звери раненые. Нас до мурашек аж пробрало всех, хоть и пьяные. А это ж девяностые, — у Юрца на лице выражение среднее между отвращением и горечью, — время такое, да и нам че, по двадцать-тридцать лет, сами не брезгуем попиздиться с кем-то за гаражами. Тогда же постоянно кто-то кого-то избивал: за шмот, за убеждения, за национальность, за вкус музыкальный, да за что угодно, это обыденностью было. Да ты и сам наверняка прекрасно это помнишь. В том же районе ещё и клуб такой поганый был, — теперь Юрец морщится с отчётливым отвращением. — Наркопритон настоящий для малолеток. Дак там постоянно кто-то с кем-то дрался, менты туда, как на работу, ездили день через день. Так что прошли бы мы мимо и забыли бы, — продолжает альфа, вздыхая тяжело, — да Пашку, ну Иваныча в смысле, что-то переклинило как будто. Пойдём, говорит, посмотрим, что там. Словно он почуял чего. А у него тогда период тяжелый был. Год назад брат его младший в том самом клубе в драке пьяной погиб. С друзьями на концерт пошел, а там потасовка началась, его толкнул кто-то, и он затылком, падая, об угол мебельный ударился, и все… Мы и решили, что Па. Иваныч, наверное, подраться хочет с местными, отомстить вроде как, ну и пошли. После этого «пошли» пауза драматическая затягивается как-то слишком уже надолго, будто на «стоп» поставили фильм. Юрец жмурится и отворачивается, дышит шумно приоткрытым ртом. Не хочет он продолжать свой рассказ, и Андрей даже как-то не решается его поторопить. Где-то в глубине души и сам он не хочет знать, что же там было дальше. В мыслях у Князя сейчас образ Мишин: светлый, улыбающийся, счастливый, и так хочется его такого в ладонях спрятать, как птенца желторотика, что из гнезда выпал, прижать к груди и защитить от таких вот историй. Жаль только, что невозможно это. Что случилось, того уже никак не исправишь. Видимо, и Юрец к подобному выводу приходит. Сил набирается и продолжает наконец. Впрочем, после короткого: «Заходим мы, значит, в подворотню эту и видим…» — он снова замолкает, правда теперь ненадолго. — Собралась там толпа, человек пятнадцать, и они… Блять! — Юрку теперь аж трясёт от злости, и Андрей его понимает. Правда понимает. Его и самого начинает потряхивать от мысли о том, что Мише кто-то причинил когда-то боль. Для Андрея это — преступление без срока давности. Что-то подсказывает ему, что когда он услышит таки продолжение, ему захочется ублюдков этих найти, всех до единого, и каждому свернуть шею, как минимум. — А в кругу между ними, глядим, лежит на земле омега. Тощий, замызганный весь какой-то, как беспризорник, а сам мальчонка ведь совсем, смотреть то не на что ещё: неуклюжий, несуразный, непропорциональный, лицо детское, зареванное, с прыщами… На что там блять можно было…?! — договорить у Юрца не получается. Опять он замолкает резко и щуриться от жгущих глаза злых слез. — Они его по кругу пустить собирались, а он хоть и вмазанный был, всё равно сопротивлялся. Так их это только больше разозлило. Он вырывается, кусается, пинается — они его бьют, руками, ногами, без разбору. Андрей руки сжимает невольно в кулаки. Убил бы за такое. Вот ей богу убил бы! Юрка тянется в подсумок за пачкой сигарет, затягивается глубоко и говорит с мрачной удовлетворенностью в голосе: — Никогда ещё и никого я с таким удовольствием не избивал, да, наверное, все мы. Нас меньше на шесть человека было, чем их, но мы то все спортсмены, людей бить любим и делаем это хорошо. Они бегом от нас уже бросились, кто мог бежать, но ребята наши их догнали. Отпиздили уродов так, что мать родная не узнает. Ну а мы с Иванычем, и ещё пара человек, кому за тридцать, кто по опытнее, к Мишке вернулись, думаем, как подступиться к нему. На улице же вот так бросить нельзя, а если резко действовать, то испугается ещё сильнее. А он в уголочек ближайший забился, в комочек весь сжался, дрожит, и на нас не реагирует почти. На дворе весна, снег не везде даже ещё сошел, а он полуголый. Уроды эти ножом с него одежду срезали. А он ведь вырывался… Андрея мутит. От ярости и от тех картин, что невольно рисует воображение ярко и отвратительно живо. — Весь в порезах был, — продолжает Юрец срывающимся резким голосом. — По всему телу шрамы остались, особенно на бедрах. Они штаны срезать пытались тоже, — за неприятным этим разговором путь проходит быстро. Юрка сразу садится грузно на деревянную лавку, грубо сколоченную из тонких бревен. Его будто не хотят держать ноги, и сигарету за последние несколько минут он курит уже третью. Выкуривает ее аж до фильтра и продолжает: — И вот он сидит весь избитый, в крови, голый считай, сам ребёнок ребёнком, а мы, мужики здоровые, не знаем, что и делать с ним дальше. Оставить так точно нельзя — утром там же в подворотне и найдут окоченевшего. И подступиться боязно, чтобы ещё хуже не сделать. В итоге Иваныч решил, мол будь, что будет, с себя плащ кожаный стащил, огромный такой, до пят почти, с меховым подкладом, и Мишку в него, как куклу, закутал. Он правда испугался сначала, пищал чего-то, но потом понял, что ему помочь хотят, и затих. Тогда и мы тоже подсуетились, кто шапкой, кто шарфом, надо ведь как-то отогревать. Таким вот подарочком Катюхе, жене Пашкиной, его и притащили. Андрей невольно выдыхает и расслабляется как-то. Знал ведь сразу, что финал у истории должен быть хорошим, но всё равно до последнего комом в горле напряжение слояло. — Так он у Иваныча и прописался считай с того дня, — продолжает Юрка, тоже уже подуспокоившись. — Своих детей у них с женой нет, вот они Мишу и усыновили, можно сказать. Катя первую неделю пылинки с него сдувала, с ложки кормила, сидела у постели выхаживала. Его мало того, что избили, так там ещё и истощение сверху, а до кучи с наркотиками проблемы. Из-за них всё и случилось. Он из дома сбежал, панковал, в клубе том выступал за еду и пиво, музыкант ведь. А публика и другие музыканты там через одного по вене гоняли, вот он с ними, дурачок, и подсел. Молодым умереть хотел. Ну а наркотики — дело дорогое, денег не было, вот барыга и предложил ему так отработать. Ну а то, что он не согласился, никого не волновало. Такие дела… — Ну а дальше что? — теперь спрашивать уже не страшно, и так ведь понятно, что дальше всё было, если и не совсем хорошо, то точно не ужасно. Собственно и то, что Юрец наконец расслабился, говорит в пользу этих догадок. — Ну а что дальше? — Юрка пожимает плечами. — Мишку они к себе забрали, не пустили обратно на улицу, чтобы опять черти где жил, голодал и наркотой баловался. Ну а года через два Миша и с родителями помирился, стал уже на два дома жить. К клубу вот прибился. Сначала просто хвостиком везде за Иванычем ходил, потом осмелел, стал спрашивать у всех вокруг, что да как. А у нас много в клубе историков по образованию, стали ему советовать книги, статьи, лекции прямо там устраивали, ну а Мишка — парень смышленый, на лету всё схватывал. Тогда Паша серьёзно уже за него взялся, к поступлению готовится помогал, а сейчас Мишка сам уже преподаёт. Так что он у нас, вроде как, сын полка, общими усилиями спасенный и в люди выведенный, так сказать, — Юрка улыбается, с гордостью какой-то почти родительской. Да и Андрей уже заметить успел, что к Мише те, кто постарше, действительно по особому относятся, покровительственно, но и с уважением. Странно правда, что Юрец так говорит и ведёт себя, будто он ощутимо старше, хотя на вид он Мишке как раз ровесник. Андрей в тактичность играет недолго. Любопытство перевешивает в итоге, и он все-таки спрашивает собеседника про его возраст, а заодно и Мишин. Потом правда до него доходит, что вопрос последний был глупым. Ведь если то, о чем ему рассказали, произошло десять лет назад, и тогда Мише было семнадцать, то нетрудно посчитать, что сейчас Мише двадцать семь, а значит с Андреем они действительно ровесники. Так в итоге и оказывается, ну разве что с поправкой на то, что двадцать семь Мише исполниться в августе, а значит, на почти полгода Андрей его все-таки старше, но это и некритично. А вот Юрец его нехило так удивляет, с ухмылкой сообщая, что ему тридцать восемь. Собственно потому и Иваныч, которому, как выясняется, не за сорок, как сначала Андрей подумал, а вполне себе за пятьдесят, для него не Иваныч никакой, а просто Пашка. Такие вот дела… Видно полезно оно очень, вот так на свежем воздухе отдыхать на природе, раз тут все через одного лет на пять моложе выглядят. Андрей расслабляется так, что едва не забывает изначальную причину того, ради чего вообще они затеяли этот разговор, но успевает таки вовремя опомниться и уточнить, что к чему. — Юр, я понимаю, что у Миши травма, что вы его защищаете, но раз он сам симпатию проявляет ко мне, зачем вам козни против меня строить? Я ж не дурак, да и не мудак вроде, — Андрей плечами пожимает. — За то, что предупредили, спасибо огромное, буду осторожнее, да и в целом нравится мне Миша очень, серьёзно нравится, не так, чтобы покувыркаться и бросить! Так в чем проблема? Не вечно же Мише одному быть теперь, раз так всё сложилось! Юрец кривит морду так, будто лимон сожрал целиком, ещё и вместе с кожурой. — Ты просто не понимаешь, во что ввязаться хочешь! — говорит он таким тоном, что остаётся теперь только глаза ещё закатить, для большей убедительности. — Это ты сейчас на Мишку насмотрелся такого: весёлого, вдохновенного, бодрого, а что ты скажешь, когда другую его сторону увидишь? Когда накроет его какой-нибудь паничкой, и он будет трястись, рыдать и бится головой о стену; или в приступах апатии будет не вставать почти сутками с кровати; или в загонах своих захлебнувшись, начнёт нести хуйню, чтобы тебя оттолкнуть от себя. Что ты тогда делать будешь?! Андрея распирает желанием быконуть. Да, Юрец Мише, как брат старший, да, он заботится о нем, но все равно это не даёт ему право вот так в Мишину личную жизнь лезть и заранее все за него решать. Вот сам Миша скажет, мол отъебись, Андрюх, от меня, тогда Андрей отвалит сразу, но без боя сдаваться вот так просто он сейчас не готов. — Любить буду, что делать! — огрызается Князь раздраженно. — Я не тупой ведь, и не в мире радужных пони живу, понимаю прекрасно, что проблемы будут! Так что же теперь человека не любить из-за того, что он с проблемами? Человек — это же не конструктор. Не нравится деталь — поменял, убрал проблемы какие, прилепил что-то на их место… Это ведь не так работает! Миша — это Миша, и с проблемами своими, страхами и дурным прошлым он всё ещё остаётся Мишей, и я его люблю! — пусть и путано и как-то коряво, но довольно доходчиво подводит Андрей черту. Юрец сильно убежденным не выглядит. Морщится, но хоть не говорит ничего. Впрочем, ему и говорить не надо ничего. У него на лице написано всё, что он про такие вот влюблённости и самого Андрея думает. — Мы же Мишу в башне не держим, — внезапно продолжает Юрец говорить уже не раздраженно, а скорее устало. — Сами понимаем, что засиделся он в недотрогах, а время-то идет, дальше сложнее будет кого-то найти, — альфа тяжело вздыхает. — Он сам от одиночества страдает, но сделать с собой ничего не может. Ты же не думаешь, что к такой омеге один ты подкатывать пытался? Андрей криво усмехается. Конечно же не думал. Не дурак ведь, да и не слепой. — Нам первое время постоянно отгонять приходилось таких вот желающих. Пьяные же, весело им, адреналин в крови после боев херачит только в путь, вот они и лезли к Мишке, не разобравшись. Другие омеги многие и сами рады, ну в крайнем случае на хуй пошлют, если не заинтересованы, а Миша… — Юрец снова вздыхает тяжело. — А у Миши панички. Дебил какой его зажмет в углу, а мы потом в себя его приводи. Поэтому пришлось меры принимать. Так, ну в целом звучит уже логичнее. Но с другой стороны… Миша ведь к нему, Андрею, сам на контакт пошел, и вроде напуганным не выглядел, когда как-бы невзначай прижимался к нему бочком. Да и Андрей — не зверь ведь, чтобы сразу на сеновал омегу тащить, даже разрешения не спросив. Сказал бы Миша, не трожь мол меня, сразу бы отвалил. — Да ты же Казанова! — будто прочтя его мысли, даёт Юра ответ на вопрос. — Я сам такой, тут уж рыбак рыбака, как говорится… Тебе сейчас интересно, а потом возьмёшь да разлюбишь! А Миша после такого вообще доверять никому не сможет! Тебе развлечение, а ему жизнь сломаешь! — А может за меня решать не надо?! — слышится вдруг из-за спины. С Юрцом на пару они перед Мишей застывают сусликами, как подростки, которых строгий батя впервые с сигаретой поймал за гаражами. Неловко, конечно, что уж говорить. И ведь неизвестно, как долго Миша их разговор подслушивает. Что успел услышать, какие выводы сделал… — Прости! — бубнит Юрка, потупив взгляд. — Знаю, ты не любишь, когда тебя опекают, как маленького, но мы же не со зла это, беспокоимся ведь о тебе, хотим, чтобы ты счастлив был! Миша всё это понимает, конечно же. Не ребенок ведь и в самом деле. Но всё равно дуется, как мышь на крупу. Бурчит недовольно: — Юр, вдвоём нас оставь, поговорить надо. Юра идею эту хорошей очевидно не считает, но на удивление не возражает никак. Послушно подхватывает в руки по пятишке и удаляется восвояси, даже не оглядываясь. Миша присаживается робко на край лавочки, умильно так, как воробушек нахохлившийся под дождём. И куда только делись командный тон и поднятая гордо голова? Сидит мальчишка-мальчишкой, ковыряет смущённо землю носком острых ботинок и не решается заговорить. Андрей присаживается рядом так же неловко, подвигается ближе, как в мультиках, и приобнимает Мишку за плечо, мягко так, ненавязчиво, чтобы если вдруг не понравится, мог отстраниться. Миша вздыхает шумно, а потом кладёт вдруг голову на чужое плечо. — Правда любишь? — спрашивает он тихо-тихо, почти шёпотом, будто боится, что ему сейчас скажут нет и высмеют. Андрей улыбается широко и вместо ответа оставляет короткий робкий поцелуй на чужой покрасневшей щеке. Легко не будет, но Андрей лёгкими путями ходить и не привык.