Десять веков назад был я почтенный рыцарь...

Обратно в лагерь возвращаются они неспешно, не держась за руки, но время от времени будто бы невзначай переплетаясь мизинцами. Идут молча. Всё нужное сейчас уже сказано, а лишнего наговорить не хочется, поэтому остается лишь слушать чужое дыхание, шелест травы под ногами и задорное горлодерство кузнечиков. А ведь Андрей совсем забыл уже с городской жизнью, как громко они, оказывается, стрекочут. Кузнечиков здесь ну очень много. Один, особо жирный и смелый, даже плюхается прямо на носок Мишиной обувки, вертит своей бестолковой усатой головой и чешет длинной лапой ядовито-зеленый ребристый бок. Обычный кузнечик, но почему-то они оба на него смотрят так, будто впервые увидели, даже наклоняются ближе, из-за чего Миша почти складывается пополам, ну хоть пальцем потыкать не лезут и на том спасибо. Заканчивается всё тем, что бедное насекомое, не оценив столь пристального внимания к своей скромной персоне, «делает ноги» в заросли травы. Впрочем, что Андрея, что Мишу, это не сказать чтобы расстраивает. Наступающий летний вечер окутывает их томной ленью. Сейчас даже птицы почти не поют, затаившись в тени. Воздух душный и тяжёлый, словно перед грозой, вязкий, как патока. Хочется завалиться в ближайшие кусты и проваляться там в тени на мягкой траве до тех пор, пока на землю не спуститься святым духом нежная прохлада. — Тебе точно не противно от того, что я ну… бывший наркоман? — зачем-то спрашивает Миша уже на подходе к лагерю, руша в миг ленивую идиллию. Неприятные, но ужасно важные разговоры всегда происходят ужасно не вовремя. Но если не происходят они, то происходит потом что-то другое, отвратительное явление под названием «недопонимание». Поэтому Андрей, повернувшись лицом к лицу, сжимает в своих руках чужие холодные ладони чуть крепче, чем нежно, и отвечает спокойно и уверенно, будто читая с листка очередную прописную истину: — Не знаю, что ты там себе уже надумал, но я не собираюсь относиться к тебе хуже из-за тех вещей, которые узнал! — говорит он твердо, глядя глаза в глаза. — Такое было время, и я не припомню, чтобы меня окружали сплошь одни святые. Я сам в юности чего только не творил, в том числе и пробовал всякое. Нам, на самом деле, повезло с тобой, что рядом нашлись люди, которые из этого дерьма помогли выбраться. — Очень повезло! — соглашается Миша охотно и тяжело вздыхает. — Знаешь, так странно это и так страшно — узнавать, что люди, которых ты знал, с которыми вместе взрослел, в детстве мяч гонял во дворе, подростком курил впервые одну сигарету на толпу… — начинает он хриплым полушепотом и так и не заканчивает, замолкая на полуслове. — Знаю, — кивает Андрей вот так просто. Тут действительно объяснять нечего, на самом деле. Они оба в одном государстве родились, а в другом живут. Оба помнят немой вопль предсмертной агонии умирающей великой страны. Это как жить с больным старым человеком: еще недавно он копошился себе на даче по выходным, мотался утром четверга на центральный рынок каждую неделю, выписывал ежемесячно журнал «Наука и жизнь», ругался на телевизор, и в шахматы играл с соседом по вечерам, а сегодня не узнает лиц и имён родных людей и сам себе не может завязать шнурки. Они оба помнят эти ебанутые державные похороны с бодренькой попсой и «Лебединым озером» на саундтреке; бутылкой дешманского химозного пойла и портвейна за упокой и причастие — оно же причастность; и ложечкой чайной, почерневшей от копоти, в кармашке спадающих от худобы варенок на десерт. Было весело и страшно. Хотелось плясать и вешаться. Надеяться на то, что впереди ждёт прекрасное далеко и выть о том, что «далеко» — это ведь вам нихера не близко. Старое, хорошо знакомое рушилось, а нового, как оказалось потом, так и не завезли, оттуда из-за бугра, вместе с модными джинсами и кока-колой. Безумие маршировало по стране тяжёлой поступью гадов с белыми шнурками и дышало душно в затылок из-под черных покрывал на лицах. Страна умирала, рождалась и сходила с ума под протяжно-заунывное «со святыми упокой…» вприкуску со свинцовой горечью на языке и терпким флером ладана и шмали. Когда Андрей думал, как, наверное, всякий творческий человек, о том, что хотел бы жить в искусстве, то имел ввиду явно не желание почувствовать себя героем «Триумфа смерти» Брейгеля, или чего-то из классики Босха, хотя, обобщая, он бы сказал с уверенностью, что пожалуй это все-таки была «Герника» Пикассо — воплощение уродливого ужаса и панического непонимания, что происходит, и как с этим дальше жить. Но они выжили. Оба. Выжили и двинулись дальше, оставив позади грязные заблеванные парадные, где так же, как и многие тогда, бухали и долбили. Дальше отсидок по народной 228 УК. Дальше похорон друзей и знакомых в сопливые семнадцать — двадцать, с завывающими полоумно матерями и бабками и отупевшими от горя отцами. Всё дальше и дальше, туда, где очередная весть о смерти уже не била током по оголенным нервам, а просто оседала каменной тяжестью где-то в горле. Так далеко, где от очередного «со святыми упокой…» уже не хотелось в ужасе пробить себе спицей барабанные перепонки, лишь бы не слышать больше этот скорбный вой, и руки уже почти не дрожали, бросая на крышу гроба ком земли. — Дыши, Миш! — так просто говорит вдруг Андрей твердо, призывая вернуться в реальность. — Дыши! И Миша дышит. Тяжело, хрипло, часто-часто моргая мокрыми ресницами. Встряхивает, как пёс, головой и, будто из-под толщи мутной воды вынырнув на поверхность, вновь оказывается вдруг в сонной духоте беспечного летнего вечера, того самого, где несколько минут назад его щека пылала жаром там, где Андрей обжег её поцелуем. Они действительно научились идти дальше, потому что недавняя боль уходит в миг, испаряется, как мутный ужас сонного паралича, и мир вокруг снова играет яркими красками, и кажется, будто всё то, о чем они только что так мучительно думали, осталось где-то очень далеко, где-то в прошлой жизни. А в этой им просто хочется: нырнуть в прохладу реки, опрокинуть в себя по чарке пива, плясать ночью у костра до гула в ногах, а потом найти укромное место где-нибудь на сеновале и целоваться там до головокружения и саднящих губ, а потом лежать, прижавшись друг к другу, и любоваться звездным небом под пение жирных горластых цикад и соловьев и доносящееся откуда-то из соседнего лагеря протяжное и совсем не романтичное «Я бычок подниму — горький дым затяну»… Жизнь ползёт своим чередом, медленно и сонно, как улитка, никуда не торопясь и никого из них сейчас не торопя, но Андрей вдруг решает, что больше не хочет ждать. Когда он целует Мишу, просто и так естественно, будто они всю предыдущую вечность этим занимались, в голове звенит блаженная пустота, а где-то на фоне Юрец поливает матом стащившую прямо со стола кусок мяса для плова чью-то собаку. ****** К их возвращению в лагерь, становится понятно по красноречивым взглядом, что всем уже всё известно, притом совершенно неважно, догадались ли они сами, или же Юра всем успел растрепать свежие новости, факт остаётся фактом. И тем не менее лезть к ним никто не спешит и, вроде как, морду Андрею бить тоже не собирается. Приглядываются, прислушиваются внимательно, но ничего не говорят. А когда Андрей, потянувшись за яблоком на столе через чужое плечо, утыкается случайно носом Мише в шею, а Миша, в ответ на это, не только не вздрагивает, а вовсе растягивает губы в короткой улыбке, все это сборище суровых альф как будто одновременно выдыхает и расслабляется. Кажется, теперь они понимают, что всё действительно в порядке, и хотя все еще стараются быть начеку, но на самом деле рады за Мишу. Как выясняется, некоторые, а именно Иваныч собственной персоной, рады тому, что, кажется, Мишины «сто лет одиночества» подошли к концу, настолько, что их вдвоём отправляют смотаться до ужина в деревню для пополнения стратегических запасов пива. Миссия несомненно почётная, как и не вызывает сомнений тот факт, что наверняка пиво — лишь предлог для того, чтобы дать им возможность поболтать наедине, ну или на крайняк это совмещение приятного с полезным. В любом случае Андрей Иванычу благодарен. Мировой все-таки мужик. Ещё и, как оказалось, человечище. Чужого проблемного подростка воспитывать и опекать, как родного сына, знаете ли, не каждый бы решился. Андрей почти готов к серьёзным разговорам, но вместо этого, пиная беспечно мелкие камушки на пыльной дороге, Миша просит вдруг его рассказать больше о Шуте, колдуне с некромантом и неверной бабе, которой накормили толпу, но таки с нюансом. И Андрей рассказывает, щедро открывая заветную дверь в свой мир, и внезапно понимает, что Миша там даже не желанный гость — а важная деталь, которой всегда ему не хватало. ***** Деревня встречает их уныло-сентиментальным в своей типовой знакомости видом классического зажопинска. Как позже выясняется, ещё и не шибко приветливого для гостей. Хотя, тут уж как посмотреть. Например, одна ушлая бабулька, безошибочно признав в них горожан, видимо не столько по странной одежке (к подобному местные давно привыкли, все-таки не первый год фестивалю), сколько по бледным рожам, умудряется бодренько втюхать им кругляш козьего сыра и корзинку свежей малины. Впрочем, пусть траты получаются и незапланированными, но за такую роскошь, жаловаться на потраченные деньги грешно. Но вот дальше «аборигены» их встречают уже не так приветливо. Первый встречный алкаш, у которого они спрашивают, как пройти к ларьку с пивом, и вовсе посылает их на хуй. Миша, впрочем, не теряется и посылает его на хуй в ответ, да так затейливо, что алкаш проникается и указывает им дорогу, еще и желает на прощание всех благ. Забавно, конечно, выходит, но Андрею уже хочется поскорее вернуться обратно в уже ставший родным лагерь. Мир реальный ему не нравится, а вот лагерь и жизнь в нём так похожи на его сказки… И вдруг его как будто осеняет… Внезапно приходит осознание того, что с Мишей рядом, свою общую теперь уже сказку они построят где угодно, главное только оставаться вместе. И тогда то самое их «далеко» наконец обретет форму и цвета, станет реальнее, и если вдруг когда-нибудь в будущем мир снова накроет Герникой-пиздецом, сказка, как тёплое одеяло, спрячет их от любых бед, грязи и боли за крепкими стенами векового леса, там, где у костра они будут петь песни вместе со своим добрым другом Шутом.