***
Как только Рикс перешагивает порог, дверь с щелчком блокируется. — Тебе лучше? — Да, — отвечает он к своему удивлению сипло, прикованный взглядом к знакомой фигуре в длинном одеянии. Фигура оборачивается, медленно переводит взгляд к лицу. Смотрит изучающе, словно убеждаясь в правдивости слетающих с губ собеседника слов. — Рад, — коротко отвечает, не отрывая взгляда. Но Рикс первым отводит глаза. Лабель молча идёт к диванам и приглашет гостя тоже куда-нибудь сесть. Тот садится напротив. — Рикс, — говорит он, и от собственного имени у парня жжет в груди. — Мне больно. Рикс понимает, о чем он. Не глупый. Это изначально была плохая затея: через сына подобраться ближе к Флавию, отвоевать себе если не свободу, то хотя бы информацию — но все пошло не по плану. Лабель оказался человеком благородных помыслов и весьма отличающимся от отца, а также совсем не дурен в поцелуях и массаже. Первое время такое внимание льстило, касания — пьянили и будоражили, но сейчас, когда за ним все больше закрепляется новая роль, а игры становятся опаснее — думать об отношениях, а тем более таких, почти физически ломает ему голову. И сердце, что уж там. Никогда он не был бессердечным, и когда Тори бросал, тоже думал о ее благополучии в первую очередь. Вот и сейчас… — Рикс! Голос Лабеля твердый, со стальными нотами, но смотрит он сам так по-щенячьи преданно, с надеждой, будто готовый в любой момент простить Риксу его холодность, сослать все на усталость или сложный период. Всепрощающий, а не жестокий правитель, каким хочет быть. И будто в эту секунду их огромная социальная разница даже не ощущается, если бы не все ещё расправленные плечи Лабеля и сгорбленная, боевая поза Рикса, готового защищаться, держать оборону. Он не будет нападать. — Прости. Я наделал ошибок, очень много. И сейчас сталкиваюсь с последствиями. — Так значит, я ошибка, — Лабель усмехается. Риксу нечего на это ответить, но звучит все совсем не так, как ему виделось. Обидеть человека, который ни в чем не виноват, если только в том, что доверился, кажется ему совершенно бесчестным. — Нет, Лаб, все не… Тот не дослушивает. — Завтра мы летим на Паитрум, — холодно прерывает. Рикс едва не подскакивает на месте. — Я… Ты позволишь мне увидеть дом? — В твоём распоряжении вся планета, — цинично отвечает, пряча за цинизмом собственную горечь. — Пожалуйста. — В этот момент скучающий по дому, как птенец по гнезду, парень готов пасть на колени, вернуть все сказанные секундой ранее слова назад, как бы подло то ни было — лишь бы только навестить ещё раз родное место, увидеть… родителей. — Их убили у меня на глазах, я должен похоронить тела, — говорит, стиснув напряжённые челюсти. — Это невозможно, — суровый тон Лабеля режет по живому, и это больнее, чем поцарапать в бою плоть. — Ты знаешь последствия, не вынуждай меня выбирать между долгом и… — впервые за весь диалог он запнулся, — тобой. Парень медленно поднимает голову. В его сознании надежда горит ярким пламенем и не угасла бы, даже если обольют ведром студёной воды. — Я даю слово, что вернусь в ближайшее время, только туда и… — Час. — Что? — У тебя есть час, не больше. Отчего-то слова эти, радостные и долгожданные, звучат как приговор.***
Зеркальная гладь медицинских аппаратов уродливо транслирует в отражении реальность. Он не смотрит. Избегает. Приборы уже не пикают, только гудят. Странно, раньше этого гула не было. Оно в его голове? Страшно. Закрывает глаза. Когда открывает, уже не гудит. Все вообще замолкает, оставив его одного. Смотреть в потолок, что-то вспоминать, вдаваться в ощущения… Такие странные. Левая рука непривычно ощущается, тяжёлая. Вот бы зеркало… Нет! Не надо зеркала, их все надо разбить. В тревоге вновь погружается в сон. А открыв глаза, случайно смахивает рукой что-то с полки и, когда то бьётся о пол, с ужасом осознает: по-прежнему гудит. Только сливается в одно, так, что шум становится привычен, как и новое зрение. Операция. Роботы. Импланты. Осознание приходит не сразу, мозг отчаянно сопротивляется принятию произошедшего, принятию нового себя. Вскакивает, и ему так страшно, каким никогда себя не помнил. Бежит к зеркалу, отодвигает ткань и видит то, что ставит точку во всем, разом. Хотча больше нет. Он умер.***
Весь день Рикс не может найти себе места, думает о завтра. На тренировках почти не соображает, допуская одну ошибку за другой. Боли не чувствует, как и усталости. Ухватившийся за одну единственную цель, он даже не спросил, зачем они летят на Паитрум, а теперь это уже не так и важно. Лишь в конце тренировки он вспоминает про человека, с которым провел в одной палате последние несколько недель и за это время ставшего ему одним из самых близких в лудусе. Иногда это кажется забавным, но когда задумываешься о том, сколько общего в итоге нашлось, образуется вполне себе логичная картинка. Их с Хотчем дружба — это что-то вроде естественного отбора: когда больше не с кем водиться, имей дело с тем единственным предложенным вариантом, и тут вы либо ругаетесь до танцев на мечах, либо становитесь лучшими друзьями. Не сказать, что какой-то из этих вариантов подошёл им полностью: нет, изначально Хотч с подозрением и даже недоверием относился к человеку, принятому в исключительные ряды на его место, вместо него. Рикс это понимал, но зла не держал — наоборот, он не скрывал своих опасений и волнений насчёт новой роли. Постепенно их общение становилось менее вынужденным и все более открытым, однажды Рикс даже поделился своей трагедией. Хотч внимательно выслушал, почти ни разу не перебив и задав лишь пару вопросов. Потом уже до парня дошло, что тот наверняка и так в красках знал его историю, однако ни разу даже не намекнул на это, позволив выговориться, за что он был безмерно благодарен. И теперь Хотч нуждался в его поддержке, а Рикс, погруженный в собственные проблемы, совершенно забыл об этом. Надо хотя бы узнать, как все прошло. Хватит уже причинять другим боль своим равнодушием, даже если это равнодушие — защитная реакция.***
Когда окончательно приходит в себя от действия наркоза, Хотч всё ещё находится в прострации. Пробыв в одиночестве столько времени, успевает представить масштабы произошедшего во всех подробностях. Что будет с ним? Если надежда вернуться в ряды ещё теплилась все эти недели пребывания в госпитале, хотя и понятно было, что как раньше уже не будет, то сейчас на нем поставлена точка — жирная, поверх пятна на репутации, оставшегося после последней вылазки. В отряде Флавия нет бойцов с кибернетикой, он не станет исключением. Его в любом случае ждут поиски нового места, и это не так страшно, как поиск нового себя. Ему даже в зеркало смотреть неприятно: в симбиозе кожи и кибернетики нет прежнего Хотча, а есть кто-то чужой, страшный, пугающий. Научится ли он жить заново? Куда пойдет? Сможет ли ещё когда-нибудь отправиться на рискованную миссию? Когда белизна потолка начинает сводить с ума, поднимается и садится на постель. Замечает на полу разбитую вазу с распростёртыми по плитке цветами подсолнухов. Ярко-жёлтое безумие на фоне бело-серого спокойствия госпиталя. Нервно усмехается, находя в этом какую-то злую иронию. Наверняка их принес Рикс: он единственный, кто появлялся здесь последние дни. Парнишка смышлен, понимает, как до одури скучно бывает остаться наедине с гулом рециркулятора в четырех стенах. Рикс… Хотч поднимается с постели. Тело слушается прекрасно; кажется, даже вопреки смазанным сигналам мозга оно ведёт его устойчивой походкой в ванную. В зеркале по-прежнему то же уродливое отражение, новый Хотч смотрит на него разочарованно, будто подмигивая в издевке левым глазом. Как он признается в перемене Риксу, если не может сделать это перед самим собой? День длится долго, ночь — дольше стократ. Хотч думает, что его персональный ад только начинает свой круг.